скачать книгу бесплатно
– Ваше величество имеет какие-нибудь приказания? – смущенно спросил вызванный градоначальник.
– Приказания? – переспросил Александр III. – Конечно! Но, по-видимому, полиция совсем потеряла голову. В таком случае армия возьмет в свои руки охрану порядка в столице.
Государь повелел привести своих детей и детей княгини Юрьевской.
Появились двенадцатилетний Николай, девятилетний Георгий, шестилетняя Ксения; принесли двухлетнего малыша, великого князя Михаила. Робко вошли пугавшиеся Александра Александровича Юрьевские – восьмилетний Георгий и семилетняя Ольга.
– Смотрите же! Смотрите! – встретил их новый император, указывая на обезображенное, неприбранное тело отца. – Смотрите, чем все это кончилось!
Маленький Ники, теперь уже наследник престола, в ужасе глядел на труп безногого деда своими большими, газельими глазами. Впечатлительный мальчик запомнил этот страшный день навсегда. И не о нем ли, об окровавленном бездыханном Александре Освободителе, вспомнилось ему в ночь на 17 июля 1918 года, в ту ужасную минуту, когда злодей Юровский зачитал короткое решение «революционного штаба», оборвавшее жизнь монарха и еще десяти невинных жертв…[13 - …злодей Юровский зачитал короткое решение «революционного штаба», оборвавшее жизнь монарха и еще десяти невинных жертв… – Юровский Яков Михайлович (1878–1938) – товарищ комиссара юстиции Уральской области, член коллегии облЧК, депутат Уральского совета, комендант Дома особого назначения (дома Ипатьева), в подвале которого в ночь с 16 на 17 июля 1918 были расстреляны государь, его семья и прислуга; в 1920-х – работник Гохрана (Государственного хранилища ценностей) РСФСР, умер от прободения язвы желудка. Руководил убийством Николая II и его окружения. Решение о казни последнего государя и близких ему лиц было принято Уральским областным советом с санкции ВЦИК. Вместе с царем были расстреляны: императрица Александра Федоровна, цесаревич Алексей Николаевич, великие княжны Мария, Ольга, Анастасия и Татьяна, лейб-медик К. С. Боткин, комнатная девушка государыни А. С. Демидова, лакей А. Е. Трупп, повар И. М. Харитонов.]
Камер-лакеи спешно отбивали замазку с остекленных дверей. Потом престарелый и безголосый князь Суворов, внук генералиссимуса, вышел на балкон и объявил:
– Император Александр Второй почил в Бозе… Воцарился сын его император Всероссийский Александр Третий…
Толпа росла стремительно, притекая отовсюду, словно Нева вышла из берегов и затопила площадь. Глухой рокот перекатывался по ней, и можно было расслышать возгласы сочувствия и просьбы, чтобы новый государь вышел к народу. Но император не появился.
Врачи уже готовились к бальзамированию тела покойного, когда к Александру III неслышно подошел и стал рядом Лорис-Меликов.
– Ваше величество! – тихо сказал он, привстав на цыпочки и почти касаясь огромными седыми бакенбардами щеки молодого императора. – Мне было приказано покойным государем опубликовать в завтрашнем номере «Правительственного вестника» манифест о преобразовании Государственного совета и созыве Земской думы…
– Да-да, – рассеянно отвечал Александр Александрович. – Я всегда уважал волю отца…
Но губы его неслышно шептали:
– Я буду править по-другому!
Глава вторая
Цесаревич
1
В Ницце, среди вечнозеленых растений, вблизи теплого моря тихо угасал наследник российского престола.
Обожавший старшего брата двадцатилетний великий князь Александр Александрович примчался из Петербурга, когда уже не оставалось никаких надежд.
Болезнь проявилась внезапно. Прошлым годом, после Пасхи, когда двор переехал из столицы в Царское Село, наследник вдруг занемог и должен был остаться в Петербурге. Чем он занемог, оставалось загадкой, так как состоявший при нем доктор Шестов сам толком не знал, что к чему, и объявил, что это всего лишь легкая простуда.
Но когда Александр Александрович пришел проститься с братом, то увидел его в кровати с бледным, словно полотно, лицом и сам испугался своего впечатления.
– Что с тобой, Никса, милый? – только и сказал он.
– Слабость, Саша… И временами боли в пояснице… Но Шестов обещает, что это все пройдет… – слабым голосом отвечал цесаревич.
Александр Александрович никак не мог взять в толк, как это слабая простуда могла отразиться на лице брата такой страшной переменой. Но с того дня лицо цесаревича утратило молодую свежесть и приняло желтоватый оттенок. Видимо, болезнь начала свое разрушительное действие.
Не было ли причиной то, что год назад наследник упал с лошади и ударился о землю головой? Но Шестов не обратил на это внимания. Позже при дворе повторяли мрачную шутку камер-юнкера[14 - Камер-юнкер – младшее придворное звание.] князя Мещерского: великие мира сего находятся в наихудшем положении сравнительно с простыми смертными: у них есть свой врач.
Шестов наметил для наследника морское лечение в Скевенгине, в Голландии, и это стало началом его гибели.
Летом 1864 года вся царская семья выехала за границу. Император и императрица с младшими детьми отправились в Дармштадт, великий князь Владимир Александрович – в Штутгарт, а цесаревич – в Голландию на морские купанья. Его сопровождали воспитатель граф Строганов, флигель-адъютант[15 - Флигель-адъютант – младшее свитское звание для штаб- и обер-офицеров армии и флота.] Рихтер, наставник по государственному праву Чичерин, преображенец князь Барятинский, кирасир Козлов, племянник первого главного воспитателя Зиновьева, и, конечно, доктор Шестов.
Раз от разу наследнику становилось все хуже от морских ванн. Но только Козлов видел, что Николай Александрович тает как свеча, чувствуя свою болезнь, о которой доктора не подозревали. С каким-то глубоким фатализмом сам цесаревич относился ко всему, что с ним происходит. Гуляя перед сном по пляжу, он говорил Козлову:
– Трудно передать мое состояние… Бывают минуты, когда я ужасно страдаю… Наступает бессонница, тоска гложет, не знаешь, куда деваться… Выступает холодный пот, бред какой-то начинается… И когда все это проходит, является предчувствие смерти… – И добавил после паузы: – Но это как будто легче…
– Отчего же вы ничего не говорите доктору? Есть тут и другие хорошие доктора!
– Ах, Павлик! Не стоит. Они скажут, что это нервы, действие морских купаний…
– Так позвольте, я поговорю с Шестовым?
– Нет, ни в коем случае. Может, все это и пройдет и я опять стану молодцом. Одно мне тяжело, Павлик, в такие минуты – быть без Саши. Его чистая и спокойная душа так хорошо на меня действует…
Сухо шуршала галька под набегавшей и пенно рассыпавшейся волной. Вечное небо и вечное, по человеческим меркам, море, вдоль берега которого шли русский принц, отягощенный заботами о будущем России, и просто столбовой дворянин – равно смертные, равно беззащитные перед взмахом обрывающей жизнь косы.
– Ваше высочество! – неосторожно сказал Козлов. – Что же будет, если с вами что-нибудь случится? Кто будет править Россией? Ведь ваш брат Александр к этому совсем не подготовлен!..
Цесаревич внимательно оглядел своего кирасира.
– Ты моего брата совсем не знаешь, – наконец ответил он. – У него сердце и характер вполне заменяют способности. Нет, они даже выше всех прочих способностей, которые человеку могут быть привиты!
Наследник непрестанно возвращался мыслями к младшему брату – «моему Саше» – как к чудесному человеку, необыкновенно доброму и мягкому сердцем. Характер цесаревича в эти последние месяцы несколько переменился. При замечательном уме и способностях, тонкости в понимании людей он хотел прибегая к кокетству, всем нравиться и играл сарказмами, острил, ерничал. Наследник был полной противоположностью младшему брату, отличаясь некоторой изнеженностью и, как сам выражался, «рыбьим темпераментом». И то обожание, какое он испытывал к Александру, объяснялось недостижимой для него нравственной чистотой.
Братья любили друг друга особенной даже для самых близких родственников любовью.
В глазах Александра старший брат выглядел совершенством. Цесаревич был необыкновенно хорош собой и знал это. Он получил образование и воспитание, о котором великий князь мог только мечтать.
Лучшие педагоги и ученые занимались им и хвалили его способности, тогда как младший брат довольствовался Законом Божиим в уложении священнослужителей Бажанова и Рождественского, военной историей и тактикой, курсы которых читал генерал Драгомиров, и законоведением по лекциям Победоносцева. Правда, был еще знаменитый историк Соловьев, сделавший многое, чтобы придать образованию обоих великих князей истинно русский национальный характер.
Впрочем, что лукавить: великий князь Александр не испытывал горячего влечения к наукам и по династической традиции Романовых предавался всего более военным утехам. Его воспитатель Перовский смотрел на это сквозь пальцы, между тем наставник цесаревича граф Строганов без устали приобщал Николая Александровича к наукам.
Один из образованнейших людей своего времени, граф Сергей Григорьевич был человеком удивительной судьбы и достоинств. Восемнадцатилетним юношей он отличился в Бородинском сражении, затем участвовал во взятии Шумлы в 1828 году и в Севастопольской кампании. Ему как попечителю московского учебного округа Московский университет обязан блестящей эпохой: он искал расположения выдающихся людей и покровительствовал целой плеяде талантливых профессоров: Бодянскому,[16 - Бодянский Осип (Иосиф) Максимович (1808–1877) – славист, издатель древнерусской и древнеславянской литературы и исторических памятников, член-корреспондент Петербургской академии наук; из семьи священника. Экстраординарный (1842), затем ординарный (1847) профессор Московского университета, читал лекции по славянской истории, литературе, фольклору. По воззрениям был близок московским славянофилам, С. Т. Аксакову. Сторонник университетской автономии; в 1868 забаллотирован при избрании на очередное пятилетие преподавательской деятельности и уволен из университета с присвоением звания заслуженного профессора. Значительный историко-культурный интерес представляют его дневники, опубликованные в извлечениях в журналах второй половины 80-х – первой половины 90-х XIX века.] Грановскому,[17 - Грановский Тимофей Николаевич (1813–1855) – историк, общественный деятель, коллежский советник (1856); из дворян. Крупнейший представитель западнического направления в русской общественной мысли. С 1839 читал в Московском университете курс истории средних веков, затем Древней истории и истории Нового времени. С 1849 – ординарный профессор Московского университета, в 1855 – декан исторического факультета. Полное собрание сочинений в 2 т. М., 1905.] Кавелину,[18 - Кавелин Константин Дмитриевич (1818–1885) – юрист, историк, общественный деятель, адъюнкт по кафедре истории русского законодательства в Московском университете (с 1844), читал лекции о русских государственных и губернских учреждениях и законах. Принимал участие в подготовке Крестьянской реформы 1861, преподавал правоведение наследнику престола, великому князю Николаю Александровичу в 1857–1858. Полное собрание сочинений в 4 т. 1897–1900.] Шевыреву,[19 - Шевырев Степан Петрович (1806–1864) – историк литературы, критик, поэт; из дворян. Представитель славянофильства. Преподавал словесность в Московском университете (с 1832), читал лекции по истории поэзии и истории русского языка и слога (1836–1837). Автор «Истории поэзии» в 2 т. М., 1835–1892; «Теории поэзии в историческом развитии у древних и новых народов». Спб, 1887; «Стихотворений». Л., 1939.] Соловьеву, Буслаеву,[20 - Буслаев Федор Иванович (1818–1897) – филолог, искусствовед, педагог, академик Петербургской академии наук; из семьи чиновника. С 1847 преподаватель Московского университета, адъюнкт (1848), экстраординарный (1850), ординарный (1859) профессор, заслуженный профессор (1873). Представитель мифологической школы в русской науке. Сочинения в 3 т. СПБ. – Л., 1908–1930.] состоял председателем Московского общества истории и древностей российских и издал под своим руководством монументальный труд «Древности Российского государства», а сам написал замечательную книгу «Дмитриевский собор во Владимире-на-Клязьме». Строганов основал Археологическую комиссию, председателем которой оставался до конца своей долгой жизни, содействовал раскопкам на Черноморском побережье и значительно поднял научный интерес к нумизматике, оставив богатейшую коллекцию русских монет. Он был главным воспитателем всех великих князей, однако основное внимание уделял наследнику.
Можно сказать, граф Строганов готовил цесаревича к престолу, а цесаревич своего друга и брата – к его судьбе. Но при полной свободе делать все, что ему заблагорассудится, великий князь Александр обладал таким нравственным инстинктом, что его воспитатель граф Перовский не раз говорил:
– Приходится думать не о том, чтобы улучшить нравственное чувство великого князя, а о том, чтобы не портить его.
Душа Александра Александровича затворялась при малейшем прикосновении к ней фальши, лукавства к всего того, что составляло придворную жизнь. При этой правдивости его натуры выступали наружу и ее недостатки: много лени и еще больше упрямства. Воспитатель Гогель сердился на то, что великий князь отлынивал от занятий как мог. Ломать же его упрямство было невозможно и бесполезно: оно только усиливалось от противодействия. Но так как он был добр и мягок сердцем и необыкновенно деликатен, то можно было одолевать это упрямство обходными путями, воздействуя на сердце, на честность и доброту великого князя.
Говорили, что любимым сыном государя был второй сын, а любимцем матери – цесаревич.
Осенью Николай Александрович ездил в Данию на помолвку с принцессой Дагмарой. Он был бесконечно счастлив, что женится по любви, и по любви взаимной, что так редко случалось в семьях монархов. Цесаревич прибыл в Копенгаген морем на фрегате «Александр Невский» в составе эскадры, которой командовал адмирал Головачев. Король Христиан IX дал в его честь парадный обед, где было объявлено о помолвке наследника и Дагмары.
Вернувшись в Россию, Николай строил радужные планы, делился с братом:
– Я могу сказать, что предчувствую счастье… Теперь я у берега. Бог даст, отдохну и укреплюсь здоровьем зимой в Италии. Затем свадьба, а потом новая жизнь, семейный очаг, служба и работа… Пора… Жизнь бродяги надоела… В Скевенгине все черные мысли лезли в голову. В Дании они ушли и сменились розовыми. Мне дала их моя ненаглядная невеста, и с тех пор я живу мечтами о будущем. Мне рисуется наш дом и наша общая жизнь в труде и простых радостях… Любовь и отцовство!..
Он припоминал подробности помолвки на парадном обеде:
– Знаешь, Саша, когда король в должное время провозгласил тост за невесту и жениха, Головачев, сидевший рядом с ним, попробовал шампанское, поморщился, поставил бокал и громко сказал: «Горько». Король Христиан с недоумением и не без обиды заметил, что это самый изысканный сорт шампанского – брют[21 - Брют – разновидность шампанского, содержащего минимальный процент сахара.] «Гордон вер». Головачев объяснил: не могу-де пить шампанское – оно «горькое»; по русскому обычаю вино можно пить на помолвке только после того, как жених и невеста поцелуются и оно станет сладким. Христиан пришел в восторг от объяснения адмирала и приказал нам с Дагмарой поцеловаться при всеобщем оживлении. После обеда я обнял Головачева, поцеловал его и сказал: «Дмитрий Захарович! Благодаря вам я в первый раз поцеловал свою невесту и никогда этого не забуду!»
…Зима кончилась как началась – весело.
Итальянская опера в Большом театре и французские спектакли в Михайловском, кажется, еще никогда не представляли такого блестящего бельэтажного бомонда, как в ту зиму. Это были феерические выставки великолепнейших туалетов и фамильных драгоценных камней. Балы поражали своей роскошью. Улыбки сияли на всех устах, и можно было подумать, что в этом разливанном море красоты, нарядов, бриллиантового блеска ни у кого нет забот и царит полное довольство.
Цесаревич уехал сперва в Италию, а после – в Ниццу. Тон его писем брату оставался жизнерадостным. Он говорил о будущем, ощущая возврат энергии и живого интереса ко всему шутил и острил. В каждом письме ощущалось веселое состояние духа.
И вдруг как удар молнии – телеграмма из Ниццы от государыни Марии Александровны с роковым известием.
Сраженный горем, Александр Александрович совершил путь до Ниццы за восемьдесят пять часов – по тем временам с неимоверной быстротой. Через два дня выехал император, сопровождаемый великими князьями Владимиром и Алексеем. Одновременно из Копенгагена царский поезд повез принцессу Дагмару с августейшей матерью королевой Луизой и братом Фридрихом, наследным принцем Датским.
В белоснежной, словно корабль под парусами, вилле Бермон великий князь нашел брата уже умирающим.
Николай Александрович бредил, временами к нему возвращалось сознание, хотя он и не понимал своего положения. Врачи – Пирогов, Опольцер, Здекауэр – поставили страшный диагноз: спинномозговой менингит. Брат вместе с принцессой Дагмарой могли видеть цесаревича изредка и на короткое время, только с разрешения докторов. А вечерами Александр Александрович говорил и говорил принцессе о замечательном уме наследника, его способностях и познаниях.
Надо сказать, что великий князь робел в присутствии женщин и даже дичился их. Но общее горе сблизило его с Дагмарой, хотя она и не показалась ему: маленького росточка, чуть курносая, правда, чернокудрая и с голубыми глазами. Глазами, «словно отразившими воды датского Северного моря», как немного высокопарно говорил Никса. «Но брату виднее. Он лучше понимает прекрасный пол», – думал великий князь.
Между тем беда приближалась.
Накануне кончины наследник провел ночь без сна, наступил быстрый упадок сил, но вместе с тем – полная ясность сознания. Вечером с одиннадцатого на двенадцатое апреля вокруг смертного одра собралась царская семья: безутешные родители, Александр Александрович и принцесса Дагмара. В минуту кончины государь и императрица держали одну руку умирающего, другую – невеста и брат.
Последними словами цесаревича были:
– Саша! Я прошу тебя выполнить мою просьбу…
– Конечно, Никса, – не стыдясь слез, отвечал великий князь.
– Оставляю тебе тяжелые обязанности… Славный трон… Отца, мать… – слабым голосом проговорил Николай Александрович. – И невесту… которая облегчит тебе это бремя…
У двадцатилетнего брата упало сердце. Ведь он уже был влюблен и оставил эту любовь в России. И это была его, только его тайна. Александр Александрович опустил голову, и слезы еще сильнее полились по его лицу.
Некоторое время спустя на том же фрегате «Александр Невский», на котором цесаревич прибыл в Копенгаген на помолвку, гроб с его телом проследовал из Вийефранш-сюр-мер, близ Ниццы, в Петербург для погребения…
2
Что это было? Провидение или его величество случай?..
Приехав в Ниццу, по собственным словам, «простым великим князем», а вернувшись наследником российского престола, Александр Александрович очень переменился.
Придворные увидели в этом двадцатилетнем юноше как бы другого человека. Исчезло детское по беззаботности выражение лица, и на лбу, ближе к переносице, образовались складки, которые изменяли его физиономию, отражая, когда они появлялись, душевную заботу и умственное напряжение. В душе его уже появился зародыш той драмы, которая, развиваясь, мучила его неизбежностью будущего царствования. И чем дальше, тем больше эти складки на лбу стали врезываться в его лицо. Изменился и сам взгляд его, выказывающий теперь глубокую заботу, исчезла детская беспечная веселость, и кажется, навсегда.
Новый цесаревич с двумя младшими братьями вернулся в Россию раньше государя – царская чета решила провести некоторое время на родине Марии Александровны, в Дармштадте. Императрица хотела хоть немного прийти в себя после страшной потери. В Царском Селе наследника встречал камер-юнкер князь Мещерский. Внук Карамзина, чиновник особых поручений при министре внутренних дел Валуеве, он сделался одним из самых близких друзей Александра Александровича.
Мещерский переехал в маленькую комнату дворца, выходившую в сад. Вечерами они гуляли с цесаревичем. Однако во время прогулок тот был невесел и неразговорчив. Понимая его душевное состояние, князь воздерживался от того, чтобы занимать августейшего собеседника. Как-то Александр Александрович предложил ему присесть на скамейку и глубоко вздохнул.
– Тяжело вам? – спросил Мещерский.
– Ах, Владимир Петрович, – отвечал цесаревич. – Я одно только знаю, что я ничего не знаю и ничего не понимаю. На меня обрушились разом два удара. Вдруг создалось положение, страшное по тяжести, и тут же я лишился моего единственного друга, руководителя и спутника! И тяжко, и жутко, а от судьбы не уйдешь…
– Зачем же унывать? Есть люди хорошие и честные. И они вам помогут.
Наследник покачал головой:
– Я и не думаю унывать. Это не в моей натуре. Я всегда на все глядел философом. Но теперь нельзя быть философом. Прожил я себе до двадцати лет спокойно и беззаботно. И вдруг сваливается на плечи такая ноша! Вы говорите – люди. Да, я знаю, что есть и хорошие, и честные люди. Но и немало дурных. А как разбираться? И потом, как я со своим временем управлюсь? Строевая служба – придется командовать. Учиться надо, читать надо, людей видеть надо. А где же на все это время?..
В самом деле, великому князю предстояло теперь страшно много забот. Ему надо было серьезно заниматься военной службой и в то же время нельзя было избежать официальной, даже парадной стороны своего нового положения. Надо было непременно присутствовать на всех приемах и поспевать везде, где появлялся государь. Покойного цесаревича оберегал граф Строганов, который отвоевал для своего воспитанника право никуда не ездить в часы урочных занятий. Но для Александра Александровича никто не мог добиться подобных льгот, тем более что император с самого начала дал понять, насколько он дорожит тем, чтобы новый наследник всюду сопровождал его.
Однако когда Александр II пригласил к себе генерал-адъютанта Оттона Борисовича Рихтера и поручил ему руководить подготовкой цесаревича к предстоящим ему обязанностям, тот пришел в ужас, узнав, сколь пренебрегали образованием Александра Александровича. По-русски наследник писал полуграмотно, а познания его по научным предметам оказались весьма ограниченными…
Люди! Кто должен окружать наследника престола и готовить его к высшему призванию? Кто обязан влиять на формирование его личности, приуготовлять к знакомству с Россией и учить познавать ее? Между тем сам строй жизни великих князей был таков, что наставники подворачивались случайно. Хорошо, когда подвернувшийся оказывался мудрым и знающим, порядочным и честным, ну а коли нет?..
В сущности, великие князья могли знакомиться с кем-либо только в гостиных и видеться с ними в гостиных. Исключение, пожалуй, составляли лишь встречи на катке в Таврическом саду. Эти катания были введены в моду покойным цесаревичем, и с того времени весь петербургский бомонд обзавелся коньками, чтобы ежедневно бывать от двух до четырех пополудни на Таврическом катке, в обществе великих князей.
Во всяком случае, Александр Александрович уже силой обстоятельств был принужден видеть лишь парадную, или внешнюю, сторону жизни, общаться с людьми, всегда ему улыбающимися, со всем соглашающимися и во всем поддакивающими, всегда восхищающимися тем, что он скажет. В то же время исподнюю сторону действительности он мог узнавать только от услужливых сплетников, любителей и искусников великой придворной науки – causerie, то есть светской болтовни.
Мог, но не желал, даже от близких людей.
– Конечно, я понимаю вас, – рассуждал во время вечерних прогулок в Царском Селе князь Мещерский. – Вас окружают по преимуществу флюгера. Придворные, которые прекрасно чувствуют, откуда дует ветер…
– Вот-вот! – подхватил наследник. – А я терпеть не могу этих переменчивых особ.
– Кстати, могу подтвердить это недавним примером, – поделился Мещерский. – Как-то, когда еще был жив цесаревич, мне пришлось вести беседу с двумя из ваших приближенных по службе лиц. С одним из имевших обязанности по учебной части и с другим – по военной. Оба они позволили себе тогда превозносить вашего брата и критически отзываться о вас. И что же? Недавно встречаю их и слышу такие хвалы в ваш адрес, что стало за них неловко. Их имена…
– А вот тут, – перебил его Александр Александрович, – я даже не желаю, слышите, Владимир Петрович, чтобы вы продолжали. Мне это, право, неприятно, хотя я догадываюсь… Лучше расскажите мне о вашей кузине, княжне Маше Мещерской.
Это и была тайная любовь цесаревича.
3
Впрочем, разве может что-либо остаться тайной при дворе?
Все стали подмечать: когда вечерами папа, мама и приближенные ко двору особы собираются за круглым столом играть в кинга, наследник старается сесть рядом с фрейлиной Мещерской и заливается пунцовым румянцем, если она обращается к нему, а после карт не сразу поднимается к себе, но провожает ее по коридору почти до дворцовой церкви. С Машей Мещерской великому князю было на удивление весело и легко. Прежде он всегда конфузился, оказываясь – в редких случаях – в компании девушек, стеснялся своего большого тела, неловкости манер, скованности в разговорах. Белокурая, грациозная, с талией в рюмочку, Маша Мещерская растопила его неловкость и смущение.
Александру Александровичу вдруг вспомнилась поездка в Москву в недавнем и далеком 1861 году на торжества по случаю отмены крепостного права. Его и брата Владимира повезли в коляске на Воробьевы горы. Там их окружили молоденькие торговки вишнями, с которыми брат мило шутил, а сам он мог лишь с легкой завистью глядеть на хорошеньких простушек, так непохожих на чопорных салонных барышень. Володя дразнил его потом: «Бычок!» И это прозвище прилипло к нему. Своей живостью и простотой Мещерская напоминала ему тех веселых москвичек.
Однако и с ней все было не так просто. Как-то цесаревич не понял, не разгадал ее милого желания остаться на две-три минуты наедине в полумраке дворцового коридора и утром получил от нее записочку: «Вы несносный увалень и дурной кавалер». Брат Володя на его месте только бы посмеялся и обратил все в шутку, но Александр переживал, мучился, исходил злобой: действительно бычок. Он сердился на Машу, а еще больше на свой упрямый характер.
Вечером, как всегда, за картами Мещерская пыталась несколько раз заговорить с великим князем, но тот отмалчивался и отводил глаза. Когда же она впрямую спросила, в чем дело, наследник дрожащим от обиды голосом ответил:
– К чему вы со мной разговариваете после того, как написали… Мне лучше всего молчать…
В отличие от своих сверстников – великих князей, Александр Александрович и в двадцать один год оставался невинным и был до того переполнен силой, что у него от этого временами шла носом кровь. Увлекшись – впрочем, вполне платонически – впервые в жизни, он страдал и переживал из-за каждого пустяка. Когда после карт цесаревич простился с папа и мама и вышел в коридор, то не пожелал идти рядом с Мещерской, а пошел в свои покои с камер-юнкером Козловым. Но Маша остановила его со словами: – Ради Бога, не сердитесь на меня!
– Я нисколько не сержусь… – пробормотал великий князь и отвернулся.
У лестницы, ведущей к нему в комнаты, Александр хотел было проститься с капризной гордячкой, но она принялась просить пройти с нею дальше. Цесаревич же твердо сказал:
