скачать книгу бесплатно
– Кто там, что нужно?
– Иван, беда, война, Иван! Вчера утром Германия напала на нас!
– Как война? – только это и произнес отец.
Иван Гаврилович помолчал несколько секунд. Наверное, в эти секунды у него в голове мелькнуло, что его заберут на фронт в первую очередь согласно его военно-учетной специальности ВУС-1, а также представил все тяготы и ужасы войны. Ему было над чем задуматься! Нас, детишек, у матери с отцом было уже четверо, мать носила пятого. Что же будет делать мать с нами пятерыми, если его возьмут на фронт, а в этом он был полностью уверен.
Новость о начавшейся войне принес отцу работник МТС (машинно-тракторной станции). Дальнейший разговор отца с ним я не запомнил. Мне особенно врезалась в память огромная тревога, которая слышалась в их разговоре. И пошло, и поехало…
В первые же дни войны из МТС угнали три автомобиля-полуторки из четырех имевшихся. Мобилизовали и все гусеничные тракторы производства Челябинского завода. Из колхоза забрали лучших лошадей.
Ежедневно село провожало в армию по нескольку человек. В первую очередь повестки о мобилизации вручались только что вернувшимся с финской войны. Потом брали парней, достигших призывного возраста и молодых мужчин, затем пришла очередь и за остальными мужчинами. Военкомат при мобилизации не считался с тем, сколько детей остаётся без кормильца, что впоследствии стало причиной образования сирот и беспризорников. Главное – поставить в армию людей.
На каждые проводы выходило всё село от малого до старого. Ни одни проводы не обходились без детворы. Мобилизованных всегда провожали с гармошкой. Мужчины поголовно подвыпившие, а некоторые и совершенно пьяные. Таких укладывали на телеги и везли прямо на станцию Кузоватово. На проводах в избах и по дороге пели разудалые и грустные песни вперемежку с частушками и прибаутками. Родные и жёны призванных плакали навзрыд, как о покойниках. А кто уже проводил и которые ждали очереди своих родных, с сочувствием утирали слёзы. Никому на таких процессиях весело не было. Всех мобилизованных собирали на станцию Кузоватово. Под сборный пункт превратили двухэтажную среднюю школу. Там мобилизованных сортировали, группировали и отправляли по формирующимся частям.
Особо мне запомнились проводы Александра Любовцова. Молодой, высокий, статный и лицом красив. Он был лучшим сельским гармонистом. Он шел впереди всей толпы. Играл на гармошке и пел частушки. Их он знал неисчислимое множество! Был сильно подвыпивший, но не пьян, сознание и приличие не терял.
Вот одна из его частушек, а вернее её конец:
не одна моя заплачет,
А сорок на сорок помножить!
Может, и многие девушки и молодайки плакали по нему. Село-то большое, молодёжи было много, а он лучший гармонист! Но как часто при бабах герой и трус при молодцах. Не знаю, как он был в самом деле, только наверняка самим собою.
Осенью того же 1941 года Александр пропал без вести в первом же бою. Думали, раз он отчаянный гармонист, и воевал отчаянно, поэтому и быстро сложил свою голову. Весной же в апреле 1945 года от него вдруг пришло письмо, в котором он сообщил, что попал в плен и был освобождён уже в Германии. Домашние радовались, что их родной Александр жив, но радость была недолгой. Через две недели после его письма получили другое от незнакомой женщины-украинки. В конверт была вложена прядь волос с его головы. В письме женщина сообщила, что Александр похоронен и описала произошедшее с ним. На одной железнодорожной станции уже на территории Германии наши солдаты обнаружили железнодорожные цистерны со спиртом. Он выпил со всеми солдатами. Спирт оказался не питьевым, а метиловым. Редко кто из выпивших его остаётся в живых.
Мужчины, которые не были мобилизованы в первые дни войны, были включены в отряды ополчения. Обучение ополченцев военному искусству проводилось вечерами после основного рабочего времени. Занятия вели сугубо штатские лица, не нюхавшие пороха. С занятий ополченцы всегда возвращались с песнями. Отец тоже был зачислен в ополчение. В августе он был снят с брони и мобилизован. С октября месяца Иван Гаврилович уже участвовал в боях по защите Москвы.
С уходом отца на фронт заботы о четверых детях легли на одну мать, а нас три брата и маленькая сестрёнка. Мать была уже на последних месяцах беременности. Ей в это лето пришлось очень много пережить. В колхозе работала кладовщиком полевого стана. Она принимало зерно от комбайнов, руководила его обработкой, подсушкой, отправляла в амбары колхоза и в заготзерно[17 - Заготзерно – всесоюзная контора по заготовкам и сбыту зерна.] на станцию Кузоватово. Однажды ночью она шла с работы домой и в темноте упала в яму. Сильно ушибла живот. Все переживания по проводам на фронт мужа и ушиб живота сказались на ребёнке. В конце октября Татьяна родила девочку-уродку, которая и скончалась в больнице.
3. Лето 1941
Лето 1941 года оказалось урожайным. Созрели очень тучные хлеба, а убирать их было некому и нечем. Выручала народная смекалка. К колесному трактору прицепляли до пяти жаток-лобогреек. В мирное время в такую жатку впрягали пару сильных лошадей. Один человек управлял имя, а второй орудовал двурогими березовыми вилами-бянками. Он скошенное формировал на сноп и сбрасывал его на жниву. Работа адски тяжёлая. У этого работника всегда была мокрая рубашка, и со лба стекал пот. За это косилка-жатка и была прозвана «лобогрейкой». На ней работать приходилось в темпе. При тракторной буксировке на лобогрейке работал только бянщик-сбросчик. Скошенную рожь женщины вязали в снопы и составляли их в копёшки[18 - Копёшки - уменьш.-ласк. к «копна».], которых на поле оказалось очень много. Рожь всю скосили, и снопы составили в копёшки. Лошадей в колхозе уже не хватало, и не все снопы были связаны и заскирдованы. Много копёшек осталось под снег и перезимовало до весны. Мышам в копёшках и скирдах в зимнее время было очень вольготно. Тепло и кормов без ограничения. Их развелось великое множество. Осталось неубранным поле подсолнухов. Весной 1942 года колхоз принял все меры и обмолотил перезимовавшие снопы. Но зерно из них на хлеб уже не годилось. Оно было изгрызено мышами и терпко пахло их испражнениями. Получилась невероятное – у хлеба и без хлеба и голодные. С осени 1941 года на полевых токах колхоза осталось в ворохах очень много зерна. На зиму от снега его укрыли соломой. Оно никем не охранялось. Мы с двоюродными сестрами воспользовались этими обстоятельствами и несколько раз на санках привезли этого зерна, чем обеспечили себе сравнительно неголодное существование вплоть до весны 1942 года. Поля нашего колхоза пересекает гряда невысоких холмов. Из-за их каменистой части их никогда не распахивали. Почему-то их называли общим названием – "огурешники". За этими огурешниками стояла копна не обмолоченного проса сорта "комовой". Это высокое растение с плотными кистями вида гусиной головы. Просо тёмно-коричневого цвета, а крупа-пшено имела густо-желтый цвет. Из него каша получалось очень вкусной. Во время войны этот замечательный и урожайный вид проса на полях колхоза заменили другим. Районное начальство не заботилось о сохранении семян элитных культур, лишь бы были центнеры сданного государству хлеба. По весне в марте я сходил этой копне раза три и в сумках принёс кистей. Это просо тоже было подспорьем в нашем питании. Зимой правление колхоза с полей зерно стало развозить по домам колхозников, чтобы они на своих русских печах просушивали его для сдачи государству. Зерно рассыпалось прямо на голые кирпичи. Нам же приходилось спать на теплой и влажной постели. Тело остановилось влажным и пропахивало запахом зерна. Так проходила первая военная зима. Она выдалась очень морозной и выморозила не только немцев в Подмосковье, но и плодовые деревья и ягодные кустарники в Поволжье. Особенно пострадали яблони, груши, сливы, вишня и малина.
4. Недетские заботы
Заботы и труд по заготовке на зиму дров и сена, содержание огорода в основном легли на плечи брату Николаю и мне. Наше беззаботное детство окончилось. Теперь мы играли только урывками, по большим религиозным праздникам и поздними вечерами. Ранней весной, еще в половодье, мы с Николаем в ледяной воде между кочек нарубали хворост и на ручной тележке возили его для ремонта плетня огорода. Наши босые ноги при выносе хвороста из кустов на дорогу под водой ощущали лёд. Ноги болели, но хворост был крайне нужен. Мы научились ставить и новый плетень. Нужда всему научит! Весной вручную лопатами перекапывали огород и ежегодно старались понемногу увеличивать его площадь. Благо, тогда этого делать не запрещалось. В огороде сажали картошку, свеклу, тыкву, огурцы, капусту и помидоры. С 1942 года начали выращивать табак, продажа которого приносила семье небольшие деньги для удовлетворения повседневных нужд. Летом на сено косили траву. Куда только за ней мы не забирались со своей ручной тележкой! И в луга, и в кусты, и в овраги, и в поля! Косили урывками и на всякой неудоби, и всё же нас гоняли как сидоровых коз.
После сена запасали на зиму дрова. Их также на ручной тележке возили за 7–10 километров. А этими дровами-то были лесной хворост, опавшие сучья и гнилые пни. И за такие дрова лесники прогоняли нас из леса. А ведь в Первую мировую войну дрова царь отпускал солдаткам бесплатно. Мать мне показывала лесные делянки, которые были вырублены царскими солдатками. Обычно лесными дровами протапливалась русская печь для приготовления пищи и выпечки хлеба. Подтопок в зимние дни отапливался сырым кустарником, изредка соломой и сухим тростником. В военные зимы кустарник вдоль речки Свияги был почти полностью вырублен. Нередко за ним на санках нам приходилось ездить за 4–5 километров. Часто недоедали, недосыпали, смертельно уставали от дневных работ, но не стонали, не ныли и рук не опускали. Удивительно терпеливый и выносливый русский народ!
Нам, пацанам военного времени, трудиться физически приходилось очень много. Содержали огород, домашнее хозяйство и подворье. По силе возможности и через неё мы работали и в колхозе. Многие ребята это – одновременно учиться и работать – не смогли и побросали семилетнюю школу. Колхоз их стал приобщать к работе на лошадях. Среди колхозных лошадей были три старые, но очень сильные лошади, мерины Бурый и Пегаш и кобыла Серуха. Они в совместной упряжке перевозили по полям комбайн "Коммунар" для обмолота снопов. Пацанам очень трудно приходилось с Бурым. Мощный в кости, высокий и самый сильный из лошадей, но имел трудный упрямый характер. Он не кусался и лягался, но себя в обиду никому не давал. Бывало, утром выведут его из конюшни запрягать и только к его морде поднесут хомут, как он высоко поднимет голову. Тут хоть вдвоём висни на уздечке. Он мог и двоих пацанов поднять в воздух. Смех и горе, когда видишь двух висячих под его головой пацанов. Не захочет, он головы не опустит. Докажет им свою силу и независимость и только тогда опустит голову, как бы при этом говорил:
– Эх, вы, сопляки! Запрягайте!
За день на работе мы сильно уставали, но по вечерам нас дома было не удержать! После работы приходили домой, ужинали чем покормит нас мать и бежали на улицу. Ведь в военные годы молодёжь в селе представляли только мы! По домам спать расходились далеко за полночь, обычно после первых или вторых петухов. И петушиную разноголосицу надо уметь слушать. Разом их поёт много, но у каждого свой голос и почерк пения. Только заслышишь уваровских петухов, как заголосят дворянские, сразу же за ними коромысловские. Ночь-то обычно тихая, и по долине речки Свияги петушиные крики одновременно можно услышать из нескольких сел. Они располагались близко друг от друга. Прослушав петушиное пение, мы говорили друг другу: "До свидания", жали руки и расходились по домам спать. Летом мы могли спать на погребице[19 - Погребица - помещение над ямой погреба.], на сене. В одном её углу был куриный нашест. Вдруг во время сна петух сильно захлопает крыльями и заголосит свою песню. А нам же во сне чудится огромная, грохочущая громом тёмная туча. Она гремит и сверкает молниями, вот-вот на тебя обрушится ливень, а это всего лишь петух своим криком и хлопаньем крыльев отсчитывает очередной промежуток времени.
5. В тылу
В начале войны на ночь у всех телефонов назначали дежурных. На одно из таких дежурств меня взяла с собой тётя Женя, младшая мамина сестра. Дежурили в конторе маслозавода. Телефон конторы был запараллелен с телефоном коромысловского сельского совета. При всяком треньканье телефонного звонка мы должны снимать трубку и слушать переговоры. Сразу с вечера из трубки услышали тревожные вести. Моя тетка сильно перетрусила, заволновалась и отдала мне телефонную трубку. Из сельского совета звонили в Кузоватово в районную милицию. Говоривший сообщал, что за лесом, за озером Зотово на поляну садятся неизвестные самолёты. Поляна находилась от Коромысловки в семи километрах. Это было обширное ровное поле. Самолеты прилетали по одному, по два. Моя тётка уже дрожала и не могла усидеть на месте. Она очень боялась за себя. Всё же комсомолка! А нам было известно, что немцы захваченных комсомольцев убивают. Дело это происходило в конце августа 1941 года. Немцы на всех направлениях безудержно шли на восток. Потом выяснилось, что и милиция тоже перепугалась. На станции она набрала несколько мужчин, кого нашла, вооружилась чем бог послал и с одним ручным пулеметом выехала к месту приземления самолетов. А вокруг них уже выставлена круговая охрана из летного и технического персонала. Она милицию и близко не подпустила к самолётам. Всего приземлилось 22 самолета новейшей конструкции. Разве могли несколько винтовок и один ручной пулемет сразиться с вооружением этого авиасоединения. Убедившись, что самолёты советские, милиция удалилась восвояси. Видимо, на этой поляне формировалась новое авиасоединение из самолётов Куйбышевского авиазавода.
В октябре 1941 года по стране разнеслась весть о героическом подвиге 28 панфиловцев. Правительство приняло решение о создании гвардейских частей. Мы, школьники, часто и жарко обсуждали этот героический подвиг. В нашем воображении гвардейцы-панфиловцы, вступившие в борьбу с немецкими танками, представлялись крепкого телосложения и с очень огромной физической силой. Только такие люди и могли победить железных чудовищ – танки! Мы знали и о подвиге коромысловского героя, пулеметчика Сараева, который сам погиб, но не пропустил немца по охраняемому им мосту.
В пятом классе нам уже стали преподавать военное дело. Мы изучали стрелковое оружие, минометы и гранаты. Нас учили снаряжать и применять бутылки с горючей жидкостью. Учили приемам оказания раненым первой медицинской помощи, пользоваться противогазом. Усиленно учили немецкий язык. Мы знакомились с русско-немецким военным разговорником. Немецкий язык нам преподавал молодой учитель из немцев Поволжья по имени Рудольф. Фамилию его не запомнил. Ученикам он очень нравился. Ведь мы же все поголовно были интернационалистами. Он хорошо играл на мандолине, участвовал в школьных вечерах самодеятельности. Но неожиданно преподавание немецкого языка прервалось на несколько лет. Нашего преподавателя мобилизовали и направили на фронт переводчиком. Мы очень жалели его.
Однажды в темную августовскую ночь 1942 года мы услышали странный гул, доносившийся с неба. Самолёт! Но чей? На этот вопрос нам быстро ответил скот. Коровы тревожно замычали, затопали, заблеяли овцы и козы, загоготали гуси. Над нами пролетел немецкий самолет. Для скота его гул был непривычен, и он забеспокоился. Позднее выяснилось, что этот немецкий бомбардировщик дальнего действия летал бомбить железнодорожный мост через Волгу под Сызранью у Батраков. Им было сброшено семь бомб, но мост не пострадал. А это был самый длинный мост через Волгу и самый напряжённый по железнодорожным перевозкам.
6. Бешеная
Шла война. Пацаны превращались в подростков, и на их плечи всё больше и больше взваливалось колхозных и домашних работ. Брат Николай и наш друг детства Владимир Постников работали на лошадях. Пахали поля, сеяли и убирали, возили зерно на станцию, доставляли к тракторам керосин и автол.
Некоторые колхозные лошади были строптивыми. Из-за этого их характера иногда пацаны плакали. Старого мерина Бурого уже не было в живых. Войну он не пережил. Однажды летом он ушёл в Козий овраг и там в одиночестве без свидетелей помер.
Брату Николаю поручили молодую темно-карюю кобылу по кличке "Бешеная". Эту кличку она получила за свой непослушный своенравный характер. Из-за этого характера её редко запрягали. Николай нашел к ней подход. Он оглаживал её, чистил пучками соломы. Подкармливал, если удавалось чем. То достанет клок сена, то несколькими колосками из снопа, или пригоршней зерна, а иногда и корочкой хлеба. От такой заботы лошадь стала послушной только ему одному. За лето Бешеная справилась, стала статной и красивой лошадью. На ней Николай возил горюче-смазочные материалы за 25 и более километров, но она не теряла в теле.
Однажды Николай на Бешеной вёз зерно из Хвостихи на станцию Кузоватово. Дорога очень дальняя. Лошадь приустала и её надо было подменить. Об этом он с попутчиками передал мне. На колхозной конюшне я взял более свежую лошадь и перегнал ему навстречу. Не доезжая Отрады, мы перепрягли лошадей. Николай помог мне сесть на Бешеную верхом, и я поехал домой. В тот год в колхозе, наверное, не было ни одного седла. А если кому надо было ехать верхом, то просто садились на спину лошади, или подстилали что-нибудь мягкое. Ехать мне надо через посёлок Отрада. Был уже вечер, но солнце ещё за горизонт не зашло. Мне захотелось прогарцевать по Отраде. Пусть, дескать, посмотрят на меня, как я умею ездить верхом на лошадях! Погнал лошадь сначала рысью, затем перевёл на галоп. Перед мостами через речку Свиягу лошадь перевёл на рысь. Она сильно затрясла спиной, а мне держаться приходилось только за гриву, и не удержался за неё, сполз в правую сторону и плюхнулся в дорожную пыль. Мне было стыдно и досадно. Бешеная уже не позволила мне снова сесть на неё. Так в поводу от третьего моста я и отвёл её в конюшню. Вот такой был характер у этой лошади. Она тоже не пережила войну. В одну из зим околела от бескормицы.
7. Светомаскировка и пожар
В 1942 году в связи с осадой немцами Сталинграда в прилегающих к нему областях ввели светомаскировку. На случай бомбежки стёкла в окнах перекрестили бумажными крестами. Изнутри домов их завесили всевозможными занавесками и тряпками. Контроль за соблюдением светомаскировок был возложен на сельские советы. Однажды в тёмный сентябрьский вечер мы сидели за столом, ужинали и спокойно разговаривали. Вдруг в окно грубый стук какой-то деревяшкой и послышался громкий крик:
– Потушите свет! Соблюдайте светомаскировку!
Это постучал и крикнул дежурный из сельсовета. Он объезжал села верхом на лошади. Вот такие совершали глупости, как по пословице:
– Пуганая ворона и куста боится!
Во-первых, такой слабый свет от нашей пятилинейной керосиновой лампы без стекла никакой лётчик не заметил бы, во-вторых, зачем немцам в 1942 году по ночам бомбить далёкие во вражеском тылу мелкие деревушки, когда у них для проведения крупных наступательных операций и для вывода из строя важных оборонительных объектов наших войск не хватало ни бомб, ни самолётов.
Пожары в деревнях случались и в довоенные годы. В основном они возникали в базарные и в праздничные дни. В наше Дворянское, на Отраду и в Коромысловку в базарные дни наезжало много народу. Кто-то что-нибудь купить, а другие – что-нибудь продать. На покупку и на проданное организовывали магарыч, а проще – обильную выпивку по уважительной причине. Подвыпившие закуривали и засыпали с горящими папиросами, где кого и когда застигнет сон. Это были основные причины возгораний, но совершали поджоги и специально, как говорят – подпускали красного петуха. Иногда выгорало сразу по два дома. Редко удавалось потушить пожар с малым ущербом для дома. Обычно он сгорал дотла вместе с надворными постройками, птицей, овцами и козами.
И вот летом 1942 года поздно ночью, когда жители села в основном уже спали, а парни и девушки водили свои хороводы, нас разбудило громкое и тревожное мычание коровы. В окнах дома отражался отблеск багрового пламени. Мы выскочили во двор и увидели, что горят Хашины. Их дом располагался не так уж далеко от нашего. Пожар начался с сарая со стороны огорода. Сарай был покрыт соломой, и огонь быстро двигался к дому. Ждать скорой противопожарной помощи было неоткуда, а ведрами воды не наносишь. Наш пожарный лабаз остался без лошадей. В нём на дрогах стояло два ручных насоса "Красный факел" и пустая бочка на улице. Создалось безвыходное положение. Тогда молодежь на себе покатила дрожки с бочкой к речке, и вёдрами налили в неё воды и привезли горящему дому. У него уже стоял насос, тоже привезённый молодёжью. Но пламя набрало силу. Чуть позже прискакали пожарники из Коромысловки. Два пожарных насоса работали в полную свою ручную силу, а пламя укрощалось очень медленно. Малышня была не зрительницей несчастья, а тоже помогала взрослым тушить пожар. По их командам и указаниям мы перетаскивали пожарные рукава, передвигали насосы и бочки с водой, помогали переносить в безопасное место домашний скарб погорельцев. Струи воды от насосов вскипали на горящих стенах, отрывали от них и с крыши головешки, разбрасывали пучки горящей соломы, от которых вскоре загорелся сарай соседнего дома. На головешках хашинского огонь сбавлял своё буйство, но разгорался на соседнем. Люди переключились на спасение второго дома. Мой самый старший брат Александр ушёл домой и тоже подстраховывал от искр солому нашего сарая. Затем к нему присоединился и второй брат – Николай. Они стояли на сарае с вёдрами воды и следили за летящими искрами. Свой скот на всякий случай мы выгнали на улицу, но он всё равно жался к воротам двора, как бы рассчитывая на всемогущество своих хозяев, людей. Опасность загорания нашего двора была вполне реальной. Ветер повернул на наше подворье. Дым и искры от пожара проносились над нашим домом.
Я тоже помогал погорельцам в переносе их вещей и тушившим пожар.
К утру пожар был потушен, но и от дома Хашиных ничего, кроме головешек, не осталось. Из-под земли обвалившегося потолка ещё долго пробивались струйки дыма от тлевших гнилушек. Постепенно они погасли или были залиты водой.
Осенью 1941 года в Коромысловку и Дворянское прибыло несколько семей, эвакуированных из Москвы, Ленинграда и из Одессы. Среди них были учителя. На работу их устроили в Коромысловскую неполную среднюю школу. Приехавшие учителя были грамотнее и инициативнее наших доморощенных. Под новый 1942 год они организовали очередной концерт самодеятельности учеников и учителей школы. В одной сценке участвовал и я. Наименование пьески не запомнилось, но она была посвящена новогодней ночи в лесу. Ученики разыгрывали разных зверей. Зрителями концерта были ученики и их родители. Меня укутали в белую простынь под зайчика, и я должен был затаиться под ёлочкой. Во время прыжка я задел за что-то и случайно перекувыркнулся. Среди зрителей раздался дружный хохот. За этот концерт мне прилепили кличку "Зайчик". Она перешла со мной и в среднюю Кузоватовской школу, но постепенно забылась.
Вот так прошли наши подростковые годы, совпавшие с годами Великой Отечественной войны.
8. Иван Гаврилович уходит на войну
Комаров Иван Гаврилович родился в 1904 году в селе Дворянское Симбирской губернии, ныне Ульяновская область. Его родители были крестьяне. Мать родила его самым последним, а в восемь лет Ваня остался без неё, она умерла. Он успел окончить 2 класса церковно-приходской школы. Помогать отцу в ведении домашнего хозяйства начал тоже с восьми лет, сразу после смерти матери. С этого возраста он за 12 километров на лошадях возил почту.
В 1941 году уже имел четверых детей, троих сыновей и одну дочку. Роста он невысокого, с черными слегка кудрявыми волосами и с голубыми глазами. Природа наградила его покладистым характером. Ни в трезвом, ни в пьяном состоянии никогда не развязывал драк. Не бил и никогда не кричал на своих детей. Его походка отличалась плавностью и спокойствием. Словно он плыл по тихой воде, а не шагал по дороге. Многие его знакомые говорили о нём, что его походка выдаёт его характер и невозмутимость.
Рисунок 8. Иван Гаврилович (фото из личного архива).
Иван Гаврилович любил железки и копаться во всех неисправных механизмах. Он одинаково хорошо ремонтировал трактора, швейные машинки, граммофоны и патефоны, лудил и паял самовары, подшивал валенки, перекладывал кирпичные печи, вырезал фигурные рамки под фотографии, доил корову, гнул из жести трубы и изготовлял самогонные аппараты. О таких людях на селе говорят уважительно и коротко:
– У него башка варит и руки золотые!
Действительную службу в армии Комаров И. Г. Не проходил, но его регулярно направляли на сборы в Гороховецкие и Тоцкие военные лагеря, где он постигал военную науку. Мужики, призываемые вместе с ним на эти сборы, удивлялись его меткой стрельбе. Они видели, как Иван Гаврилович зажмуривает глаза при нажатии на спусковой крючок винтовки, однако пули отлично поражали мишень. В его красноармейской книжке (военном билете) против строчки «Военная учетная специальность» стояло ВУС-1, то есть стрелок первого класса. По этой записи он мог быть мобилизован в любое время, что и было сделано с ним в августе 1941 года.
С весны 1941 года Иван Гаврилович возглавлял тракторную бригаду в колхозе им. «9-е января». По результатам работы на 1 августа его бригада по Чириковской МТС (машинно-тракторная станция) из 28 бригад вышла на третье место. Неплохая была оценка его работе! Руководство МТС не приняло во внимание его квалификацию как отличного тракториста и способность руководить бригадой. Его сняли с брони и мобилизовали.
В один день из этой тракторной бригады провожали в армию сразу троих – бригадира Комарова И. Г., лучшего тракториста Панина и способного комбайнера Лисова. Тракторная бригада стала неработоспособной и её расформировали. Мобилизованных собрали на усадьбе Кузоватовской средней школы № 2. Ивану Гавриловичу было очень трудно, как и каждому мобилизованному, расставаться с семьёй. В Кузоватове мобилизованных собирали двое суток. И за эти сутки он сделал так, что все трое его сыновей и четырехлетняя дочка из села Дворянское за 10 километров поочередно приходили попрощаться с ним.
У эшелона у колёс вагона сестра Люба сказала брату:
– Иван, если будет очень трудно, сдавайся в плен. Многие же в прошлую войну были в плену.
На эти слова Иван Гаврилович ответил примерно так:
– Люба, дорогая сестричка, пойми, если в нашей стране нам плохо, то у врага лучше не будет!
Его часть формировалась под Инзой в Ульяновской области. Военному делу их учили только два месяца. Во время формирования и обучения бойцов обували в обыкновенные липовые лапти и с питанием было не блестяще. Перед отправкой на фронт их обули и обмундировали по военному времени. В октябре Иван Гаврилович уже защищал Москву в районе Наро-Фоминска. По-видимому, он воевал в частях 24 армии. На фронте за три года был пять раз ранен. Три раза излечивался в медсанбатах и два раза был госпитализирован. Для него фронтовая жизнь оборвалась в Латвии на немецком минном поле. Ему противопехотной миной перебило левую ногу выше щиколотки. Вернулся домой в марте 1945 года с ампутированной ногой. Находясь непосредственно на фронтах три года, Иван Гаврилович не изменил Родине и своего понятия о долге перед ней. Он воевал с крестьянской сметкой. По-дурному не подставлял свою голову под немецкие пули и не поддавался панике при вражеских атаках. Он несколько раз попадал в окружения под Москвой и в лесах Латвии, но никогда не помышлял о сдаче в плен. Один раз под Москвой его подразделение опять оказалось в окружении немцев. Выползая по снегу из него, Иван Гаврилович не только сохранил свою винтовку, но и прихватил с собой ручной пулемёт Дегтярёва.
За участие в боях под Москвой он был награжден серебряной медалью «За отвагу». Второй бронзовой медалью и тоже «За отвагу» его наградили за немецкий пулемет, уведенный им с их позиций во время личного ночного поиска.
Рисунок 9. Выписка из приказа о награждении (фото с сайта pamyat-naroda.ru). Информация с сайта: «Звание: гв. Рядовой в РККА с 1941 года Место призыва: Курбатовский РВК, Куйбышевская обл. Перечень наград: приказ № 40/н от 02.10.1944. Медаль «За отвагу»».
Будучи уже дома, Иван Гаврилович на все вопросы, убил ли он хоть одного врага, отвечал коротко и одно – "не знаю". Это говорило о гуманности его души. Даже дома куриц он никогда сам не резал. Был только один случай, когда он это сделал – в соседях в этот день не было ни одного мужчины, да и то он был под хмельком.
В первые годы после фронта о боевых эпизодах Иван Гаврилович рассказывал очень мало, а если рассказывал, то со слезами на глазах.
Автору этих записей не удалось много услышать от Ивана Гавриловича, так как ему уже с 1944 года жить дома удавалось редко. Вначале по неделям учился в средней школе в Кузоватове, что в 10 километрах от Дворянска, а с 1948 года окончательно оторвался от родного села, то есть поступил в институт и по его окончании уехал на работу в Иркутскую область.
Рассказы приводятся от первого лица.
1.Атака и ранение
В октябре 1941 года из-под Наро-Фоминска немцы нас сильно оттеснили к Москве и всё жмут и жмут, но фронт всё же остановился, и мы закопались в землю. Близость Москвы проявлялась по многим приметам. Заметно улучшилось обеспечение боеприпасами и оружием. По ночам через нас часто пролетали немецкие бомбардировщики. Основным же признаком было пополнение, целиком состоящее из москвичей. Оно прибыло очень разновозрастным. Наряду с пожилыми были юнцы. Особенно взволновал меня один молодой москвич. Он был немного старше моего сына Сашки, такой же ростом, так же худощав и белый лицом. Мне стало очень тоскливо и не по себе от осознания того, что наши дети уже попали на фронт. Они еще ничего не видели в жизни и уже гибнут от немецких пуль, осколков мин и снарядов. Но, раз прибыло пополнение, значит жди и приказа о наступлении. Такой приказ был дан. Мы готовились к атаке. Наступление должно начаться в 9 утра. После непродолжительной и жиденькой артподготовки по команде ротного бойцы выскочили из окопов и побежали вперед. Бежали не цепями, а какими-то непонятными группами. Раздавались крики "ура". Со мной во взводе бежали наши односельчане Лыков и Пашин. Во время перебежек и падений на землю для передышки они подобрались ко мне и говорят:
– Иван, сколько можно так воевать? В руках одни винтовки, наших танков и самолетов не видно. До Москвы уже допятились. Нашей победы не будет, а только перебьют нас всех, как стадо овец. Пойдём сдаваться в плен!
Предложение сдаться в плен они повторили мне несколько раз, я отказался и ответил им:
– Эх, братцы, если вы думаете, что дома плохо, а на чужбине нас встретят пирогами? Выбросьте всё это из головы, мы там тоже никому не нужны. Давайте-ка получше воевать!
Мы продвигались вперёд перебежками. Почти добежали до внезапно появившегося перед нами оврага, и тут немец открыл по нам минометный огонь. Свистели мины, визжали их осколки, летели чёрные комья земли, вокруг заволокло сизым дымом. По чьему-то призыву дружно успели прокричать "Ура" и со всех ног бросились к оврагу. В этот момент меня будто дубинкой ударили по носу. Упал, но всё же скатился в овраг. Лежу на дне и не могу ничего понять, что со мной, что с моей головой. Кругом однотонный шум. Лицо наливается какой-то свинцовой тяжестью и немеет. Шум потихоньку утихает. И тут я понял, что шум в моей голове, а лицо отекает от непонятного удара. Ещё полежал немного. Шум боя совсем стих, лицо нестерпимо болит, особенно саднит нос. Потрогал его пальцами. Они коснулись тёплой и липкой слизи. С судорогой в теле отдернул руку. Посмотрел на пальцы, они в крови. Вынул из кармана зеркальце и посмотрелся в него. Всё лицо в крови и в грязи, только блестели глаза, да белели зубы. Нос стал толстым, картошкой, из него капала кровь. Ещё раз уже повнимательнее всмотрелся в нос и не увидел на нём пипки, кончика носа-то нет! Вскрыл индивидуальный пакет, положил в бинт ваты и прижал к носу. Дождался, когда становится кровь, обмотал нос и голову бинтом, открытыми оставил глаза и рот. Взял винтовку и выбрался из оврага. Посмотрел в сторону наступления. Там было тихо и никого не видно. Повесил винтовку на правое плечо, а левой придерживал повязку на носу и пошел обратно к своим окопам. Вышел туда, откуда утром пошли в атаку, а там бойцов нашего взвода раз-два и обчелся. Из всех командиров остался один ротный. Он собрал всех вернувшихся из атаки бойцов и расставил их в окопы. Я подошёл к ротному и спросил его, какой мне занять окоп. Командир оглядел меня и произнес:
– Ты, Комаров, на сегодня отвоевался, иди в санбат.
В медсанбате пролежал две недели. Нос подлатали, он поджил и снова стал почти таким же, как и прежде, смотрите. (Верно, на его носу были еле-еле различимые шрамики).
После этого боя Лыкова и Пашина я более никогда не видел. По-видимому, они ушли сдаваться в плен. Если бы погибли от мин, то семьям пришли бы похоронки, а не извещения о без вести пропавших… Семьям Лыкова и Пашина Иван Гаврилович долго не рассказывал, что произошло с ними. Только лет через 15 после войны он сказал, чтобы их семьи не ждали и не разыскивали.
А если бы они не пошли сдаваться, то может быть кто-то из них, или оба вернулись домой.
Так людьми распорядилась война!
2. Артиллерийская дуэль (или солдатская смекалка)
… В медсанбате я отлежал две недели. Эти две недели показались мне раем, или будто я отдыхал в санатории. Спал на койке в чистом белье и на простыне. В бане смыл с себя окопную грязь, немного поправился. Короче говоря, хорошо отдохнул и снова в свою роту, а она та и не та. Командовал ею тот же лейтенант, который отправил меня в санбат. Взводы были полностью укомплектованы и в основном незнакомыми мне бойцами. Были командиры взводов и отделений. Многие бойцы вооружены уже автоматами, в каждом отделении имелся и "дегтярь" – ручной дисковый пулемёт.
Доложил командиру роты, он направил меня во взвод, а взводный – в отделение, последний командир указал мне место в окопе. Окопы вырыты в полный рост, соединены ходами сообщения. Это была уже цельная позиция роты. Окопались на опушке смешанного леса. Рядом с берёзками – осинки, сосенки, ель и ольховник. Шёл конец ноября 1941 года. Немец нас пригнал к самой Москве, но дальше уже продвинуться никак не мог. Часто атаковал нас, но мы были уже не те, не бежали. В окопах стояло много обстрелянных бойцов. Иногда немец и озорничал над нами. Бывало, с самолёта бросал какие-то громоздкие вещи. Смотришь на небо и не можешь понять, что это летит на тебя с ужасным визгом и свистом. Ну, думаешь, какую-то новую бомбу бросил. Прижмешься ко дну окопа и ждёшь взрыва, а его нет и нет. Скорее бы дождаться развязки и знать, что делать. Любопытство берет своё, хочется посмотреть, что бросил немец? Осторожно выглянешь из окопа и увидишь помятую и издырявленную железную бочку или полтрактора. Тут уж никак не удержишься от мата и пошлешь его вслед юнкерсу. Подшучивал над нашим братом немец, ну и мы вскоре в долгу перед ним не стали оставаться. Выпал снежок. В один из дней, как всегда, сижу в своём окопе и прислушиваюсь к шуму на переднем крае нашей обороны и у соседей слева и справа. Внимание моё привлекла возня артиллеристов c сорокапяткой – с противотанковой сорокапятимиллиметровой пушкой. Вокруг стояли зачехленные и молчали орудия куда мощнее сорокапятки! Пушкари выстрелят из своей пушчонки и почему-то быстро на руках перекатывают на другое место. Снова выстрелят только один раз и опять пушку перекатывают. Вот, дескать, думаю, какая чертовски тяжёлая у них работа! Нашли себе забаву? Наблюдал, наблюдал за артиллеристами и понял, так они стреляют не ради своей ребячьей забавы! Я заметил, что на место, с которого они только-что откатывали свою пушечку, обязательно плюхался немецкий снаряд. Понял, немцы охотятся за этой пушкой и очень точно засекают место, с которого сделан очередной выстрел. Видимо, хорошие у них слухачи и приборы засекания выстрела. Вдруг пушкари выкатывают свою пушчонку к моему окопу! Я мигом подхватил винтовку, подсумки с патронами и шмыг из окопа подальше. Бежал быстро, как мог. На мою вторую беду, как из-под земли выскочил командир роты и кричит мне:
– Комаров, стой, а то расстреляю!
Старший лейтенант на этот раз принял меня за труса, самовольно оставившего позицию. Я остановился. Старшой достал пистолет и трясёт им под моим нос, заставлял меня немедленно вернуться в окоп. Я объяснил лейтенанту, что в нём меня сейчас убьёт. Лейтенант несколько оторопел от моего убеждения и спрашивает:
– Как это там убьёт и непременно сейчас?
– А вот смотри, сейчас увидишь сам, как!
Лейтенант не понял смысл моих слов и настороженно смотрел то на меня, то на мой окоп. Тут всё и произошло, как я и предполагал. Только артиллеристы откатили своё орудие на безопасное для себя расстояние, как плюхнулся немецкий снаряд, и его взрывом полностью разнесло мой окоп. Лейтенант долго смотрел на то место, где был мой окоп, там дымилась воронка от взрыва. Помолчал, поморгал глазами и произнес:
– Молодец, боец Комаров, есть у тебя солдатская смекалка! Иди и откапывай свой окоп.
С этими словами он засунул свой пистолет в кобуру, отвернулся в сторону и пошёл своей дорогой, а я вернулся к остаткам моего окопа и принялся восстанавливать его. Восстанавливал окоп в приподнятом настроении, как-никак, а спасся от верной гибели! Меня миновала очередная опасность, я жив! Копал и всё думал:
– До чего точно немцы засекали выстрел всего-навсего слабого противотанкового орудия. Только потом несколькими днями позднее я понял, что артиллеристы в тот день вели беспокоящий огонь и вводили их в заблуждение о наличии в нашей обороне другой артиллерии, а может быть таким огнем наши выявляли и засекали немецкие батареи при подготовке наступления.
В первых числах декабря, 5 или 6, точно день не помню, рано утром загрохотала наша артиллерия. От их близких выстрелов всё вокруг освещалось, как в тёмную грозовую ночь от молний. С началом артподготовки нам зачитали приказ о переходе в наступление. Так началось контрнаступление Красной Армии на нашем участке фронта…
В этом наступлении Иван Гаврилович получил сквозное пулевое ранение в мякоть правого бедра и был отправлен в госпиталь в город Горький. Из госпиталя отец присылал очень бодрые письма. В одно из них он вложил четыре рисунка. На них нарисовал себя, как из окопа ведёт из винтовки огонь, как лежит на госпитальной койке и читает газеты.
В одном из своих писем он написал о зверствах гитлеровцев и посоветовал нам найти выступление по радио Сталина И. В. 3 июля 1941 года.
3. Приварок из конских ног
… Это было весной 1942 года. Шел март. Немцев от Москвы отогнали, но на некоторых участках и не так далеко. После лечения в горьковском госпитале я снова вернулся в свою часть. Она временно стояла в обороне, принимала пополнения и боеприпасы, ремонтировала и восстанавливала оружие.
Дни стояли солнечными, подтаял снег. Победы над немцами и весна подняли настроение бойцов. Все стали бодрее, лучше следить за состоянием своего внешнего вида. Солдаты становились бойцами. Только одного не хватало нам – провизии, продовольствия. Мы были кое-когда полуголодные, и иногда нам очень хотелось чего-нибудь поесть. Я же, по своей натуре, не могу долго сидеть на одном месте. Меня нет-нет, да и потянет побродить поблизости от окопов и вокруг них. И на этот раз дождался захода солнца, выбрался из окопа и стал ползать по нейтральной полосе. На фронте затишье. Немцы не стреляют, и мы молчим. Нам сейчас больше них не надо. Время работает на нас. Выполз на поле. Побыстрее, но и осторожно, переползаю от воронки к воронке. А их там много, так среди снега и чернеют одна возле другой. Осмотрю одну и переползаю ко второй. Таким образом облазил воронок двадцать или больше. Ничего интересного на глаза не попало. Долго ползал по нейтралке. Меня всегда разбирало любопытство, что валяется на ней. Нельзя ли там подобрать чего-нибудь полезного для окопного хозяйства и для себя. Во время ползания мне тогда и в голову не приходило, что меня может подстеречь немецкий снайпер, или подорвусь на противопехотной мине. Во мне всё заглушало любопытство.
Перед нашим передним краем обороны несколько дней назад произошел бой, и немцы смогли остановить наше наступление, но, видимо, у них не хватило сил организовать контратаку. Наши остановившиеся войска смогли подобрать и вынести всех раненых и убитых. На поле боя остались разбитые наши и немецкие конные повозки. Конских трупов не было. Я ничего не находил, и вдруг в одной воронке увидел воду. На её дне через воду проглядывается какие-то продолговатые тёмные предметы. Сполз к воде и разглядел, что это конские ноги! Подумал, подумал и сообразил: конские ноги-то годятся на холодец! Из них для взвода можно приготовить дополнительный приварок. Осторожно выудил. Их было четыре, две передних и две задних от одной лошади. Они были кем-то уже до меня обрублены до коленных суставов. Связал ноги в вязанку, и её закрепил за спину. Обратно в свои окопы полз в приподнятом настроении, всё же во взвод возвращаюсь не с пустыми руками! Таким результатом ползания на нейтральной полосе я был очень удовлетворён. Из принесенных мною ног сварили холодец, и он два дня подавался на обед как дополнительное питание. Все бойцы взвода были очень довольны этим неожиданным для них приварком…
Надо сказать, что в 1942 году даже на фронте ещё не хватало продовольствия. Просто наши интенданты тогда не имели опыта организации снабжения продовольствием такой огромной, массовой армии, действующей на таком широком фронте.
4. Трофейщик
Кончилось лето 1943 года. Ночи были теплыми и сухими. Фронт стоял уже далеко от Москвы за западной границей Московской области, перед Белоруссией. На фронте в эти дни была полная тишина. Сталинградское окружение сбило спесь с гитлеровцев. Они стали поскромнее и спокойнее. Теперь у них не было той наглости и уверенности в своей победе, какие у них были осенью 1941 года. Они стали более осторожными и трусливыми.
Нашу часть на этот участок перебросили только накануне. Ночи не темные. На небе месяц набрал чуть более половины своего диска. Очень хочется поползать по нейтральной полосе, узнать и посмотреть, что там имеется за нашим передним краем. В одну из ночей меня опять бес попутал. Луна невысоко над горизонтом, недолго ей ещё висеть над ним. Решил в эту ночь вылезти из окопа. На его дне усиленно покурил, чтобы на нейтралке не захотелось. Там чихать и кашлять нельзя. Пополз в сторону немецких окопов. Впереди открылось поле и на нём как будто снопы валяются, но почему-то разбросаны как попало, без всякого порядка. Повезло, думаю, снопы прикроют меня от лишнего немецкого глаза. Подползаю ближе, мои волосы самопроизвольно приподнимают пилотку, встают дыбом, шевелятся! Ужас, мурашки побежали по спине. Как-никак, ночь, хотя и лунная, но всё же ночь, и так весь в напряжении, а передо мною, принятые за снопы издали, лежали в различных положениях и позах трупы наших солдат. Их было очень много. Трупы еще не разлагались. Немного успокоившись, я стал осторожно рассматривать лица мёртвых. Солдаты все были молодые. И тут я вспомнил: накануне занятия нами этих позиций здесь вела наступательные бои только что прибывшая из тыла часть. По-видимому, нас бросили в подкрепление ей, но мы опоздали. Наступление захлебнулось. Бойцы части в своём большинстве были необстрелянные, поэтому их так много и погибло. Эту обескровленную часть заменили нашей, и мы заняли оборону. Пригляделся к трупам и совсем успокоился. На фронте ко всему быстро привыкаешь! Пополз дальше. Трупы остались позади. Впереди чистое поле. Ползу, а голову поднимаю редко, ориентируясь только на луну. Слежу за ней. Часов-то у меня нет. Луна является для меня единственным ориентиром направления и времени ночи. В очередной раз поднял голову и обмер – надо мной навис какой-то тёмных хобот. Я замер, затаился, сдерживаю дыхание. Сердце гулко стучит и готово разорваться от моего волнения. Подождал малость и прислушался. Хорошо всмотрелся в чёрный хобот, а это оказался ствол немецкого станкового пулемета. Он в предохранительном от ожогов кожухе, и поэтому показался мне толстым хоботом. Опять по спине поползли мурашки. Я же выполз на немецкие позиции! Ведь у пулемёта должны находиться дежурные немцы. Как мне обратно-то уползти незамеченным? Полежал-полежал, послушал, напрягая слух, никаких ни шорохов, ни дыхания, ни кашля, ни приглушенных разговоров и шагов часового не слышно. Тут уже точно черт толкнул меня в бок! В голове мелькнула сумасшедшая мысль – пулемет укатить к своим. Ещё раз прислушался, чтобы убедиться наверняка, что около пулемёта никого нет. Всё тихо-тихо, даже мыши не попискивают. Поднял руку, уцепился за ствол и потянул пулемёт на себя. Он немного подался. Я снова прилёг и затаился, прислушался, никаких звуков и шорохов не слышно. Снова потянул пулемёт. На этот раз подальше первого. Опять прислушался, и опять всё тихо. Теперь я смелее потащил пулемёт, при этом соблюдал максимальную тишину и осторожность, чтобы не задеть чего-нибудь и накатить пулемет на камешек. Осторожно катил и постоянно прислушивался ко всему. Очень пристально и зорко смотрел в сторону немецких позиций – нет для погони. Чем дальше немецкая пулеметная позиция, тем смелее и быстрее катил пулемёт. Он всё же тяжелый, и я делал остановки для отдыха. Всегда прислушивался, не возник ли шум в стороне немцев. Пулемёт катился без шума и без позвякивания. "Вот что значит немецкая техника!" – подумал. Но на этот раз эта точность, вполне возможно, и подвела своих владельцев. Так и докатил пулемет в свои окопы. Вместе со взводным командиром пулемет передали ротному. После этого пошло и поехало! Наутро была построена рота, и командир батальона перед строем объявил мне благодарность. Мой поступок приводился в пример бойцам роты. Я был польщен, ходил гордо, так сказать, с грудью колесом. Я радовался, что своей ночной вылазкой без боя, без всяких потерь для роты лишил немцев такого мощного их оружия. Я не мог предполагать, что этот мой героический поступок вызовет на меня град насмешек и оскорблений бойцов роты. Они мой подвиг оценили с другой стороны. Пулемёт был взят на вооружение роты, и за ним закрепили расчёт. На всех маршах роты пулемёт носили бойцы на своих плечах. Когда случалось мне встречаться с бойцами этого нового расчёта, или же повстречать роту на марше, то они, завидя меня, еще издали показывали мне кулаки. А при сближении с ними всегда слышались всевозможные маты, на которые способен единственный в мире русский человек. Всегда после презрительно произнесенного: "Трофейщик" произносили ругательства и слова:
– Таскал бы ты сам, …, трофейщик!
