скачать книгу бесплатно
Небо ближе к крышам. Рассказы и повести
Михаил Касоев
«Вчерашний человек уже не тот, что сегодняшний». Борхес сказал. Хорхе. Луис.Ежедневно, неизменно и предопределённо каждый человек становится «вчерашним». Эта книга – очевидная попытка не забыть его: человека, ставшего «вчерашним».Она написана для людей с воображением, способных воспринять миф. Для людей с чувством юмора, способных понять, что миф может быть… бытовым. Для людей, в которых, будь они трижды счастливы, всё равно мерно живет тихая, вовсе не физическая, боль: своя или чужая. Книга содержит нецензурную брань.
Небо ближе к крышам
Рассказы и повести
Михаил Касоев
Корректор Ольга Рыбина
Дизайнер обложки Вера Филатова
© Михаил Касоев, 2024
© Вера Филатова, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0062-1827-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
От автора
В этой книге собраны незатейливые рассказы о вымышленном городе Гуджарати и его разноязычных жителях, вместе с которыми я пытаюсь исследовать абсурд в реальности. Или реальность абсурда.
Иногда это получается нескучно. Как это было когда-то в столице Грузии Тбилиси – прототипе Гуджарати.
Почему город назван именно так? В-третьих, из интереса к Индии, где подсмотренная мной обыденная жизнь по-южному часто бывала невероятно театрализована. Во-вторых, на курдском (этнически моем) языке слово «грузинский» звучит как гюрджи, и именно его вольное развитие привело к появлению Гуджарати. Ну и во-первых, честно, сам не знаю, как всё это (см. выше) смешалось в одной голове…
Главное – вымышленность места действия, в котором, как писал Х. Кортасар, «случались вещи умеренно необычные», позволяет избежать разных – исторических, топонимических, национальных, социальных и т. д. – упрёков.
Действующие герои – это простые, израсходованные временем люди. Мне такое определение нравится больше, чем «маленький человек». Жёстче, правдивее. Ещё мне нравится давать им откровенно странные имена и любить их, чудаков, в том числе и за это. Истории о них, заметно лишённых суверенности, на мировую историю никак не влияющих, часто нелитературно обрываются так же неожиданно, как, бывает, внезапно обрывается и сама жизнь.
Чтение любого из рассказов в этой книге занимает от двух до двадцати минут. Не более. Короткий формат наиболее деликатно, как мне кажется, относится ко времени, которого читателю, увы, неизменно не хватает…
Цикл «Опечатки»
Дворнику не место в космосе
Каждый раз, как в Гуджарати неожиданно портилась погода, бабушка Аджи тревожно обвиняла в этом человечество, с непростительным бахвальством, на грохочущих ракетах, устремившееся в космос.
Как можно приходить в гости к Богу, если Он не зовёт?
Грех это. Вот и наказывает.
Любя…
Пока не строго…
Часто и этот вопрос со вздохами и сетованием на то, что мир устроен не так, как ей хотелось бы, бабо Аджи назидательно обсуждала с дворником Кучу, открывая ему, дурковатому, естественные первосмыслы. Без надежды на понимание.
«Зачат и рождён на земле – нечего в космосе делать. Вот ты, Кучу, зачат потому, что твоя мама „поймала“ твоего папу на красное, одолженное, платье. Кто этого не знает, а? Зачем тебе в космос лезть? Здесь подметай!»
Правопорядок во Вселенной она охраняла как бдительная храмовая стража.
Усердно. Круглосуточно.
«Бабо Аджи, папа Кучу был дальтоник, цвета не различал», – Босли, охотник-любитель, не упускал возможности дуплетом поиздеваться над дворником и раззадорить старуху.
Потный, пахнущий прелой одеждой и всегда без причины весёлый, Кучу, как правило, любые разговоры с собой, о чём бы они ни были, заканчивал каким-то беспечным странным смехом, звучанием напоминавшим камнепад:
– Р-р-рейгана маму е**л. И Гор-р-рбачева – тоже.
Но в тот раз космос почему-то заинтересовал его.
Выяснилось, что Кучу волнуют особенности мочеиспускания космонавтов в условиях «небесомости», как он понимал состояние отсутствия привычной гравитации.
Бабо Аджи допила из гранёного прозрачного стакана, произведённого в год, когда она с родными отмечала своё восьмидесятилетие (как давно это было!), разведённую белым сахарным песком воду – шербет. И с притворным вздохом закурила папиросу: а вот и мой грех, курю много…
Презрительно пережевав во рту поседевший от ужаса перед останками её зубов табачный дым, она спустила его себе в ноги в неопрятно сморщенных, плотных, мутных чулках.
Потом ненадолго подняла вверх мерклые, со слабым сухим отблеском, усталые глаза.
Посмотрела в смущённое небо. Оно привыкло к тому, что Гуджарати живёт гортанным криком. Или стихами долговязого Хабо, с последнего этажа тщательно, разборчиво читающего ему, небу, свои самострочные стихи про «всё правильное», чему, увы, нет места на земле.
А тут бабо Аджи молча просила прощения.
За свой грех.
И грех человечества.
Корабли без якорей
Ну, перепили! Бывает…
Цеховик Партош, прерывая серьёзный тост, стал изображать сильно качающийся (то ли от подземных толчков, то ли от ветра) памятник Ленину, утверждая, что, когда вождь стоит на постаменте с выкинутой вперёд прямой напряжённой рукой, он похож на башенный кран со стрелой. Готовый к стройке! А где стройка, там – и, ха, халтура!
Униформист местного цирка Берду, пьяно, а потому смело пошикав вместе со всеми на разошедшегося Партоша – серьёзный тост всё-таки, – «красиво» продолжил:
– Перед тем как ненадолго и уже с большим нетерпением расстаться до следующей встречи в этом мире или… в ином, давайте выпьем за всех тех – пусть и не все сейчас за столом – «чьи по соседству живут даже сны!»
Все с ним согласились.
Только старик Ломбрэ раздражённо парировал, что по его оценочным подсчётам за все известные тысячелетия, отражённые в арифметике человеческого бытия, «иной мир» так перенаселён, что всем им «в нём», тем более, вновь придётся жить как на коммунальном балконе. Скорее всего, с ещё большим уплотнением. А он, и так изнурённый и замороченный некоторыми, увы, живыми соседями, не всех будет рад видеть снова.
Перепили… Ну, бывает! Петь не стали.
Тяжеловес – 160 кг в небритом состоянии – Гирэ видел себя во сне сначала лежащим в парильне, предназначенной для обрядового потения, а затем, как – ё! – пожарные его расчёта неуклюже играют в редкие снежки, обстреливая ими друг друга и ставшую ещё более ненужной скромную районную каланчу.
Охотнику Босли снился мешковатый жилет защитного цвета, с множеством свисающих карманов, упорядочивающих, если правильно разложить всё необходимое, нетвёрдую память склеротиков и предпожилых мужчин: патрон на кабана, нож на зайца, спички, сигареты, верёвка, фляга, топорик, капкан, подружейный спаниель, собака-сука Леди, деньги в целлофане для егеря, если попадётся, и сухая газета (не для того, чтобы читать).
Гимнасту Чезе К. по-холостяцки снилась девушки. Те самые, которые именно в ветреную погоду надевают роскошные широкие юбки, а потом трогательно, стыдливо и беззащитно, с молитвенным выражением на лице, придерживают их руками, чтобы они беззастенчиво не задрались кверху… Каждому порядочному мужчине хочется самоотверженно ринуться им на помощь, закрыть от «бессовестных» взоров их плоские, шлифованные животики. Чеза, кавалер с большой буквы, напряженно заметался между ними: девушками и пляшущим ветром. Искренний запах жарящихся где-то в ночи баклажан делал его сон невероятно соблазнительным. Не удержать аппетит и воображение. Ему расхотелось спать.
– Эй, Ломбрэ, дворничиха Инэ всем рассказывает, что сегодня на рассвете аж в конце улицы было слышно, как ты орал во сне: «Кястум! Кястум!»[1 - Кястум – в нардах предупреждение сопернику о том, что бросок игральных камней не носит зачётный характер. Сделан для прикидки.]
Франт Ранули Анда при встрече с кем бы то ни было держал тонкие руки на отлёте, как будто готовился обнять. Или пуститься в пляс.
Он ходил в сорочке, подчёркнуто расстёгнутой от кадыка до третьей пуговицы сверху. More sexy!
Ломбрэ его, коллекционера повторных браков, известного своей позицией «жена как игрушка: хороша лишь новизной», не жаловал и вежливо держал, как тут принято было говорить, «на расстоянии».
– Крючконосая баба! Подслушать даже летом при открытых окнах нормально не может. Хочешь – верь ей, хочешь – нет.
– Жалуется, что твой крик у неё, потерявшей от прилива крови лицо, поднял давление аж за три часа до окончания смены. Точно, ты в нарды вчера переиграл. Небось, снилось, будто предупреждаешь тёрщика Токэ или непримиримого дедушку Дво, что это твой тренировочный, «не в счёт», ход перед тем, как выбросить на зари[2 - Зари – игральные камни.] свои фирменные ду-шеш[3 - Два по шесть.]?
– Ничего мне не снилось.
– Ва!
Сначала снилось ему лимонно-жёлтое «на вид» солнце.
Оно, скорее всего, «на вкус» – кислое. Если верить цвету.
Затем – небо, прошитое дождинками. Как стальными иголками.
Изумруд зелёных волн похолодел и стал острым, как осколки стекла.
Потом – туман акульего цвета.
И ещё какие-то важные частности.
Из-за них он, мрачный (а чему радоваться-то?), безумствующий капитан корабля со сломанным судовым рулём, оторвавшимися якорями и истерзанными в клочья парусами, чувствовал себя уязвимым. А впереди, как знание, придающее страху точность, его поджидали беспощадно твердеющие скалы. Они призрачно скалились сквозь туман, словно издеваясь над Ломбрэ.
Откладывая неизбежность, он в отчаянной надежде, то ли прося о чём-то, то ли заклиная кого-то, атаковал в своём жутком сне мокрую палубу технически оснащённым броском двух безучастных белых с чёрными метками на гранях зари и, судорожно пробивая немоту, неистово вопил:
– Кястум! Кястум! Не в счёт! Не в счёт!
Не играл он в нарды накануне.
Понервничал.
Бывает.
Дедушка Дво пожаловался ему – «Зимой горька вода со льдом»[4 - Басё М.] – на сына, которому обиженно сказал, что тот только изредка по соседскому телефону Энзелы слышит, как стареет, пока однажды не ответит, голос отца.
«Дай мне его номер! – твердо сказал старик Ломбрэ. – Позвоню, задам ему…»
«Отвези меня к сыну, и я скажу тебе номер его телефона…» – ответил с надеждой дедушка Дво.
У старика Ломбрэ не было ни телефона, ни, последние лет тридцать, живого сына.
Но не мог же он признаться Раули, что видел нелепый сон.
С рассвета в этом городе привычно «заступают на дежурство» сотни просыпающихся древних и свежих ароматов.
Но нет среди них запаха моря.
Нет.
Разве что кто-нибудь случайно разобьёт тёмную склянку с густым йодом, характерным запахом напоминающим о том, как пахнут волны…
Се ля ви!
Недалеко от одной из трамвайных остановок в Гуджарати, в невзрачном дворике-колодце с нервной шумной лестницей, скрученной от первого до третьего этажа в металлическую, местами тронутую от времени почтенной охрой ленту, жил чернявый щуплый паренёк с торчащими позвонками – Жако.
Когда ни попадёшь на эту остановку, он – тут как тут!
Поначалу кажется, это всего лишь регулярное совпадение.
Потом понимаешь, Жако с утра до вечера, как оловянный, обделённый любовью, солдатик Андерсена, стоит здесь на левой ноге, упёршись согнутой правой назад в рыхлую, затёртую подошвой его туфель стену старого дома.
Примерное содержание привычного чувства «во всех оттенках» бесхитростно отражалось у него на лице – скука: будничная, зевотная, безотвязная, презрительная…
И все другие скуки, какие бывали тогда в том городе.
Когда красно-жёлтые трамваи подходили к остановке, казалось, что они, печалясь – опять этот тип здесь! – раздражённо косят фарами вбок, вправо.
Лузгая семечки, купленные у бабушки Мухи, Жако геометрически расплёвывал шелуху наглым полукругом перед собой, глазел на отбывающих-прибывающих пассажиров: высоких, худых, очкастых, с авоськами, в шарфах, а особенно, уязвимых толстожопых – и, находя внешний повод, задирался с ними в коротких перебранках, жестикулируя так, словно он занимался отчаянным сурдопереводом своих бессвязных слов на никому не известный язык.
Делал он это:
без начала и конца;
без особого смысла.
Изредка в его жизни на остановке случайно возникала осмысленность: последний раз, когда он задел крупноносого Капито, застав того врасплох неожиданным вопросом:
– Э, Сиу (к отважным индейцам племён сиу это обозначение отношения, конечно же, не имело, Жако просто был нужен набор звуков для обращения), у тебя дома ковёр на стене висит?
– Да! – прорычал тот как бульдог, обеспокоившись тем, не пропало ли что из его квартиры.
– Ты когда «с таким носом» храпишь, ворс с ковра сносит, как ветром стебли в поле!
«Хар-хар и… хар-хар и…» – это Жако так смеялся, убегая от неспособного догнать его тяжёлого противника.
Круглый как шар Капито зло, не прикрывая носа, чихнул, как будто лопнул, и безжалостно послал Жако, который накануне всё-таки сходил в школу на какой-то урок, чтобы совсем не выгнали, на х*й.
Кто-то неизвестный (говорят, это была старая учительница французского языка тётя Неса) в воспитательных целях придумал приветственно-предупреждающую его хамство обезоруживающую реплику:
