скачать книгу бесплатно
Мимо прокряхтел автобус «Ритуал». Похороны.
Похороны, следовательно, поминки, – соображал Василич.
Береньзеньских он знал наперечет. И даже предрекал кое-кому кончину. Крабынчуку, тут просто – чиновник, баран и ворюга. Озимой, директрисе школы: мужа сожрала, коллег затравила, учеников задолбала… стерва! И Плесову, шиномонтажнику. У него, шепчутся, печёнка из-под рубахи выпадает. Ну и фашист он, проклятый.
Пенсионеры не в счет. «Ритуал» остановился на главной площади Победы. Где кафе «Журавль», элитное! Бабкам с дедами не по карману.
«Шашлыком накормят. С лучком, помидоринами». – Мотивация побудила Витю встряхнуться. Омыть физиономию в луже под колонкой, застегнуть пиджавчик, поставить естественным жировым гелем челку Элвисом.
Импозантный мужчина образовался!
Пожевав елочки, он ринулся штурмовать пункт общепита.
– Не, не идешь, – молвил нерусский страж на входе в «Журавль».
– Дык мы с покойным…
– Не идешь.
Виктор Васильевич сплюнул около туфли охранника. Удар под дых его отрезвил. В самом деле, что он…
– Пусти, Таймураз, – велел усталый женский голос. – Нам водки не жалко.
Толчок Таймураза переместил Волгина в алое, мигающее пространство зала, где играла светомузыка. На подставке в центре находилось парадное фото Роберта Константиновича, хозяина лесопилки, перечеркнутое траурной лентой. Кругом стояли пластиковые веночки, дочки Роберта Константиновича количеством девяти штучек и постные береньзеньские рыла: Крабынчук, Озимая, Плесов. Настоятель церквушки Тутовкин со смазливеньким дьяконом и глава администрации с патриотической фамилией Рузский.
– Гамон… («кранты» – бел.) – У Виктора Васильевича от потрясения десница и шуйца задрожали студнем. – Робик, блин! Робушка!
Он вспомнил все сдутые контрольные, все работы на уроках черчения, выполненные усопшим когда-то, двадцать лет тому, за себя и за три четверти восьмого Б класса. И прослезился.
– Жыy дзеля iншых! Человечище!
Горе накрыло Волгина девятым валом. Он даже о напитках не помышлял. Гости огибали его, журналист газеты «Береньдень» Веня Невров, творческая личность, снимал: Стенька Разин! Емельян Пугачев! Только без бороды. Зато мордатый, красный и на коленях стоит, крестным знаменем осеняется. Фактура!
– А мы не сомневались, что папаня нас переживет. – Одна из Робертовных, бойкая самая, скомкала стаканчик и сковырнула туфли-шпильки. – От малокровия он помер! А куда дел ту, что насосал?
– Обналичил, – фыркнул Николай Тутовкин, он же отец Поликарп, известный среди местных грешников как чудо-юдо: полу поп, полу карп.
– А хоронили в спортивном, – сморщила подпиленный носик Озимая. – Что, костюма не нашли?
– Не нашли! – огрызнулась говорящая дочка, массируя отекшие лодыжки. – У вас вот туфли?
– Manolo Blahnik.
– А у меня за тыщу рублей!
– Господь мне свидетель, куркулек был Роб Константинович, – подтвердил Тутовкин. – Ох, куркулек! Я ему говорю: баня церкви нужна, чтобы сирым и убогим омываться, оздоравливаться.
– Ты спа просил, батюшка, – добродушно ухмыльнулся Рузский. – Сауну финскую, японскую эту…
– О-фуро, – кивнула О-зимая.
– Какая разница, что я просил? Он не дал! Церкви зажидил!
– Фамилия-то! – проснулся Крабынчук. – Жидовская! Недуйветер!
– Хохляцкая же, – возразил Плесов.
– Ты на Украину баллон не кати!
– На или в? И че за баллон? Хазовый?
– От ты, баребух песий!
Они сцепились, рыча, опрокидывая стулья. Веня фотографировал. Кадры получались сочные, не хуже, чем с боев североамериканских рестлеров. Алые капли крови, бесцветные пота и бесценные водки разлетались по залу. Рузский подбадривал своего зама Крабынчука, культработники – прилизанного блондинчика Плесова.
– По печёнке ему!
– Справа, справа, секи! Во имя отца, и сына, и ядреной матери!
Виктор Васильевич взял обоих нарушителей вечного покоя за шкиртосы и совокупил лбами. Охранник Таймураз не мешал. К шайтану петухов.
Волгину захотелось вернуться в поле. С холодненькой. Сервелата прихватить, кастрюльку пельмешей (скорбящие не оголодают). Лечь средь колосьев. Уставиться в бесконечность звездную. Кузнечикам подцырвикивать.
Кузнецы не пиздят.
Вдоль шеренги дочек, бережно прижимая к груди кастрюлю и аппетитно позвякивающий пакет, ВВ добрался до выхода. Гости мероприятия безмолвствовали. Двое без сознания, остальные в телефонах.
Снаружи наступила ночь. Сладкая. Жаркая. Мокрая. Гудели береньзеньские комариллы, как их называл старший дитёнок Виктора Васильевича Виктор (не в честь отца, за Цоя крещенный). Улица Забытого Восстания была темной, окна и фонари не горели. ВВ аккуратненько переставлял стоптанные сланцы, чтобы не упасть и не грохнуть романтику. Соседи не спали. И не исчезли, словно в рассказе фантаста Рея Брэдбери, которого будущий слесарь пытался читать в школе. Здесь они. Электричество экономят просто. Телевизор на задний двор вынесли, сидят кружком, умных людей из столицы слушают. Либо на красивых смотрят. Комарилл гоняют.
Супруга Волгина тоже. Грибы перебирает и глядит передачу, но – без внимания. Она хорошая, Эля. Татарка, себе на уме. Ей со скотиной лучше, чем с людиной. Поэтому корова у них холеная, круглобокая Маня. Лошадка, Ирмэ, лоснится. Баран Крабынчук ласковый, точно кот. Овечки мягонькие, шампунем пахнут.
Витя свернул на Красную. Показалась луна. Высеребрила металлические крыши, лужи в ямах, озерцо Мохнатое впереди.
Шагая вниз, прихлебнув, Василич затянул что-то про фартового. И казака. Песни он не запоминал, так, «ла-ла-ла». Попурри.
– Бееееелую руку ей дал… атомаааан!
Грооооохнули, суки, был четкий пацаааан!
Маааатери крики и слезы женыыыы!
Мыыыыы никому не нужны, никому не нужныыыы…
Около колонки мужик в ватной курточке пинал кашляющий мопед с рисованными костерками на бортах.
– Сдохла ласточка? – хихикнул слесарь. Посерьёзнел. – А у меня друг. Не друг, одноклассник.
– Нормальный хоть дядя? – хрипло спросил мопедист. С зареченских сёл он. Говор ихний. Будто еле-еле языком ворочает.
– Нууу… Не конченный. И не начатый.
– Это как?
– Денег набрал. Че купил? Лодку резиновую!
– А что надо покупать?
– Дом строить надо. Крепкий, кирпичный. Машину брать, внедорожник. Поле гектаров пять. Подсолнечником засеять: семки всегда актуальны.
– Ну ты бизнесмен! – Смех у зареченского приятный оказался. Легкий и грустный, учительский.
– Отойди! Табуретку свою доломаешь только! – Василич забрал у мопедиста инструменты. – Ща разберемся, и полетишь. Что с пациентом? Щелкает? Дергается? Искра слабая?
– Дергается.
ВВ отвернул защитный кожух крыльчатки охлаждения, проверил генератор. Ни черта не понял, все собрал назад и… заработало! Загромыхало!
– Спасибо! От души! – Мопедист оседлал драндулет. – Пока, Витяй! Мой совет тебе, съябывай из Береньзени. В ней индетерминизм сплошной.
– Че?
– Да хрень всякая, без причины и следствия.
– Пиздуй, советчик! Антисоветчик. – Волгин ему еще по багажнику наподдал. Для ускорения.
Валяясь в поле, он думал о завещании Роба Константиныча. Резиновая лодка кому достанется? Дочкам она – тьфу! Но лодка-то – мечта. Выплыть бы на ней на середину озера, когда самый жор. Если до Лесного доехать, где старик Аверин русалок видывал, есть шансы словить сома. Он хоть и гадкий на вкус, зато трофей статусный. Дед говорил, что мужик должен за жизнь одолеть трех зверей: сома, кабана и белку.
ВВ погружался в сон.
По небу летел мопед.
Глава третья. Проблема вагонетки.
Что было первым – курица или яйцо? Или лапша быстрого приготовления?
Федор Михайлович ворвался в атмосферу плацкартного вагона катапультированным летчиком. Только что он на пассажирском местечке Софушкиной смарт-машинки пил фисташковый фраппучино, ингалируясь абрикосовым вейпом. И вот, пожалуйте, полка. Жесткая. Скатанный валиком матрац. Тетка напротив. ФМ и забыл, что бывают настолько некрасивые тетки. Точно слепленные из глины скульптором-примитивистом. Голова-картофелина приляпана к бесформенным телесам в леопардовом трикотаже. На дряблых веках иней лиловых теней, на ногтях, буграми, лиловый лак. В сумке набор: сканворды, спрей от комаров, давший толчок новой самоидентификации Федора: «я – комар»; рыжая помада, коньячный напиток «Пардоньезо» и сгущенные конфеты «Коровка».
– Угощайся! – Тетка протянула Феденьке сладость.
Вылитая ведьма из сказки про Гензеля и Гретель! Данный образ иногда трактуют, как персонификацию родительской жестокости. Федор подумал о матери, эстрадной певице второго эшелона и клиентке экстрасенсов. Нет, насилие к сыну она не применяла. Просто эта попутчица чем-то неуловимым напомнила Феденьке маман, на которой бриллианты смотрелись стекляшками.
– Воздержусь. – Психотерапевт вдел в уши затычки с музыкой. Он знал, чего хочет «хищница»: полочного бартера. Нижние стоят на пару сотен рублей дороже. Вип-места.
Пожаловал второй обладатель привилегий. Пожаловала. Тоже тетка, но совершенно иная. На жаре – в свитере, не потная, стерильная какая-то. Задвинулась в угол с книгой «Кварки и лептоны. Введение в физику частиц».
– Я Алеся, – представилась леопардша.
– Да, да, – рассеянно кивнула Стерильная. – Я не буду чай.
Четвертым, замыкающим членом плацкартной ячейки, стал мальчик лет шестнадцати. Кадет. Алеся вцепилась в честь его мундира всеми когтями. Подсовывала «Коровку», поила «облепиховым» из термоса. Спрашивала: «Городская птица, шесть букв, на гэ?»
– Голубь?
– Ах ты ж моя умничка!
И в час назначенный выдачи белья кадет вежливо попросил Федора уступить позицию даме.
– Нет.
– Вам… тебе трудно?
Вопросы делятся на закрытые, ограничивающиеся ответом «да»/ «нет», открытые, требующие развернутой аргументации, и тупые. «Тебе трудно?», «Ты не мужик?»
– Мне удобно спать на нижней, – парировал флегматичный Теодор.
– Но ты ж, типа, мужик!
– Я про-феминист и выступаю за равноправие полов.
И по кругу.
– Так тебе трудно?
Федор понял, что паренька следует разомкнуть.
– Смотришь АСМР ролики? – поинтересовался он.
– Чего?
– Автономная сенсорная меридиональная реакция, нежные мурашки от шёпота девушки. Моя подруга профессиональный АСМР-терапевт. Вот она.
Федор Михайлович явил кадету фото Гели на экране айфона. Геле стукнуло двадцать пять, однако выглядела «АСМР-терапевт» на срок за растление.
– Хочешь, дам ссылочку? Канал закрытый, 18 +. Она лижет микрофон, ест клубнику, плескается в ванне.
– Давай! Классно!
Двухсот мегабайтовый мозг кадета отформатировался. Тетка оттуда стерлась.
– И не стыдно? – укорила Федора Михайловича Леопардовая Алеся.
– А за что?
– Тьфу на тебя!
Мадам не нашлась, что возразить по существу, и полезла пить «Пардоньезо» к себе в «пентхаус». Федор разложил на столике скромный ужин: йогурт, авокадо, контейнер с томленой в томатном соусе фасолью с бужениной (прости, боров Бетала!) и Black Label 0, 2. Чтица «Физики частиц» уминала странного вида запеканку, не отрываясь от книги. В соседней ячейке тихонько ныла гитара. Хныкал ребенок. Храпел дембель. Где-то мяукал кот.
Чу-чух чу-чух. Чу-чух чу-чух. Уютный дискомфорт совместности.
