скачать книгу бесплатно
Кто приготовил испытания России? Мнение русской интеллигенции
Павел Николаевич Милюков
Кто мы?
«Интеллигенция может очень далеко уйти вперед своего народа, но она всегда и во всем, в отрицании, как и в утверждении, останется представительницей и продуктом своей культуры», – говорил П.Н. Милюков (1859 – 1943), чьи статьи представлены в данной книге. Русский политический деятель, историк и публицист, он был лидером Конституционно-демократической партии («Партии народной свободы»). Эта партия была организована представителями русской интеллигенции и либерального дворянства, в нее входили профессора, учителя, врачи, служащие, представители городского среднего класса.
Считая демократию единственным возможным путем развития страны, Милюков отмечал, однако, что «после всех разочарований массы боятся появления всякого другого, для них неизвестного и подозрительного». Этой боязнью он объяснял «черную демагогию», которую вели определенные круги в России, направляя массы против «либералистов» и «предателей русского народа», в число которых включалась интеллигенция.
«Интеллигент-патриот рад бы был сделаться просто патриотом, – отмечал Милюков, – но при виде монополистов патриотизма в уме его тотчас встает неумолимый вопрос: «Кто приготовил тяжкие испытания России?.. В такие моменты «эмигрантская» точка зрения становится единственной светящейся точкой среди мрака и неотразимо притягивает к себе все более и более широкие круги общественного мнения».
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Павел Милюков
Кто приготовил испытания России? Мнение русской интеллигенции
© ООО «Издательство Родина», 2022
* * *
«Исконные начала» и «требования жизни»
(из статьи ««Исконные начала» и «требования жизни» в русском государственном строе»)
Всякий, кто читал журналы, газеты или даже правительственные распоряжения за последнее время, конечно, заметил, что в них ведется жаркий спор об очень важном предмете. Должен русский государственный строй развиваться или не должен? Если должен, то следует ли развивать государственные порядки в духе «исконных начал» или же в духе «требований жизни»?
Те, кто стоял за сохранение «исконных начал», называли себя настоящими «русскими людьми» и настойчиво утверждали, что русские государственные порядки менять нельзя, потому что без них «Русь уже не будет Русью». Они уверяли, что русская форма политического устройства – есть что-то совсем особое, никогда и нигде не бывалое; что она самым тесным образом связана с русской историей и с русским народным духом, а потому и должна остаться неизменяемой на вечные времена.
Это мнение, будто русская политическая форма должна оставаться вечной и неизменной, придумано очень давно, лет 60–70 тому назад, и теперь уже совсем устарело. В то время науки о политических формах и об их развитии еще почти не было; правда, и тогда можно было прочесть у писателей прежних времен совсем обратное: например, греческий философ Аристотель или итальянский писатель Вико уже давно утверждали, что нигде, ни в каком обществе политическая форма устройства не может считаться неизменной. Она всегда меняется, как только меняется состав общества или влияние переходит от одного класса к другому.
В наше время наука о составе общества и о переменах в нем (так называемая «социология») сделала такие большие успехи, что в неподвижность и в неизменность государственных форм никто больше не верит. Но тогда, три четверти века тому назад, было иначе. Тогда думали, что в государственной форме отражается «дух народа» и что у каждого народа должен быть свой особый «дух», и вся история народа только в том состоит, что его коренной исконный «дух» находит себе свою особенную форму. Поэтому и выходило, что каждый народ прикован к своим исконным «началам» и не может от них оторваться – как не может отделаться от своего «духа».
Теперь так не думают. Конечно, у всякого народа есть что-нибудь свое, особое, непохожее на другие народы. Но есть у всех народов очень много и одинакового. Если мы все перечислим, что у всех народов бывает одинаково, то может быть окажется, что этого одинакового у них гораздо больше, чем различного, непохожего.
Таким образом, и перемены в политическом устройстве как раз оказываются – в главных чертах – довольно сходны у всех просвещенных народов. Социология показала, что всякое человеческое общество непременно проходит через три ступени в своем развитии. Первая ступень – это быт племенной, в которой государства еще нет и люди связаны между собой кровной связью – родством, либо настоящим, либо придуманным.
На второй ступени является уже государственная связь, но она еще очень некрепка, и вместо целого большого государства общество раздроблено на множество маленьких, в которых господствуют крупные собственники, завладевшие общинными и племенными землями и вооружившие своих слуг, чтобы вместе с ними защищать своих подданных и нападать на чужих. Эта вторая ступень называется феодальным бытом.
На третьей ступени один самый сильный или самый ловкий хищник уничтожает или покоряет остальных и подчиняет своей власти все население одного языка и одной веры, создавая таким образом единую нацию и организуя постоянное войско для защиты государства. Эту третью ступень и можно назвать военно-национальным государством.
Конечно, и это не последняя ступень. Мало-помалу военная деятельность такого государства ослабевает, уступая место мирному развитию промышленности. Свободное развитие производительных сил требует и внутренней безопасности, не мирится с произволом и насилием и перестраивает все внутреннее устройство государства на твердой основе закона и права. Таким образом военно-национальное государство превращается в промышленно-правовое.
* * *
Конечно, и Россия переживала те же ступени политического роста, как и все другие цивилизованные государства. Был и в ней племенной быт, но так давно, что о нем осталась только смутная память у историков. Был и феодальный быт, когда государственная власть была раздроблена между многими владельцами, которые скорее чувствовали себя большими помещиками, чем государями.
Потом, наконец, четыреста лет с небольшим тому назад, Россия объединилась в руках одного владельца – московского князя, который с этих пор стал признавать себя государем и самодержцем «всея Руси». Эта последняя политическая форма, стало быть, вовсе не была ни исконной, ни неизменной, и нет никаких причин думать, что на ней остановится политическое развитие России. Как и повсюду, наше военно-национальное государство постепенно превратится, и даже на наших глазах, в промышленно-правовое.
Понятно, что все эти перемены в России происходили не точка в точку так, как в других государствах. Но и в каждом другом государстве они тоже совершались непохоже на все другие государства. Так что и здесь наше государство не составляет какого-нибудь исключения из всех других. У нас главная разница была та, что не было таких крупных земельных владельцев, которые в других местах захватили все права государей и долго мешали разным частям нации слиться в одно государство.
Другими словами, у нас феодальный быт был слабее. Произошло же это потому, что еще в племенном быту старейшины племен не успели расхватать общинных и племенных земель. Когда пришли на Русь первые князья, старейшины еще были слабы и племена прямо подчинились князьям. И все крестьянские земли прямо считались княжеской собственностью; а когда понадобилось князьям составлять себе войска, они стали раздавать эти земли своим военным служащим вместо жалованья.
Таким образом, и те крупные владельцы, которые потом появились на Руси, уже зависели от князя, были у него на службе. Тех немногих, которые были сильны и независимы, московские (особенно Иван III и Иван IV Грозный) князья смирили силой и земли у них насильно отняли. Поэтому им было легче основать национально-военное государство: гораздо легче, чем, например, литовским князьям или польским королям, которые никак не могли справиться с крупными владельцами в своих владениях и принуждены были просить их помощи всякий раз, как нужны были их солдаты и деньги.
Вот почему военно-национальное государство, основанное в России московскими князьями, оказалось сильнее, чем оно было в других местах. Оно выросло и укрепилось на более продолжительное время. Но это не значит, конечно, чтобы военно-национальное государство всегда существовало на Руси и что оно должно было сохраниться на вечные времена. Напротив, русская форма в себе самой носила зародыш слабости. В сущности, она была сильна, главным образом, слабостью своих противников. Справившись с ними очень легко, она не позаботилась принять мер, чтобы укрепить себя на случай будущих опасностей. Власть и сила все равно находились в руках московских князей: о чем же было еще заботиться?
В Западной Европе представители военно-национального государства рассуждали совсем иначе. Врагов у них было много – и враги не дремали. Поэтому мало было захватить власть: нужно было сберечь ее, а для этого надо было еще доказать, что они имеют право на эту власть. Надо было закрепить веру в это право: надо было, чтобы это право вошло в привычку и сделалось преданием. В этом помогли властителям европейских военно-национальных государств их адвокаты и судьи. Они припомнили, что по римским законам государь стоит выше всякого закона, что он сам живой закон – и поэтому неограничен. А римский закон всеми почитался и уважался как самый умный; что скажет этот закон, считалось твердым и незыблемым. Поэтому и власть западных государей получила в римском законе твердую опору.
* * *
Московские государи ни о какой законной основе для своей власти не думали, пока им не пришлось столкнуться с западными государями. Они знали, что свою власть получили по наследству от «прародителей», и этого казалось им довольно. Только когда пришли к Ивану III послы от римского папы и от германского императора и наперерыв стали ему предлагать сделать его королем, таким же, как был его сосед, король польский и литовский, в Москве стали думать, как бы повысить положение и титул московского великого князя.
Дело в том, что как раз тогда Иван III предъявил права на «всю Русь», а половина ее была в руках у Литвы. Отставать от Литовского государя да и от самого цесаря германского было неловко. В Москве тогда адвокатов и юристов не было; единственными образованными людьми были архиереи – и то не свои, а заезжие с православного юга: греки и южные славяне. Как раз тогда взяли турки Константинополь и завоевали сербов и болгар. Все надежды были теперь на Москву; и приезжие архиереи охотно перенесли на московского князя все те великолепные титулы, которыми они привыкли величать своих прежних государей: византийского императора и царей сербских и болгарских.
Заезжие архиереи придумали, что теперь Москва будет «вторым Константинополем» и «третьим Римом», и решили, что московские князья происходят не от кого иного, как от римского кесаря Августа. Сочинен был подробный рассказ о том, как один византийский император послал одному русскому князю царские украшения – прямо из Константинополя в Киев. В то время историю знали плохо, и выдумка вышла не совсем удачно: император, про которого говорилось в рассказе (Константин Мономах), на самом деле умер, когда русскому князю (Владимиру Мономаху) было всего два года. Однако рассказ пошел в ход. От константинопольского патриарха потребовали даже, чтобы он его подтвердил особой грамотой: а когда тот прислал грамоту, не совсем подходящую к московской выдумке, – эту грамоту в Москве немножко подчистили, и дело было сделано.
Правда, выдумка московских архиереев не могла иметь такой крепкой законной силы, какую имели ссылки европейских адвокатов на римский закон, но эту разницу в Москве плохо понимали. Иначе, конечно, вместо того, чтобы выдумывать сказку, москвичи могли бы закрепить за собою законные права на византийский престол, которые тогда находились почти в их руках. Иван III был женат на наследнице последнего византийского императора, а прямой законный наследник готов был за дешевую цену отказаться от своих прав. Но в Москве деньги ценились дороже каких-то формальных прав на власть. Законный византийский титул был куплен французским королем Карлом VIII, а москвичи удовлетворились подложной византийской грамотой, в подлинности которой можно усомниться.
Понятно, на такой документ ссылаться было неудобно. Хотя архиерейский рассказ и был вычеканен на царском троне, который и теперь стоит в Успенском соборе в Москве, а византийские украшения употреблены были при царском венчании, – однако же юридического оправдания новый царский титул, принятый московскими князьями в 1547 году, так и не получил.
После торжественного венчания на царство, как и до него, московская власть продолжала опираться не столько на какое-нибудь новое право, сколько на прежнее – происхождение от «прародителей». И, конечно, это было прочное право; но только оно не определяло как раз того, что московскому князю было всего нужнее. Конечно, власть его была получена по наследству, но какова она была? Каков был размер этой наследственной власти?
По римскому закону, конечно, власть государя была неограниченна, но в Москве римского закона не знали. За отсутствием твердой опоры в законе оставалась другая твердая опора – в религии. Московские архиереи не были юристами, но зато они были тверды в вере, и поэтому царскую власть они основали на религиозном начале. Нового тут ничего не надо было придумывать, так как уже византийский император признавался помазанником Божием и верховным покровителем церкви.
Духовенство первое признало царя наместником Божием на земле. Даже самые ошибки государя, по этому учению, должны были переноситься покорно, как Божие наказание за грехи. Однако и в этом религиозном освящении власти была одна слабая сторона. Правило «несть власть, аще не от Бога» освящало собственно всякую власть: оно давало святость не лицу, а месту, учреждению – все равно, кто бы ни занимал его.
Когда 250 лет тому назад в Англии парламент вступил в спор с королем, то парламент тоже был властью и тоже считал, что его власть точно так же происходит от Бога, как и власть короля. Значит, религиозное доказательство не создавало никакого права для лица, а только поддерживало всякий существующий порядок и власть. Один писатель Смутного времени обвинял тогдашних русских людей, что они «измалодушествовавлись», присягая без разбора всякому самозванцу, который захватывал престол и становился «предержащей властью». Но эти люди только в точности повиновались религиозному требованию, не рассуждая, по какому праву то или другое лицо получило в свои руки власть: все равно, какая власть была от Бога и требовала повиновения.
* * *
Итак, одного религиозного освящения было мало для верховной власти; надо было найти для нее какое-нибудь законное право. Особенно нужно стало это с тех пор, как появился Петр Великий и произвел свои реформы. Многие русские люди считали, что реформы Петра были против веры, и никак не хотели поверить, чтобы такие реформы могли исходить от помазанника Божия. Они, напротив, утверждали, что на русском престоле воссел Антихрист. Таким образом, сила веры в религиозную святость царской власти очень ослабела. В то же время Петр так круто отрезал себя от всего прошлого и так решительно отказался следовать примерам старины, что и основывать свою власть на обычаях «прародителей» он уже не хотел. Он и назвал себя совсем новым титулом «императора», подражая этим не византийскому старому титулу, которого уже 250 лет не существовало, а самому высокому титулу в тогдашней Европе: титулу германского (австрийского) императора. Для нового звания приходилось придумать и новые доказательства. И это было тем нужнее и тем легче, что никаких старых доказательств в русском законе не было.
Новые права придумал для Петра знаменитый Феофан Прокопович. Он написал по приказанию царя книжку «Правда воли монаршей», в которой доказывал, что император имеет право сам изменять порядок наследования престола. Петру это понадобилось, чтобы устранить от престола своего сына Алексея, который был против его реформ. Феофан Прокопович ссылался в доказательство на «законы естественные», то есть такие законы, которым основа положена в самой природа человеческой и которые «сами собой крепки», потому что «не может здравый разум человеческий инако рассуждати». В то время самые знаменитые юристы в Европе ссылались уже не на римские законы, про которые прежде говорили, что их писал сам разум, по которому в основе всякого права должны лежать «естественные законы». Прокопович взял свои рассуждения прямо от этих европейских юристов.
По законам естественным выходило, что единственная цель установления какой бы то ни было формы правления есть всенародная польза. Народ поэтому сам выбирает ту форму, какая для него полезнее.
«Всякий образ правления и сама наследственная монархия происходят от первоначального соглашения в том или другом народе. При этом от народа зависит решить, передает ли он свою «общую волю» только тому государю, какого выбирает, или также и его наследникам. Когда умрет выбранный государь или когда прекратится династия, «тогда воля, бывшим монархом отданная, возвратиться к народу».
Однако же Прокопович не думал, что народным избранием ограничивается Божья воля и воля монарха. Божья воля двигает и самым народным решением, а свою собственную волю народ передает монарху всецело при самом выборе, и уже после выбора «не оставляет самому себе никакой свободности».
«Может монарх-государь законно повелевати народу, не только все, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и все, что ему ни понравится: только бы народу не вредно и воле Божией не противно было. Сему же всемогуществуего основание есть вышеупомянутое, что народ правительской воли своей совлекая перед ним, и всю власть над собой отдал ему. И сюда надлежит всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях и прочая, и прочая, и прочая».
Последними словами Прокопович хотел показать, что Петр Великий имел полное и законное право вмешиваться во все мелочи частной жизни своих подданных. Петр и в самом деле делал это, чтобы провести свои реформы в самые нравы. Но, конечно, такое вмешательство Петра было чересчур тяжело и неприятно для частных людей. Никто не мог быть уверен при этом ни в своей личной безопасности, ни в целости и неприкосновенности своего имущества, ни в праве распоряжаться собой, как хотел.
Даже московские государи до Петра на такие права не претендовали. А теперь, когда «единственной целью» правления поставлена была «всенародная польза» и когда судить о том, что полезно, призван был здравый разум, а полезным считалось то, что служило к удовлетворению «естественных прав» человека, – теперь уже странно было ограничивать народную волю одним только выбором властителя с предоставлением ему права делать «все, что ему ни понравится». Поэтому другие защитники «естественных прав» решили, что народ не может всецело «совлекаться» своей «правительской волей», напротив, народная воля должна быть сохранена за народом, а властителю следует дать только поручение исполнять то, что решит народная воля. Решение народной воли должно быть законом; постановляется это решение или прямо на народном сходе, или, когда народа слишком много и собраться всем в одном месте нельзя, то на собрании народных представителей. Такие взгляды мы находим у английского писателя Локка, у французского писателя Руссо и у многих других. И у нас в России эти взгляды сделались известными уже после Петра при императрице Екатерине II.
* * *
Известно, что Екатерина II действительно созвала в начале своего царствования народных представителей, чтобы с их помощью составить новые законы. Но ей не хотелось делиться властью с этими представителями: издавать законы она все-таки хотела сама, а народные представители должны были давать ей только советы. Народные представители оказались, однако, не такими послушными и желали иметь больше самостоятельности и независимости, чем хотела дать им Екатерина.
Императрица скоро их распустила по домам по случаю войны с турками и больше не собирала. Мыслей, которые высказали народные депутаты, ей хватило на все ее царствование, но хороших законов издать все-таки не удалось, так как без народных представителей нельзя отделить закона от частной воли государя и частной воли нельзя отделить от каприза и произвола.
Несмотря на все благие намерения Екатерины, в России в конце ее царствования царил полный произвол, слабые были отданы на жертву сильным, одно сословие – дворянское – усилилось в ущерб всем прочим. А между тем, после реформ Петра уже появилось в России много образованных людей, которые понимали, что России прежде всего нужна законность, а законность нельзя водворить без издания законов народными представителями.
Екатерина была дружна со многими образованными людьми и в России, и за границей, пока они соглашались с ней, что все нужные реформы она может вести сама, собственной властью; но когда в Европе перестали полагаться на добрую волю «просвещенных монархов», а стали возлагать надежды на волю самого народа, то Екатерина стала не доверять образованным людям. Особенно она стала подозревать их, когда во Франции началась революция и народные представители стали стремиться к полному народовластию. Против многих просвещеннейших людей в России начались тогда гонения.
Однако Екатерина уже не смотрела на свою власть так, как смотрели государи Московского времени, и готова была переделать государственное устройство в новом духе, только постепенно, не сразу. Внук Екатерины Александр I был еще смелее ее и при самом вступлении на престол решил было открыто признать в России «естественные права граждан» и созвать народных представителей, чтобы они издавали законы. Ни для него, ни для Екатерины русский политический строй не представлялся чем-то неизменным и вечным; напротив, они были убеждены, что дух времени требует перемен. Знаменитый министр Александра I, Сперанский, рассуждал об этом следующим образом (в предисловии к приготовленной им конституции в 1809 году):
«В каждой эпохе образ правления должен быть соразмерен той степени гражданского образования, на коей стоит государство. Каждый раз, когда образ правления отстает от этой степени или предваряет ее, он ниспровергается с большим или меньшим потрясением… Итак, время есть первое начало и источник всех политических обновлений. Никакое правительство, с духом времени не сообразное, против всесильного действия времени устоять не может. Посему первый и главный вопрос, который в самом преддверии всех политических перемен разрешить должно, есть благовременность их начинания».
Сперанский находил, что политическая перемена в России «благовременна», потому что государство наше стоит ныне во второй эпохе феодальной системы (Сперанский разумел под этим военно-национальное государство…), т. е. в эпохе самодержавия, и без сомнения «имеет прямое направление к свободе». Несомненность этого «направления к свободе» была ясна для Сперанского по следующим признакам.
1). Перемена в предметах народного уважения. Как было и в других государствах, когда феодальная система приближалась к падению (например, перед Французской революцией), чины и почести перестают цениться. Когда разум начинает распознавать цену свободы, он отметает с пренебрежением все детские игрушки, коими забавлялся во младенчестве.
2). Ослабление власти. Если физическая власть осталась в прежнем положении, то нравственная власть правительства, без сомнения, ослабела… С горестью, но с достоверностью можно сказать, что в настоящем положении все меры правительства, требующие не физического, но нравственного повиновения, бессильны… Одна есть истинная тому причина: образ мыслей настоящего времени в совершенной противоположности с образом правления.
3). Невозможность частичных исправлений. Все исправления частичные, все, так сказать, пристройки к настоящей системе были бы весьма непрочны. Пусть составят из кого угодно министерство, распределят иначе части управления, усилят полицейские и финансовые установления или сделают их просвещеннее; пусть издадут даже новые гражданские законы: все эти перемены, основанные исключительно на личных качествах исполнителя, ни силы, ни твердости иметь не могут… Как можно исправить гражданские законы, не установив твердых основных законов государственных? К чему издавать отдельные законы, когда они каждый день могут быть разбиты о первый камень самовластия?
4). Общее недовольство и склонность к критике всех правительственных действий… Неужели в самом деле можно объяснить это недовольство тем, что сахар дорог?.. Как можно объяснять его иначе, как не совершенным изменением взглядов, глухим, но сильным желанием другого порядка вещей?
«По сим признакам, – заключал Сперанский, – можно, кажется, с достоверностью заключить, что настоящая система правления не свойственна уже более состоянию общественного духа и что настало время переменить ее и основать новый порядок вещей». «В самом деле, какое противоречие: желать наук, торговли, промышленности и не допускать самых естественных их последствий; желать, чтоб разум был свободен, а воля в цепях; чтобы страсти двигались и переменялись, а предмет страстей – свобода – оставался бы недостигнутым; чтобы народ обогащался и не пользовался бы лучшим плодом своего обогащения – свободой. Нет примера в истории, чтобы народ просвещенный и коммерческий мог долго оставаться в рабстве. И сколько бедствий, сколько крови можно было бы сберечь, если бы правители держав, точнее наблюдая движение общественного духа, сообразовались с ним в началах политических систем, и не народ приспособляли бы к правлению, а правление – к состоянию народа».
* * *
К несчастью, правители не пошли той дорогой, которую указывал Сперанский. Они пошли, напротив, по тому самому пути, от которого Сперанский предостерегал. Они «не правление приспособляли к состоянию народа, а народ к правлению». Сколько бедствий и крови было потрачено на выполнение этой безнадежной задачи, известно каждому!
Поворот на этот несчастный путь совершился очень скоро после того, как Сперанский предложил императору Александру I свой проект конституции. В 1814 году Александр I посетил Англию. Тогда он еще был сторонником политической свободы и с одушевлением говорил английским либералам, что в России необходимо образовать оппозицию (то есть партию недовольных правительством), чтобы затем ввести парламентскую форму правления. Через два года, в 1816 году, отправился в Англию младший брат царя Николай, и его снабдили особым наставлением, в котором ему советовали не верить, будто такую самородную вещь, как английская конституция, можно пересадить в Россию – в совсем другой климат и обстановку.
Откуда же такая перемена во взглядах петербургского правительства? Дело в том, что в эти самые годы появилась в России настоящая оппозиция – та самая, которая через десять лет привела к заговору декабристов. Общественное недовольство так испугало правительство, что вместо того, чтобы послушаться Сперанского и уступить общественным желаниям, правительство начало преследовать людей, желавших политических перемен. И так как этих людей становилось чем дальше, тем больше, то и преследования приходилось все более усиливать. Недовольство, в свою очередь, усиливалось от преследований, а преследования опять-таки возрастали с возрастанием недовольства, и так получался какой-то заколдованный круг, из которого, казалось, не было выхода.
В это-то время и была придумана для защиты старины теория, что русский политический строй неразрывно связан с русской национальностью, что в нем отразился народный дух и потому изменить его нельзя.
Собственно, этот взгляд придуман был небольшой кучкой молодых людей, которые в самом деле верили в особую силу русского народного духа и думали, что, сохранивши этот свой особый дух, русский народ покажет себя всему миру и весь мир от России научится чему-то великому и важному. Эти молодые писатели называли себя славянофилами.
Правительство не доверяло им и считало их фантазерами, оно даже боялось их как людей беспокойных, когда они говорили, что народ сам, собственными силами может что-то сделать. Но когда они утверждали, что у русского народа свой особый дух, совсем непохожий на дух других народов, что поэтому заимствовать у других народов нам нечего, а следует хранить неизменными свои исконные начала жизни, – то это совпадало с желанием правительства сохранить старые порядки. Славянофилы ценили в старине дух, а не форму, а власти именно хотели сохранить форму. Славянофилы заботились особенно о народе – как хранителе духа, а власти особенно оберегали государство, в котором славянофилы уже ровно ничего духовного не видели.
Павел Милюков в молодости, 1874 год.
Павел Николаевич Милюков родился 15 (27) января 1859 года в Москве в семье архитектора. Окончил 1-ю Московскую гимназию с серебряной медалью, затем историко-филологический факультет Московского университета; в университете был учеником В. О. Ключевского.
В 1886–1895 годах Милюков – приват-доцент Московского университета, где читал спецкурсы по историографии и исторической географии; одновременно преподавал историю в 4-й женской гимназии и на Высших женских курсах, вел занятия по истории и истории русской литературы в Земледельческом училище.
Таким образом, правительство взяло у славянофилов только одну внешнюю оболочку их учения – только тот взгляд, что старина должна быть сохранена, и стало охранять старое во что бы то ни стало.
Казалось бы, если «исконные начала» жизненны и неизменны, то и охранять их нечего: они сохранятся сами собой. Но то, что охраняла власть, было уже мертво и гнило: и потому приходилось напрягать все силы, не останавливаться даже перед крайним насилием, чтобы только как-нибудь уберечь старые формы от окончательного разрушения. Но жизнь чем дальше, тем больше вырастала из старых форм. Противоположность между исконными началами и требованиями жизни становилась все ярче, все сильнее; и попытки охранить исконные начала от изменений, каких требовала жизнь, вызвали только ожесточение, которое постоянно возрастало.
Защитники исконных начал потеряли уважение и доверие к себе; мало-помалу они теряли и силу, и действия их возбуждали только одно негодование. Ясно было, что рано или поздно все равно придется уступить; но чем позднее, тем придется уступить больше.
* * *
Особенно сильно общественное негодование возбуждено было после неудачного исхода Крымской войны. Все раздражение против правительственной системы, которое копилось в течение всего царствования императора Николая I, тут вылилось наружу.
Общество больше не хотело позволять, чтобы за него все дела решали чиновники в канцеляриях; оно хотело само ведать свои дела, само заботиться о своих интересах.
Правительству пришлось уступить и ввести целый ряд важных реформ. Тогда введены были, между прочим, и земские учреждения, в которых местное население решало свои местные дела через своих выборных людей. Но общество хотело получить еще больше: хотело, чтобы дела всего государства тоже решались выборными депутатами от всего народа.
Настроение общества было в те годы настолько единодушное и решительное, что правительство готово было уступить и в этом. Весной 1863 года статс-секретарь Валуев представил государю записку, в которой утверждал, что «правительству трудно будет постоянно отклонять просьбы» об участии общества в делах законодательства. «Если же трудно их отклонить окончательно, то не лучше ли предупредить?» – спрашивает он.
Осенью того же 1863 года Валуев представил подробный план, как допустить выборных к обсуждению законов. По этому плану выборные – или, как они тут назывались, «государственные гласные» – посылались не всем населением, а губернскими земскими собраниями и думами больших городов. Они должны были составить особый «съезд» при Государственном совете. Съезд этот обсуждал только те дела, которые передавались ему из Государственного совета, и окончательное решение тоже принадлежало Государственному совету. Съезд же мог только посылать 16 своих членов в то заседание Совета, в котором дела окончательно рассматривались: и эти члены – для каждого дела разные – имели право голоса при решении.
Однако и такой план – как он ни был скромен – не был приведен в исполнение. Дело в том, что в том же 1863 году русское общество раскололось на две партии: одни находили, что подобная реформа только послужит на пользу дворян, и не хотели никакой политической реформы; другие были рады отказаться от реформы, потому что стояли за сохранение старого порядка; одним было слишком мало такой реформы, другим слишком много.
Правительство воспользовалось этой разноголосицей и решило: никаких уступок не делать. Оно не только не доделало дела, не дополнило местных земских собраний всероссийским собранием представителей от земств, но скоро начало теснить и самые земства.
Так шло дело до 1880 года. В это время начались в России новые явления. Тогда, чтобы «успокоить умы, до крайности возбужденные безуспешностью усилий правительства к обузданию крамолы», правительство решило опять поднять вопрос о допущении выборных представителей к обсуждению законов. Для этой цели назначена была особая комиссия под председательством великого князя Константина Николаевича. Проект, который предлагал великий князь, был еще умереннее валуевского. Число выборных от земских собраний и дум в «совещательное собрание гласных» вместо 180–200, как предлагал Валуев, должно было составлять только 46; и тех предлагалось разбить на отделения и созывать не сразу, а «по мере надобности» на такой срок и для таких дел, как точно будет указано всякий раз правительством. Государственный совет должен был передавать им для «предварительного рассмотрения», главным образом, такие дела, которые «требовали ближайшего соображения с местными потребностями». К окончательному рассмотрению дела в Совете допускался только один «гласный» – тот, который докладывал дело в совещательном собрании. И такое участие выборных в законодательстве казалось, однако, все еще опасным, и дело опять было отложено.
В следующем году, 1881, поднял его опять граф Лорис-Меликов, так как «возбуждение умов» не проходило, а усиливалось. Лорис-Меликов еще больше ослабил проект великого князя: по его плану проекты законов должны были составляться в особых «подготовительных комиссиях» из чиновников, а затем те же чиновники с правом голоса входили в общую комиссию выборных людей от земских собраний и дум, и после обсуждения в общей комиссии эти проекты представлялись министром в Государственный совет – тем же порядком, как было прежде.
Таким образом, работа общей комиссии «имела значение исключительно совещательное и ни в чем не изменяла существующего порядка» издания законов. Понятно, что в таком виде реформа не могла бы удовлетворить никого, но даже и в таком виде она не была осуществлена. После 1881 года наступила такая же перемена в общественном настроении, как после 1863, и правительство опять нашло ненужным вводить реформы.
* * *
Прошла еще четверть века, и снова наступило в России время, во многом напоминающее время после Крымской войны. Разница, однако же, та, что теперь русский народ несравненно развитее и сознательнее, чем был тогда; а потому и гораздо больше людей понимают теперь, чем тогда, в чем корень зла и как поправить дело. Не только множество частных лиц, но много всяких общественных собраний: земских, городских и иных – принимали решения, печатали их и посылали в Совет министров, указывая, что именно нужно сделать, чтобы вывести Россию на правильный и широкий путь спокойного развития.
Положение дел стало гораздо серьезнее, чем оно было в 1863 и в 1880 годах; и правительство не могло пренебречь общественным настроением. Министр Булыгин внес в Совет министров проект, несколько более смелый, чем проекты Лорис-Меликова или великого князя Константина Николаевича, и даже более смелый, чем проект Валуева. Совет министров сделал в этом проекте еще некоторые поправки и проект этот утвержден и стал законом 6-го августа 1905 года. Вместо «совещательного собрания» 46-ти гласных или «съезда» 180–200 государственных гласных при Государственном совете мы получили Государственную думу более чем из 500 народных представителей. Народные представители выбираются, хотя еще и очень неправильно, но от населения, а не от земских собраний и городских дум. Они собираются не по мере нужды на короткие сроки, а действуют постоянно, и если даже их распускают до срока, то сейчас же должны быть назначены новые выборы. Все это показывает, что в новом законе страна получила больше уступок, чем правительство соглашалось дать ей когда-либо прежде.
Но это еще далеко не все, чего хочет население. Дума все-таки связана очень сильно Государственным советом. Решение ее большинства хотя и имеет гораздо больше силы, чем прежде, но все же еще может столкнуться с решением Государственного совета и даже с мнением министра. Для Думы же нужно, чтобы она была совсем независима от чиновников и Государственного совета.
Как видим, требования жизни и потребности времени все еще не совсем приняты в расчет при учреждении Государственной думы. И, однако, исконных начал уже и теперь не удалось уберечь от требований жизни. Россия пошла в развитии своего государственного строя тем же самым путем, которым шли и будут идти все просвещенные государства.
Там, где народ имеет своих законных представителей, где через своих представителей он участвует в издании законов своей страны, в назначении налогов, в поверке государственных приходов и расходов и в надзоре за правильностью и законностью действий всех чиновников, начиная с министров, там жители страны суть «граждане», а не бесправные обыватели. Чтобы правильно выбирать своих представителей, они должны знать, что делается в Думе, какие законы принимаются Думой и какие нужны народу.
Другими словами, граждане должны интересоваться политикой, сговариваться между собой о своих нуждах, составлять между собой постоянные союзы для защиты своих интересов. Они должны читать газеты и сами писать в газеты обо всем, что им нужно. В такой большой стране, как Россия, иначе нельзя сговориться, узнать друг про друга, а по одиночке каждый действует в темноте и не может знать, много ли людей думают и действуют так же, как он.
Поэтому-то во всякой стране, где есть народные представители, непременно должна быть и свобода собираться, и свобода писать и говорить, и свобода составлять союзы. Все это есть «требования жизни» – и нет таких «исконных начал», которые могли бы помешать всему этому осуществиться на деле.
Надежды и разочарования русской интеллигенции
(из очерка «Интеллигенция и историческая традиция)
Краткая история
Едва ли кто-нибудь будет отрицать, что в настроении и в складе общих воззрений русской интеллигенции за последнее время происходят очень существенные изменения. Вопрос об их наличности вовсе не зависит от вопроса, в какой степени осуществлены у нас начала свободной политической жизни, de facto или de jure. От этого может зависеть лишь темп перелома, степень его быстроты и окончательности. В интеллигентской психике, как и в строе наших общественных учреждений, могут быть попятные шаги и рецидивы. Но общая тенденция уже указана событиями, которых нельзя вычеркнуть из истории. И, по совершенно объективным причинам, тенденции эти в будущем могут только развиваться в том же направлении.
Как бы ни были слабы и несовершенны начала новой нашей общественности, необходимо признать, что принципиально они создают для деятельности русской интеллигенции новую среду, новые способы, новые цели. Нельзя сказать только, чтобы подобное изменение случалось впервые в ее истории или представляло нечто качественно различное от всего предыдущего. Перелом на этот раз, конечно, несравненно сильнее, чем когда-либо прежде. Тем не менее и в прошлом нашей интеллигенции можно наблюдать целый ряд подобных же поворотных моментов. Можно даже сказать, что вся история русской интеллигенции составляется из ряда этих моментов, к которым теперь прибавляется новое, однородное по качеству, но несравнимое по размеру звено. И прежде каждая новая ступень в развитии интеллигенции сопровождалась – или даже вызывалась – расширением круга приложения ее деятельности, увеличением количества участников этой деятельности, осложнением и конкретизацией самих целей приложения интеллигентского труда.
Так было начиная с Петра, впервые собравшего кружок самоучек-интеллигентов, призванных помогать ему при насаждении новой государственности. Так было при Елизавете, когда впервые явилось поколение молодежи, прошедшей правильную школу. Так опять повторилось при Екатерине, когда общественно-философская идеология из высшей школы впервые начала проникать в высшие слои дворянства и в «мещанство» главных городов, когда впервые появилась русская книга в провинции.
Напоминать ли про дальнейшие ступени той же эволюции в XIX веке, про первые зачатки общественного мнения, первые успехи толстого журнала, первые попытки общественных программ и политических организаций?
