скачать книгу бесплатно
– А почему Ришелье? – спросил Павел.
– О, мсье, дело в том, что, во-первых, черный кофе надо пить без сахара, а, главное, лимонные дольки не надо класть в кофе, как это обычно делается, надо пить с ними вприкуску. Так, говорят, делал кардинал Ришелье, когда он останавливался в нашем доме. А жил, говорят, как и Людовик тринадцатый, как раз в том номере, где живете теперь вы. Наверное, они приезжали на охоту. В старые времена у нас здесь была отличная псовая охота и на зверя, и на птицу.
Марии кофе понравился.
– Очень вкусно, – похвалила она, закусив глоток ароматного кофе краешком лимонной дольки. – Кардинал Ришелье знал толк не только в интригах. – И часто он бывал в Труа?
– Наверное, один раз, а может быть, два, – отвечала хозяйка. – Но ведь у нас помнят об этом уже больше трехсот лет[3 - Людовик XIII (1601–1643) правил Францией с 1610 по 1643 год. Хотя правильнее будет сказать, правили его фавориты: сперва дядя Альберт, а после его смерти в 1621 году – знаменитый кардинал Ришелье, прадед того самого Ришелье, которому поставлен памятник в Одессе.].
– Да, мне тоже нравится, – сказал Павел, – очень бодрит. И еще у вас такие удивительные крыши и такие оригинальные дома, и здание мэрии такое солидное. А молодые работницы, что прибирают в номере, мне показалось, близняшки?
– Близняшки, – расплылась в счастливой улыбке хозяйка, – это не работницы, а мои дочери. Но я без мужа и держу их строго, – она подняла крепко сжатый кулак, – они у меня во всем помощницы.
– Прелестные девочки, – сказала Мария очень искренне, – а трудиться им надо смолоду – это вы молодец. Простите, ради бога, как ваше имя?
– Мари, – ответила хозяйка с достоинством.
– О-о, так мы с вами тезки! Очень приятно.
– Я тоже обрадовалась, когда узнала, как вас зовут. – По всему было видно, что хозяйка счастлива поговорить со знатными и богатыми гостями, но при этом она не теряла чувства собственного достоинства ни на йоту. – Хотите, мы вечером затопим камин? Яблоневыми сучьями и ветками. Хотите?
– Пожалуй, – согласилась Мария, – я дома тоже люблю топить камин фруктовыми сучьями – это очень вкусно! Такой дымок! У нас с вами общие вкусы, Мари, – с улыбкой взглянула она на хозяйку. Пожалуй, первый раз взглянула на нее в упор и рассмотрела внимательно. Помимо замеченных ею сразу же трех розовых подбородков, у хозяйки были яркие карие глаза, полные, красиво очерченные губы, небольшой нос правильной формы, выпуклый лоб мадонны, – в общем, очень женственное лицо и наверняка красивое в молодые годы, когда еще не было этих трех подбородков, не было и общей тучности в фигуре, сделавшейся с годами коренастой, крепко стоящей на земле.
– А девочки очень похожи на вас, такие же красивые, только совсем тростиночки, – сказала Мария.
– Да, и я была в их годы худышка, – как должное принимая комплимент о своей красоте, сказала Мари. – Ничего, все нарастет, за этим дело не станет. Так растопить вечером камин?
– Пожалуй, – согласилась Мария, – но тогда и ужин велите подать в номер.
– Хорошо, мадам, я пришлю к вам хозяина ресторана, Эмиль примет заказ. Он остался вами очень доволен. Кстати, это мой младший брат.
– Спасибо за гостеприимство, мадам Мари, – сказал, поднимаясь, Павел, – я выйду на улицу.
– Хорошо, а мы еще поболтаем, пока девочки не прибрались, – сказала Мария.
– Мне так приятно с вами, – сказала Марии хозяйка гостиницы, – как будто родню встретила. Вы графиня, а такая простая. У вас такой импозантный муж, наверное, и дети очень красивые.
– У меня нет детей.
– Да вы что?! Детей надо, вам еще не поздно. Вам ведь и сорока нет?
– Что-то в этом роде, – смешавшись, отвечала Мария.
– Ой, что я вам скажу, – переходя на шепот, склонилась к гостье хозяйка, – даже не соображу, как начать… Короче… нет, боюсь, вы неправильно поймете.
– Говорите, я пойму все правильно.
– Все дело в кровати, мадам Мари… Понимаете, вот вы завтра уедете, а у нас как раз время свадеб, и у меня запись. На полтора месяца все расписано. Мы осенью каждые сутки сдаем ваш номер под первую брачную ночь. У нас знаменитая кровать, не зря она такая огромная. А главное – счастливая! Столько деток родилось, и пересчитать нельзя.
– Так мы задерживаем свадьбы? Нам лучше съехать? – огорченно спросила Мария.
– Нет-нет, что вы, Ваше Превосходительство! Молодые подождут, живите, сколько хотите.
– По рукам! – засмеялась Мария.
– По рукам! – подтвердила Мари, и они звонко хлопнули ладонь о ладонь, как заговорщики.
– К вечеру разжигайте камин, а к вашему брату ресторатору мы сейчас пройдемся сами, закажем хороший ужин.
– Я обещаю со свечами, – сказала Мари вслед уходящей Марии.
Ужин при свечах удался на славу. Яблоневые сучья и ветки в огромном камине горели ровно и источали тонкий аромат древесного дыма. А за открытым настежь окном номера стоял еще живой яблоневый и абрикосовый сад, слегка подернутый синеватым туманом.
– А ты любишь хорошие стихи? – встав с кресла у камина, Мария подошла к раскрытому окну.
– Возможно. Но вообще-то я по технике…
– О счастье мы всегда лишь вспоминаем,
А счастье всюду, может быть, оно
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно, —
продекламировала Мария.
– Красиво. И похоже на правду. Кто написал?
– Бунин. Он живет где-то на Юге Франции.
– Много приличных людей уехало из России, – Павел вздохнул, – много. Хотя, когда у французов была их Великая революция, они ведь бежали спасаться к нам. И не просто спаслись, а послужили России верой и правдой. Взять хотя бы праправнука того же кардинала Ришелье. Этот Ришелье-младший и во взятии Измаила участвовал, и градоначальником Одессы был, ему даже там памятник есть от благодарных жителей. Он ведь и генерал-губернатором Новороссийского края был. А потом, после победы над Бонапартом, дважды возглавлял кабинет министров Франции. Так что толковый у кардинала был праправнук и, говорят, при этом еще и бессребреник. Такие бывают на свете чудеса: при должностях, при монарших милостях, воруй, сколько унесешь, а он бессребреник. Бриллианты из русских орденов выковыривал и продавал, чтобы кормиться в отставке.
Они не стали рисковать и заказали у ресторатора то же самое вино, что пили вчера.
– За что пьем? – поднимая бокал, спросила Мария.
– Не зря говорят: «слово – серебро, молчание – золото». Давай выпьем молча, каждый за свое, заветное.
Они звонко чокнулись, помолчали и осушили до дна свои бокалы.
Потом долго смотрели в тишине на пляшущие язычки пламени в камине.
За что поднял свой мысленный тост Павел, Мария не знала, а сама она выпила за надежду… за ту надежду, что поселила в ее душе хозяйка гостиницы. После разговора с ней Мария только об этом и думала. А вдруг? Всякие в жизни бывают чудеса, надо только набраться сил и поверить. Кажется, она уже поверила. И сейчас, когда Мария смотрела на огонь в камине, ей вспоминалось: ливийская пустыня; оазис Бер-Хашейм, в который они ездили с Улей к знахарке Хуа, ее золотые браслеты на щиколотках ног и на руках, выкрашенные хной ступни ног и ладони; крохотные чашечки бедуинского кофе на золоченом подносе, большие горячечно блестящие черные глаза знахарки Хуа. Вспомнились и слова заключения, которое вынесла Хуа после осмотра Марии и Ули: «Вас не от чего лечить. Вы здоровы, а чтобы родить, вам нужен здоровый мужчина». Конечно, вспомнился, не мог не вспомниться и тот (на волоске от гибели) эпизод с генералом Роммелем, который встретился ей в ливийской пустыне во главе тяжелых танков. Вспомнилось, как бывший при генерале полковник спросил:
– Господин генерал, разрешите расстрелять караван? Из крупнокалиберного пулемета – минутное дело. – Его добрые голубые глаза старого учителя вспыхнули на мгновение чистым светом, как у человека, способного быстро и хорошо сделать свою работу.
Роммель не разрешил.
– Красивая дикарка, – печально сказал Роммель, пристально взглянув на Марию. – Ладно. Пусть родят сыновей. – Роммель поднял руку в знак прощания, повернулся и пошел к танкетке.
– Слушай, дядя Паша, а давай поживем здесь подольше, – вдруг предложила Мария. – А до Марселя тут ходу шесть часов.
– Я и сам думаю, как оставить такую кровать на произвол судьбы, – весело сказал Павел и, подойдя к Марии, обнял ее за талию.
III
В Труа еще был поздний вечер. Мария и Павел сидели у вкусно пахнущего горящими фруктовыми ветками камина, медленно попивали терпкое красное вино, нехотя говорили о том о сем, а больше молчали. Им и молчать вдвоем было очень хорошо, может быть, даже лучше, чем говорить.
А в Москве тем временем уже наступила ночь. Два часа разницы, да еще в конце октября давали о себе знать в полной мере. В отделении, где лежал выздоравливающий Адам, давно все стихло, и свет в коридоре был только от настольной лампы на посту дежурной медсестры. Все, кто мог спать, спали. Адам был из тех, кто не спал. Во-первых, его угнетал храп одного из соседей в дальнем углу палаты. Похрапывали все, но этот храпел временами так остервенело, как будто несся куда-то на мотоцикле без глушителя. Во-вторых, Адам только и думал теперь, что о своих женах. Обе они были ему желанны. И ту, и другую он любил и уважал. И той, и другой был обязан жизнью. И что ему теперь делать? Отказаться от одной ради другой? Но почему? Как ему разыскать Ксению? Как передать хоть какую-то весточку о себе маме и отцу? Как быть? Это тебе не Гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?» В том-то и задача, что «быть», но как ему быть? Он пытался думать о своих женах поодиночке, о каждой в отдельности, а они все время сливались вместе, и ничего нельзя было с этим поделать, хоть плачь. Но лучше не плакать, а попросить у медсестрички снотворное, иначе промучаешься до утра.
Хорошенькая белокурая и светлоглазая медсестра Катя знала, что Адам хирург, знала, что он ассистент самого Папикова. Как-то это знание быстро распространилось среди медперсонала, в основном женского. Возможно, так получилось потому, что Адам был, безусловно, красивый мужчина.
– Катя, дайте мне снотворного, – попросил Адам, подойдя к стойке, за которой сидела медсестра, вчитавшаяся в книгу так глубоко, что она даже и не сразу услышала Адама.
– Ой, товарищ майор, а я на вас рассчитывала, – оторвавшись от книги, сказала Катя.
– Да? – Адам приветливо взглянул в лицо девушки своими эмалево-синими, притягательными глазами.
– Нет, не в том смысле, – покраснев, засмеялась Катя. – Там в пятой палате тяжелый, и я думала, если что, с вами посоветуюсь. Мне и дежурный врач так сказал: «Если я занят, посоветуйся с майором из третьей палаты, он очень опытный». А если вам снотворного, то как же?..
– Действительно, – Адам почесал переносицу. – Ладно, накапай хоть валерьянки и пустырника.
– Это запросто, – обрадовалась Катя, и скоро на посту крепко запахло валерьянкой и, послабее, пустырником.
– А что читаете? «Анну Каренину»? «Королеву Марго»? – покровительственно улыбаясь, спросил Адам.
– Вот, тридцать капель валерьянки и двадцать пустырника. Водой насколько разбавить?
– На мизинец, – вспомнив выражение своей жены Александры, сказал Адам. – Довольно. Ваше здоровье, мадемуазель! Так что читаете? – спросил он, выпив успокоительное.
– «Случайные процессы», – показала ему обложку серой потрепанной книги Катя, – это в развитие теории вероятностей – высшая математика.
– Ничего себе, – озадаченно сказал Адам. – А зачем?
– Я учусь на физмате заочно.
– А почему не в меде?
– Не люблю медицину. У меня уже в печенках сидит смотреть, как люди мучаются. А я в прошлом году математическую олимпиаду выиграла, поэтому и взяли на заочное без экзаменов и сразу на второй курс.
– Для меня это темный лес, – сказал Адам, – и как ты понимаешь?
– Ой, что вы, товарищ майор, математика как музыка, – одна радость. Чего там понимать? У меня и дед был математик. До революции по его учебникам даже учились в университетах.
– А как же ты оказалась в медицине?
– А я после детдома устроилась в медучилище, училась, а по ночам работала санитаркой. У нас директор детдома был очень хороший дядька, он всегда говорил: «Вам, ребятки, нужна работенка такая, чтобы нигде не пропасть». Вот он и устроил нас девять девчонок в медучилище. Уже война шла, медики были нужны позарез. В войну нас долго не учили, вместо четырех лет два года – и диплом.
– Понятно, – задумчиво сказал Адам, – с тобой, Катя, все более-менее понятно, а вот с твоей математикой… Я, например, никогда не мог понять, почему А плюс В в квадрате могут чему-то равняться? Почему дважды два четыре?
– Потому что так договорились, – сказала Катя. – Математика точная наука в рамках точных договоренностей.
– Я об этом смутно догадывался, – растерянно сказал Адам. – Но понимаешь, в чем дело? Дело в том, что все в этой жизни на договоренностях. И обычаи, и законы, и правила – все на договоренности.
– Возможно, но про жизнь я не готова говорить, я ее пока мало знаю, – уклончиво ответила девушка. – Вы здесь постойте, товарищ майор, а я сбегаю посмотрю, как там тяжелый.
Адам кивнул в знак согласия.
– Спит, – радостно сказала вернувшаяся Катя.
– Я тоже пойду. Спасибо, прочистила мне мозги. Удачи тебе, Катя.
– Спасибо, товарищ майор. А вот который сильно храпит, вы ему так делайте: «тца-тца-тца», и он перестанет.
– Попробую, – сказал Адам, направляясь в свою палату.
Удивительно, но первое же «тца-тца-тца» подействовало на храпуна, и он умолк на какое-то время. А когда снова поехал на своем мотоцикле без глушителя, Адам уже спал.
Адам спал под заливистый храп соседа, а Ксения, Александра и Анна Карповна не спали в полной тишине «дворницкой». Даже за стеной в кочегарке не было шума. Наверное, и дядя Вася заснул, тот самый старичок, что иногда, встретившись один на один с дворничихой Нюрой, хитро подмигивал ей и говорил отчетливым шепотом: «Эх, хороша советская власть, да больно долго тянется».
В октябре 1948 года полнолуние было 18-го числа. С тех пор видимый диск луны изрядно истаял. И теперь, в ночь с 24 на 25 октября, в потолочное окно «дворницкой» светила едва ли пятая доля ущербной луны, небольшая, но зловеще яркая. Сильный верховой ветер давно разметал дождевые тучи над центром Москвы, дождя как не бывало, и ночь стояла тихая, лунная.
Анна Карповна не любила ущербную луну, а вот новолуние, или, как называли у них на Николаевщине молодой серп месяца, «молодик», до старости лет ждала с детской надеждой на чудо. До новолуния ровно неделя, и тогда станет окончательно ясно и для Анны Карповны, и для Александры, будет чудо или не будет. Конечно, Анна Карповна имела в виду беременность дочери. Боже! Как ей хотелось внучат! Но если дочь беременна, то по срокам вряд ли от Адама. Со дня их встречи только сегодня исполнится две недели… Маловато… значит, от Ивана. Но так, наверное, оно и лучше, правильнее. Хотя что значит правильность по сравнению с любовью? Ничего, ровным счетом. Саша рассказывала, что они с Иваном уже не раз заговаривали о маленьком и все эти разговоры начинал сам Иван. Может, и сбудется. На свете жили и живут миллионы людей, рожденные от нелюбимых. Значит, будет еще одним больше. Хотя ребеночек-то в чем виноват? Ничего, стерпится-слюбится.
От размышлений об Александре Анна Карповна как-то незаметно перешла к воспоминаниям о своей собственной молодости. Она ведь выскочила замуж неполных шестнадцати лет и родила всех трех детей в любви и верности. Ее первенец Евгений погиб 5 ноября 1914 года в первом бою русских и немецких кораблей на Черном море. Накануне он был досрочно выпущен из Санкт-Петербургского морского корпуса. Марии на тот момент было девять лет, до рождения Саши еще оставалось пять лет, а до гибели мужа и исхода русских кораблей за море шесть лет. Это сейчас все подсчитано по факту, а тогда было непредставимо… Сын, по обычаю, похоронен на дне морском; мужа «пустили в расход» красные, и где он нашел упокоение, одному богу известно; Мария скитается по миру. Слава тебе, господи, осталась при ней Александра, но теперь у нее своя жизнь. Жизнь – странное времяпровождение – до тридцати тянется, а после тридцати летит с нарастающей скоростью. Вот ей, Анне Карповне, по паспорту 65, а на самом деле скоро семьдесят стукнет, в декабре этого года. И где же они, эти годы? Куда провалились? Или их ветром сдуло? Так называемым ветром истории. Слава богу, она прожила без подлостей, что правда, то правда. Ни одного низкого поступка не было за ее душой: не предавала, не убивала, не мучила, не доносила, не наговаривала, не сталкивала людей лбами! До сорока жила как бы одной жизнью, а после сорока жизнь ее разломилась, и она узнала и голод, и холод, и унижение. Слава богу, ни сумы, ни тюрьмы не было – Господь миловал. А вся ее заслуга в этой жизни, получается, только в том, что подняла она Сашеньку. Еще бы хоть одного внучонка поднять, Господи! – Анна Карповна перекрестилась. – Господи, спаси и помоги! – И вспомнился ей двор их городской усадьбы в Николаеве. Большой каменный дом, просторная веранда с кружевными солнечными пятнами, падающими сквозь крону раскидистого белолистного тополя, что рос у самой веранды, и еще другой тополь, пирамидальный, что стоял на краю их большого двора, – старый пирамидальный тополь, отбрасывающий на закате такую благодатную, такую молодую тень, как будто хотел напомнить о лучших своих временах. Да и кому не хочется вспомнить о лучших своих временах?
Лежа на узком топчанчике, Анна Карповна вспоминала и о своем воспитаннике Артеме. Она, конечно, много для него сделала, но и этот мальчик, рожденный, наверное, в любви, тоже немало для нее сделал. В тяжелые годы одиночества наполнил ее жизнь смыслом, помог ей дождаться в добром здравии Александру… А без него как бы она пережила фронтовые годы? Его родители говорят на разных языках и в прямом, и в переносном смысле, а мальчуган растет вон какой славный! Она любит его как родного, это чистая правда. И он отвечает ей пылкой любовью, она для Артема абсолютный авторитет, и радость, и надежда, и тыл перед нападками родной матери, увы, не отягощенной ни большим умом, ни добрым сердцем. Не случайно он ни разу не назвал ее мамой, а все – Надя и Надя.
Лежа без сна, но с закрытыми глазами, потому что луна светила слишком ярко, Анна Карповна думала и вспоминала о многом. Вспомнила и о том, как струилась тень пирамидального тополя, падающая через всю их графскую усадьбу. Вспомнила и Пашу, и Дашу. Где они? Уплыли за море? Как разломилась вся их жизнь в Гражданскую войну. Как страшно разломилась. И ведь говорилось тогда и до сих пор говорится, что все ради народа, ради его светлого будущего. И кто дорожит народом? Он даже сам собою не дорожит, наш великий народ. Почему? Потому что привык за века, что он всего лишь расходный материал. В революцию и Гражданскую войну так и говорилось: «пустить в расход», что означало «расстрелять». Наверное, если сосчитать всех безвинно убиенных в России только за первые пятьдесят лет XX века, то получится целый большой народ. Например, как если взять и убрать с лица земли всю Францию. Анна Карповна не знала цифр, но смутно догадывалась, что это именно так. Только к концу XX века ее дочери и внучке историки предъявили 27 миллионов погибших в Великую Отечественную войну 1941–1945 годов. А война 1914–1918 годов, о которой теперь ни слуху ни духу, как будто ее и не было никогда? А братоубийственная Гражданская война? А голод 1921-го? А голод 1933-го? А голод 1947-го? А раскулачивание, расказачивание? А замученные в неволе: от Соловков до тайги и тундры, от Сибири и Заполярья до безводных пустынь Средней Азии? Советская власть не вечна, но дело не в одной лишь власти. Придет другая, и что, народ перестанет быть для правителей расходным материалом? Вряд ли. Почему-то Анна Карповна думала так всегда: «лучше не будет».
Анна Карповна умостилась спать на узком топчанчике, а Александра и Ксения лежали на большой кровати «валетом», каждая под своим одеялом. Они тоже не спали, хотя и не переговаривались между собой, делали вид, что спят.
Ксения думала о том, как они встретятся с Адамом. Как же это возможно? И до чего великодушна Александра! Ксенина бабушка преподнесла ей много истин, и в том числе эту: «Хочешь рассудить о человеке в тяжелой ситуации, самое простое и правильное – поставить себя на его место, и тогда тебе станет виднее». Мысленно Ксения попыталась поменять себя местами с Александрой и поняла, что, наверное, она не отдала бы своего Адама. Стыдно, конечно, но не отдала бы… А Саша готова отступиться… Ксения в первый раз подумала об Александре «Саша» как действительно о родной сестре. Нет, она, Ксения, точно бы не отдала. Правда, есть Адька и Сашка, и Александра не хочет идти против них, вот в чем дело. Какое счастье, что у нее есть детки, какая сила! Ей вспомнились плывущие в предутреннем тумане домишки ее родного поселка, бесконечно длинная стена заводского забора из белого силикатного кирпича, вспомнилась красавица тетя Глаша, так нелепо ушедшая из жизни, вспомнился и дружок ее детства альбинос Ванек, погибший в неравном бою за ее, Ксенину, честь. Господи, неужели ей суждено воссоединиться с Адамом?! Невообразимо… Какая отчаянная Александра, какие отчаянные у нее фронтовые друзья!
Ущербный диск луны горел так ярко, что его мертвенный свет бил в глаза, и Ксении вдруг пришли на память стихи, которые читала вслух бабушка. Она знала на память много стихов, в том числе и, как говорили в школе, «упадочного поэта» Сергея Есенина:
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам,
А Русь все также будет пить,
Плясать и плакать под забором.
Может быть, Ксении пришли на ум именно эти строки оттого, что за стеной в кочегарке глухо слышались хмельные голоса, и среди них особенно явственно фальцет всегда пьяненького дяди Васи, который задавал собеседнику третий извечный русский вопрос: «Ты меня ув-важаешь?!»
А Александра тем временем тупо думала об одном и том же: если она беременна, то от кого? Если бы от Адама! Но по срокам рано. Значит, будет дочь Ивановной, а не Адамовной. Она почему-то была неколебимо уверена, что родится у нее дочь. Что ж, если будет Ивановна, то оно и к лучшему… Хотя почему? Да хотя бы потому, что есть Ксенины и Адама двое детишек! А вдруг все это чепуха, вдруг она просто отравилась чем-то, что-то не то съела, – вот и тошнит, вот и мутит. При этой мысли ей стало совсем не по себе: только не это, нет, нет и нет! Пусть от Ивана. Если она и понесла, то фактически чуть ли не на сто процентов от своего Ванечки-генерала. Хороший он человек, и ее любит… Да и она почти любит его, а будет дите – все укрепится.
Почему вдруг в сентябре, накануне Ашхабада, она скоропостижно расписалась с Иваном?
Почему вдруг? Да потому, что это произошло как бы независимо от ее воли, но не против ее желания. Женская логика? Может, и женская (увы, не худшая из логик), но противоречий тут по существу не было. Поездка на розыски Адама, знакомство в поселке с Ксенией и ее синеглазыми малышами вроде бы определили все навечно, а встреча с Адамом, как казалось тогда, могла только присниться. К тому же мама говорила изо дня в день, как ей хочется внуков, какой хороший Ванечка-генерал, да и красивая Нина все твердила про Ванечку. И самой Александре был он тогда неизменно приятен и дорог, почти как родной. И все-таки лавину обрушила Нина, можно сказать, по воле случая. В сентябре старший сынок Нины, доставшийся ей от фронтового мужа генерала, пошел в школу, и там Нина познакомилась с начальницей загса, которая привела в первый класс свою дочку. Фронтовичка Нина была человеком действия: она взялась подвезти новую знакомую на своем трофейном «Рено» к загсу, а по дороге они договорились, что завтра к вечеру, после работы, «распишут чудную пару». Так оно и случилось как-то само собой, без специальной подготовки, экспромтом. После загса Нина, ее муж генерал, Александра и Ванечка в генеральском мундире поехали в Елисеевский гастроном, а оттуда к Анне Карповне в «дворницкую». Никогда прежде не видела Александра свою маму одновременно такой помолодевшей, такой счастливой, такой гордой, как в тот дивный сентябрьский вечер. Когда около полуночи они все уезжали от мамы, она придержала дочь за порогом «дворницкой» и горячо шепнула ей на ухо: «Спасибо тебе».
Александру продолжало мутить, и она не могла смотреть без отвращения на зло горящий лик ущербной луны. От одного только взгляда на зеленовато-медную дольку лунного диска тошнота прямо-таки подкатывала к горлу. Хорошо, что вечером вдруг пришел новый вестовой Ванечки-генерала. Пришел этот испуганный рыжий парнишка и расставил все точки над i.
