Инвентаризация

Михаил Полугаров

Инвентаризация

Глава 1

СЦЕНА 1: «ЗАЯВЛЕНИЕ № 3871-А »

В Патентном Бюро Аффектов пахло тем, что Лев Матвеевич Каталогов мысленно называл «запахом законченных дел». Пахло нафталином от картонных папок, пылью от реестров, дохлой мушкой в плафоне и сладковатым, как прокисший компот, дыханием кондиционера, который лечил воздух от самой возможности быть свежим.

Лев Матвеевич заполнял журнал учета. Ручка скрипела. Часы на стене, круглые и белые, как таблетка, отсчитывали секунды с тихим, настойчивым щелканьем. Это был звук идеального порядка. Он ему нравился. В этом щелканье не было ни капли тоски, ни грамма нетерпения. Только чистый, обеззараженный ход времени от одного события к другому. Событиями были заявления.

Само Бюро было порождением великой государственной иронии. Лет тридцать назад оно патентовало изобретения: вечный двигатель, шапку-невидимку, состав для превращения воды в бензин. Ничего не запатентовало, конечно. А потом, когда началась Великая Нормализация и по городу пополз слух о «пропажах чувств», чиновникам срочно потребовалось куда-то пристраивать заявления граждан. Бюро перепрофилировали. Теперь здесь регистрировали утраты иного рода. Лев Матвеевич считал это глубоко символичным: страна, которая когда-то жаждала изобрести будущее, теперь аккуратно архивировала его обломки.

Перед ним лежало Заявление № 3871-А. Бланк, отпечатанный на сероватой бумаге, в клеточку. Лев Матвеевич читал вслух, привыкая к формулировкам, как к старой, неудобной одежде.

– «Заявитель: Анна Сергеевна Репина… художница-реставратор… Сообщает о безвозвратной утрате аффекта…»

Он сделал паузу, попил чай из термоса. Чай был холодным и горьким, как осадок от вчерашнего дня.

– «Наименование аффекта…» – он вслушался в слова, выведенные нервным, цепляющимся за клетки почерком. – «Чувство благоговения».

Лев Матвеевич фыркнул. Благоговение. Какое-то церковное, архаичное слово. Из словарей. Он представил себе эту Репину: немолодая, в очках, с вечно поднятой бровью. Художники были худшими заявителями. Они всегда драматизировали. «Утратила чувство благоговения». Наверняка это означало, что перестала восхищаться собственными картинами или разлюбила оперу.

Он дочитал причину обращения. «Не могу более видеть красоту. Вижу только трещины, грязь, стоимость лака и время, которое не вернуть. Краски тусклы. Иконы – доски. Соборы – кучи кирпича. Это не метафора. Это диагноз. Верните, если можете.»

«Не можем», – мысленно, но без злобы ответил Лев Матвеевич. Он взял тяжелую печать «ПБА. ПРИНЯТО», прокатал ее по штемпельной подушке, смазанной черной, как старая кровь, краской, и с глухим, влажным чпоком поставил оттиск на заявлении. Процесс был завершен. Заявление отправится в архив, потом, возможно, в статистическую выборку. Анна Сергеевна Репина получит официальное письмо с рекомендацией обратиться в один из центров «психогигиены» для «адаптации к новому эмоциональному ландшафту». Дело закрыто.

– Благоговение, – скучно, просто чтобы заполнить тишину, произнес он вслух, убирая бланк в папку.

И в этот момент его ударило.

Это не было больно. Это было похоже на внезапное погружение в теплую, густую, пахучую волну. Воздух вокруг дрогнул и наполнился запахами: пыльный бархат, скипидар, старая олифа, воск и тончайшая, едкая пыль позолоты. В ушах, поверх мерного щелканья часов, возник звук – легкий треск, словно ломается сухая корочка хлеба. И за всем этим – чувство. Оно ворвалось в него, как нахальный кот в чужую квартиру, и устроилось в груди горячим, сжимающимся комом. Это был восторг. Но не буйный, а тихий, благоговейный, почти слепящий. Детский. Перед ним, как наяву, встал образ: огромная, темная доска, а на ней – лик, проступающий сквозь время. И нежность к каждой отколовшейся чешуйке лазури, к каждой трещинке-морщинке. И мысль, ясная, как удар колокола: «Вот ОН. Настоящий. И он прекрасен, потому что стар, потому что ранен, потому что живой»