скачать книгу бесплатно
Я перешла через подъездную дорожку и, поднявшись на три ступеньки, оказалась на крыльце. Я думала, при моем приближении собака убежит, но она только сильнее завиляла хвостом, стуча им по доскам.
– Пошла, пошла отсюда! – сказала я, подходя к двери.
Однако собака и не думала уходить. Напротив, она тоже подошла к двери, всем своим видом показывая, что собирается войти в дом вместе со мной.
– Нет, – твердо сказала я, подражая Рэндольфу Джорджу, очкастому британцу, ведущему программы «Победитель». – Пошла! – Кажется, собака наконец поняла меня и отскочила, затем спустилась по ступенькам крыльца и с чрезвычайно недовольным видом пошла по гравию.
Убедившись, что опасность от норовистого представителя семейство псовых миновала, Уоррен открыл дверь, осторожно выбрался из машины и осмотрел подъездную дорожку. Других машин на ней не было.
– Мама с папой должны были уже доехать, – предположил он.
Я вытащила из кармана шортов телефон и, взглянув на часы, решила, что брат прав. Родители отправились на несколько часов раньше нас и, скорее всего, ехали все время со скоростью 60 миль в час.
– Джелси, можешь позвонить… – Я повернулась к сестре, согнувшейся так, что едва не касалась носом коленей. – Все нормально? – спросила я, наклонившись, чтобы увидеть ее лицо.
– Нормально, – ответила Джелси сдавленным голосом, – просто растягиваюсь. – Она медленно выпрямилась. Ее ярко-красное лицо на моих глазах приобретало свой обычный вид – становилось бледным, с веснушками, к концу лета более заметными. Джелси вскинула руки, образовав ими над головой безупречную окружность, потом опустила их и развернула плечи. На случай если ее пучок и грациозная походка недостаточно ясно указывали окружающим, что она занимается балетом, сестра имела обыкновение растягиваться на людях с завидной регулярностью.
– Как покончишь с этим, – спросила я, когда угол ее наклона назад меня всерьез встревожил, – сможешь позвонить маме?
Не дожидаясь ответа в духе «а ты сама не можешь?», я выбрала из связки нужный ключ, вставила его в замочную скважину и впервые за последние пять лет вошла в летний дом.
Осмотревшись по сторонам, я вздохнула, ожидая, что за несколько лет, пока дом сдавали посторонним, он сильно изменился – мебель передвинута, появились новые вещи – или возникнет едва уловимое чувство, что в вашем доме кто-то побывал. Мне, как трем медведям из сказки, это ощущение было хорошо знакомо. Например, вернувшись из океанографического лагеря, я сразу поняла, что, пока меня не было, мама мою комнату сдавала.
Но сейчас, внимательно все осмотрев, я этого чувства не испытала. Летний дом был именно таким, каким я его помнила. Как будто все это время он ждал моего возвращения.
Планировка первого этажа позволяла видеть все помещения разом, кроме спален и ванных комнат. Высокий потолок под двухскатной крышей пропускал сквозь окна солнечные лучи, освещавшие потертые половички на деревянном полу. Тут же находился и выскобленный обеденный стол, за которым мы никогда не ели и который давно служил местом для сушки мокрых полотенец и складывания почты. Справа располагалась кухня – крошечная по сравнению с нашей огромной, оборудованной по последнему слову техники кухней в Коннектикуте. Дверь из нее вела на застекленную террасу с видом на озеро. Тут мы обычно ели, за исключением редких случаев, когда шли проливные дожди. Сразу за террасой – спуск к нашему причалу на озере Финикс, а из кухонных окон можно наблюдать, как отражается в воде послеполуденное солнце.
Рядом с кухней, перед камином, – два дивана. Тут после обеда родители проводили время за чтением или работой. Далее находилась гостиная с диваном, обтянутым вытертым вельветом, на котором мы с Уорреном и Джелси любили посидеть вечерами. В одной из секций встроенных шкафов хранились настольные игры и пазлы, и обычно мы все лето посвящали какой-то определенной забаве. На самой верхней полке (чтобы труднее было достать) игра «Риск» – ее убрали подальше после того лета, когда мы так ею увлеклись, что проводили за игрой все свободное время, заключая тайные союзы, и вообще перестали выходить из дома.
Двери всех спален, кроме родительской, расположенной наверху, выходят в один и тот же коридор. Уоррену, Джелси и мне придется пользоваться единственной ванной на первом этаже, и не могу сказать, что я от этого в восторге, поскольку в Коннектикуте у меня собственная ванная комната.
Я прошла по коридору в спальню, заглянув по дороге в ванную. Она оказалась гораздо меньше, чем в моих воспоминаниях, совсем крошечной, чтобы одновременно в ней находились сразу трое.
Дойдя до своей комнаты со старинной табличкой «Поместье Тейлоров» на двери, о которой уже успела позабыть, я рывком отворила дверь и занервничала в ожидании воспоминаний пятилетней давности. Но оказавшись в комнате, я ничего подобного не испытала, зато ощутила уют знакомой обстановки. Все было на своих местах: кровать со старым железным каркасом, красно-белым одеялом и низенькой выдвижной секцией на колесиках, деревянный комод с зеркалом в деревянной раме, старый сундук в ногах кровати, где хранились запасные одеяла на случай обычных в горах даже летом холодных ночей. Но ничего в комнате не напоминало обо мне. Дурацкие афиши с изображениями юного актера, кумира прошлых лет (с тех пор он прошел несколько курсов реабилитации, о которых много писали), висевшие над кроватью, сняли еще раньше. Награды, завоеванные нашей командой по плаванию, исчезли вместе с коллекцией блеска для губ, которую я собирала несколько лет. Мне подумалось, что так даже хорошо, ведь за прошедшее время срок годности косметики наверняка истек, но это все равно расстроило. Бросив на пол сумку, я села на кровать и обвела взглядом комнату в надежде найти хоть какие-то признаки того, что проводила здесь лето двенадцать лет подряд, но не заметила ни одного.
– Джелси, что ты делаешь?
Вопрос брата заставил меня отвлечься от своих мыслей и посмотреть, что происходит. Выйдя из комнаты, я увидела сестру, выкидывающую из комнаты в коридор игрушечных животных. Я уклонилась от летящего слона и встала рядом с Уорреном, с тревогой наблюдавшим за неуклонно растущей горой игрушек перед дверью его спальни.
– Что тут происходит? – спросила я.
– Мою комнату превратили в детскую, – ответила Джелси с презрительной гримасой и швырнула за дверь очередную игрушку – на этот раз пурпурную лошадку, которую показалась мне знакомой.
В спальне Джелси, конечно, сделали ремонт. Теперь в углу стояли колыбель, рядом столик для пеленания, а на кровати высилась целая гора мягких игрушек, присутствие которых так оскорбило сестру.
– У жильцов, вероятно, был малыш, – сказала я, уклоняясь, чтобы не получить по голове мохнатой желтой уткой. – Может, подождешь, пока приедет мама?
Джелси закатила глаза. Подобные ужимки у сестры появились в этом году, и она использовала их, чтобы выражать самые разные эмоции. Сейчас она давала мне понять, насколько я отстала от жизни.
– Мама не появится еще час, – сказала Джелси, взглянула на очередную игрушку – маленького кенгуру – и повертела ее в руках. – Только что говорила с ней. Им с папой пришлось поехать в Страудсберг, знакомиться с новым онкологом. – Последнее слово Джелси выговорила старательно, как произносили его все мы, хотя несколько недель назад я вообще не знала о существовании такого врача. Тогда я думала, что у отца пустяковые, легко поддающиеся лечению боли в спине. В то время я даже не имела понятия, что такое поджелудочная железа, что рак ее почти всегда смертелен и что четвертая стадия – это приговор, которого боятся и стремятся избежать любой ценой.
Доктора, лечившие отца в Коннектикуте, разрешили ему провести лето в Лейк-Финиксе, но при условии, что он дважды в месяц будет показываться онкологу, а когда придет время, если не захочет ложиться в хоспис, пригласит на дом сиделку. Болезнь у него обнаружили довольно поздно, так что, судя по всему, сделать уже ничего нельзя. Поначалу у меня это в голове не укладывалось. В фильмах с подобным сюжетом всегда в последний момент находится какое-то лекарство, чудом обнаруживается нужное средство и никто не отказывается от борьбы за жизнь пациента. Но в реальности, как оказалось, все обстоит иначе.
Мы на мгновение встретились с Джелси взглядами, и я сразу перевела свой на кучу игрушек на полу. Никто из нас не сказал ничего о больнице или о том, что она означает для отца, но этого я и не ждала. Мы вообще не говорили о его болезни и старались избегать обсуждения тем, которые могли бы вызвать проявления чувств. Видя, как мои друзья ведут себя со своими близкими – обнимаются, делятся впечатлениями – я иногда испытывала не столько зависть, сколько неловкость.
Уоррен, Джелси и я никогда не были близки. То, что мы такие разные, нашему сближению, видимо, не способствовало. Уоррен с дошкольного возраста проявлял недюжинные способности, так что ни для кого не стало сюрпризом, что прощальную речь по окончании старшей школы от имени класса произносил именно он. Наша с Джелси пятилетняя разница в возрасте не способствовала установлению теплых сестринских отношений, не говоря уже о том, что она, как никто на свете, умела вывести человека из себя. К тому же сестра увлекалась балетом, а мне это было совсем не интересно. Между Уорреном и Джелси тоже не было доверительных отношений. Мы никогда не были друзьями. Раньше мне хотелось, чтобы все было по-другому, особенно в младшем возрасте, когда я читала «Хроники Нарнии» или «Дети из товарного вагона»[3 - Классическая серия детских произведений, изначально созданных американской учительницей Гертрудой Чендлер Уорнер и опубликованных в 1924 году.], где рассказывалось о том, как братья и сестры заботятся друг о друге. Но вскоре стало понятно, что такая дружба между нами невозможна. Это не плохо – просто так сложилось, и никаких перемен я не ждала.
Меня в семье всегда считали обычной: Уоррен умный, Джелси талантливая, а я – просто Тейлор без каких бы то ни было выдающихся способностей.
Джелси снова принялась выкидывать игрушки из комнаты в коридор, а я поспешила вернуться к себе, решив, что и так чересчур много времени провела сегодня с братом и сестрой. Тут на глаза мне попалось что-то оранжевое.
– Эй, – я наклонилась и подняла с полу игрушку, показавшуюся мне знакомой, – кажется, это моя. – Небольшого плюшевого пингвина в полосатом оранжево-белом галстуке я помнила хорошо. Он заметно поистрепался: плюш, из которого он сшит, довольно дешевый, да и набивка повылезала сразу в нескольких местах. Но в тот вечер, когда я впервые поцеловалась с мальчиком, который выиграл для меня эту игрушку, она казалась мне лучшей на свете.
– Эту я помню, – в глазах Уоррена появился блеск, который мне сразу не понравился. – Та, что досталась тебе на карнавале? – У брата была фотографическая память, благодаря чему он запоминал даже самые незначительные факты, чтобы потом ими меня мучить.
– Ага, – пробормотала я, попятившись.
– Не некий ли Генри выиграл ее для тебя? – имя брат произнес с особой интонацией. Похоже, он мстил мне за то, что я высмеяла его страх перед безобидными собачками. Я грозно взглянула на него. Джелси с интересом наблюдала за нами.
– Какой еще Генри? – спросила она.
– Ну, знаешь, – на лице Уоррена расплылась улыбочка, – Генри Кроссби. У него еще есть младший брат Дерек, или как-то так. Генри был дружком Тейлор.
«Дэви», – мысленно поправила я Уоррена и почувствовала, как покраснели щеки. Хоть это и было смешно, но я поймала себя на том, что лихорадочно пытаюсь уйти от этой темы. Если бы был способ закончить этот разговор и при этом скрыть свою неловкость, я бы им воспользовалась.
– А, да, – медленно проговорила Джелси. – Кажется, помню. Он был так мил со мной. И знал названия всех деревьев.
– И… – хотел продолжить Уоррен, но я прервала его. Мне казалось, я больше этого не вынесу.
– Делай что хочешь, но это надо убрать до возвращения мамы, – сказала я громко, прекрасно понимая, что вряд ли мама станет кричать на Джелси, что бы та ни натворила. Но я хотела припугнуть ее перспективой нагоняя и ушла на кухню с таким гордым видом, с каким это только возможно с игрушечным пингвином в руках.
Положив пингвина на кухонный стол, я открыла и тут же закрыла дверцу шкафа, то и дело мысленно возвращаясь к имени Генри Кроссби, парня, о котором пять лет старалась не думать. В конце концов воспоминания о нем стали отрывочными, сократились до ответа на неизбежный вопрос типа: «кто был твоей первой любовью?», когда гости, пришедшие на вечеринку и оставшиеся ночевать, уже улеглись. На этот случай у меня всегда была готова история.
– А, это Генри. Мы подружились во время летних каникул, которые я проводила в летнем доме. И встречались в то лето, когда нам было по двенадцать. С ним я впервые поцеловалась на летнем карнавале… – Тут все вздыхали, но если кто-либо спрашивал, что было дальше, я просто улыбалась, пожимала плечами и говорила что-нибудь вроде: – Мы же были детьми, так что, понятно, что ни о каких долговременных отношениях и речи быть не могло. – Все смеялись, а я кивала и улыбалась.
Но в действительности это объяснение не было истинным. Я же гнала из головы воспоминания о том лете, отрицая все, что тогда случилось с Генри, Люси, со мной, и снова и снова выдавала вымысел за правду, потому что мне самой хотелось думать, что больше ничего и не было.
Вслед за мной на кухню зашел Уоррен и прямиком направился к большой картонной коробке на кухонном столе.
– Извини, – сказал он, открывая ее, – я пошутил.
Я пожала плечами, показывая свое безразличие.
– Не стоит извиняться, – ответила я, – дело прошлое.
И это было правдой. Но с того момента, когда мы пересекли линию, отделявшую Лейк-Финикс от остального мира, мысли о Генри крутились у меня в голове, даже если я делала в своем айподе музыку громче, надеясь, что это поможет от них избавиться. Я поймала себя на том, что поглядываю в сторону его дома. Некогда почти белый, теперь он стал ярко-голубым. Вывеску на фасаде с надписью «Лагерь Кроссби» заменили на другую – «Счастливые часы Мэриэн» с изображением бокала для мартини. Все это свидетельствовало, что в доме новые хозяева и Генри там больше не живет. Я продолжала думать о доме, понимая, что больше никогда не увижу Генри, а присутствие Мэриэн, кем бы она ни была, только подтверждало мое предположение. Пришедшее осознание вызвало противоречивые чувства тоски по прошлому и одновременно разочарования. Но верх взяло чувство облегчения, которое испытываешь, когда знаешь, что за твой проступок тебе ничего не будет.
Уоррен стал разбирать содержимое коробки, выставляя на стол аккуратными рядами пластиковые бутылки с кетчупом, как будто у нас намечалась грандиозная томатная битва.
Понаблюдав какое-то время за этой картиной, я не выдержала:
– Что, в Пенсильвании дефицит кетчупа, а я об этом не знала?
Уоррен, не отрываясь от своего занятия, покачал головой.
– Ты же помнишь, как было в прошлый раз.
Да, я помнила. Джелси ела исключительно макароны с кетчупом, отказываясь от любой другой пищи. В отличие от нее Уоррен вовсе не привередлив в еде, но не может обходиться без соуса, которым, и желательно в охлажденном виде, приправляет буквально все. Он признает только «хайнц», утверждая при этом, что способен отличить любой сорт кетчупа по вкусу, что и доказал несколько лет назад в кафе при большом супермаркете, когда нам было особенно скучно. Пять лет назад, вскоре после нашего приезда в Лейк-Финикс, Уоррен испытал шок: оказалось, что в местном магазине закончился «хайнц», остались только другие марки… Так он отказался их даже пробовать и, воспользовавшись корпоративной карточкой отца, заказал себе целую коробку «хайнца», которую доставили на следующее утро. Отец, не говоря уже о бухгалтере его компании, узнав об этом, был, мягко говоря, не в восторге.
Теперь, чтобы не допустить повторения трагедии, Уоррен поставил две бутылки кетчупа в почти пустой холодильник, остальные же поместил в буфет.
– Рассказать, как изобрели кетчуп? – спросил он с тем выражением лица, которое мне, к сожалению, было хорошо знакомо.
Уоррен с самого детства хранит в памяти огромное количество информации. Когда-то один ныне потерявший всякое наше уважение родственник подарил брату книжку о знаменитых изобретениях «Открытия, сделанные случайно». С тех пор с Уорреном стало невозможно разговаривать без того, чтобы он не упомянул о том или ином любопытно случае. Это стремление накапливать бесполезные знания (благодаря его любви к словам с малоизвестными значениями) с годами только усиливалось. Наконец вняв просьбам не мучить нас своей эрудицией, Уоррен просто сообщал, что мог бы рассказать о том или ином факте, что, на мой взгляд, было не многим лучше.
– Давай как-нибудь потом? – ответила я. Хотя, признаюсь, меня слегка заинтриговала история случайного создания кетчупа, я надеялась, в ней не будет ничего странного, как, например, в случае с кока-колой, изобретенной якобы в результате неудачной попытки получить аспирин. Я оглянулась в поисках убежища, где можно было бы укрыться от назойливого общества брата, увидела за окном озеро и вдруг поняла, что это единственное место, где мне хотелось бы сейчас оказаться.
Пробравшись к застекленной террасе и прошмыгнув через боковую дверь, я направилась к водоему. Выйдя из дома, я подставила лицо солнцу. Пять деревянных ступенек вниз ведут к небольшому, поросшему травой склону холма, у основания которого и расположен причал. Кроме нас, им пользуются и соседи. Не сказать, что сооружение представляло собой что-то грандиозное, но мне всегда казалось, что его длина как раз достаточна, чтобы хорошенько разбежаться и бомбочкой плюхнуться в воду на глубине, где не достать до дна.
На траве возле причала друг на друге лежали несколько байдарок и каноэ, но я на них едва взглянула. На озере не разрешено пользоваться моторными лодками, так что шум двигателей не нарушает послеполуденной тишины. Неподалеку сверкали весла одинокого байдарочника. Озеро Финикс – большое, с тремя разбросанными по нему островами – со всех сторон окружено соснами. Наш причал на берегу довольно широкого залива, а на противоположном видны другие причалы и люди на них.
Я стала рассматривать причал семьи Марино. Люси Марино двенадцать лет была моей лучшей подругой в Лейк-Финиксе, и когда-то я знала ее дом так же хорошо, как и свой. Мы часто ночевали друг у друга, и наши родители к этому так привыкли, что мама даже покупала для Люси ее любимые хлопья. Я старалась не вспоминать о ней, но не могла не признавать, особенно в последнее время, что Люси была единственной подругой, которой я могла рассказать все без утайки. В школе, когда стало известно о болезни отца, никто не знал как вести себя со мной, а я – как разговаривать об этом с одноклассниками. И поскольку меня изгнали из нашей прежней компании, по окончании учебного года и с началом приготовлений к отъезду в Лейк-Финикс я оказалась в таком одиночестве, что буквально не с кем было и словом обмолвиться. Но пока мы не прекратили всякое общение после того лета, я делилась с Люси абсолютно всем.
Я по привычке осмотрела сваи ее причала. За годы, проведенные в Лейк-Финиксе, мы с Люси разработали сложную систему условных знаков для передачи сообщений с помощью сигналов фонариками в темное время суток (нашу версию азбуки Морзе) и не имеющих определенных значений сигналов флажками – в светлое. Если одной из нас срочно требовалось поговорить с другой, на сваю причала повязывалась розовая косынка – у нас были одинаковые. Справедливости ради надо признать, что такая сигнальная система была не самым удобным средством связи: чтобы косынка или сигналы флажками либо фонариком были замечены, приходилось сначала звонить по телефону. Разумеется, на причале Люси косынки сейчас не было.
Я сбросила шлепанцы и пошла босиком по нагретым доскам, за долгие годы отполированным таким количеством босых ног, что о занозах можно не беспокоиться, не то что у нас на террасе. Я прибавила шаг, почти побежала, желая поскорее оказаться на дальнем конце пристани, вдохнуть запах воды и сосен.
Почти у самого края я остановилась. За спиной послышалось какое-то движение. Байдарка, которую я видела раньше, сейчас, привязанная к причалу, покачивалась на воде, а сидевший в ней парень поднимался по лесенке на пристань, одной рукой хватаясь за перекладины, а другой держа весло. Солнечные блики на воде слепили глаза, поэтому я не могла рассмотреть его лица, когда он ступил на настил, и решила, что, вероятно, это кто-то из соседей. Сделав несколько шагов, он внезапно остановился и посмотрел на меня. Я заморгала от удивления, когда поняла, кто передо мной.
Это был повзрослевший на пять лет и еще более привлекательный, чем в моей памяти, Генри Кроссби.
Глава 3
Я смотрела на него в изумлении, не понимая, откуда передо мной взялся взрослый Генри.
Он бросил весло на настил, сделал маленький шаг вперед и сложил руки на груди.
– Тейлор Эдвардс, – сказал он. И это был не вопрос.
– Генри? – спросила я довольно слабым голосом, хотя, конечно, это был он. Во-первых, в отличие от любого другого байдарочника на этом озере, он знал меня. Во-вторых, был похож на себя прежнего, только гораздо, гораздо лучше.
Высокий, широкоплечий, с коротко остриженными каштановыми волосами, он был до неприличия хорош собой. Веснушки, покрывавшие раньше его щеки, куда-то исчезли, а глаза, прежде карие, я назвала бы, скорее, зелеными. В нашу последнюю встречу он выглядел абсолютно по-другому – ниже меня ростом, худощавый, с расцарапанными локтями и коленками. Должна отметить, Генри вырос очень привлекательным юношей, правда, мне показалось, что он не особенно рад нашей встрече.
– Привет, – сказала я, чтобы заполнить дурацкую паузу и скрыть, что не могу отвести от него глаз.
– Привет, – ответил он довольно холодно.
Голос у него стал низкий, и теперь он не давал петуха на каждом втором слове, как прежде. Мы встретились глазами, и я вдруг представила, какие перемены он может заметить во мне, и какое впечатление в целом я произвожу. К сожалению, с детства я мало изменилась: голубые глаза, тонкие прямые волосы. Среднего роста, худощавая, я так и не обрела приятных глазу округлых форм, о которых так отчаянно мечтала в двенадцатилетнем возрасте. Как я сейчас жалела, что утром не привела себя в порядок. Генри окинул меня взглядом, и я чертыхнулась про себя, вспомнив, во что одета. Я не только встретила человека, который меня явно недолюбливал, но и была в украденной у него футболке.
– Итак… – продолжил он, после чего сразу же замолчал. Мое сердце так сильно стучало, что хотелось повернуться и уйти, сесть в машину и ехать, не останавливаясь, до самого Коннектикута. – Что ты тут делаешь? – наконец спросил Генри, и голос его звучал жестко.
– То же я могла бы спросить у тебя, – ответила я, вспоминая, как буквально несколько минут назад говорила Уоррену, что Генри – дело прошлое. Я была уверена, что никогда больше не встречу его. – Я думала, вы отсюда уехали.
– Ты думала, мы уехали? – переспросил он с коротким невеселым смешком. – Да уж.
– Да, – подтвердила я раздраженно, – мы сегодня проезжали мимо вашего дома: там все поменялось, теперь он принадлежит какой-то сексапильной Мэриэн.
– За пять лет многое изменилось, Тейлор. – Я отметила, что он второй раз произнес мое имя. Прежде это случалось, когда он злился на меня, а обычно называл Эдвардс или Тей. – Во-первых, мы переехали, – он показал на дом, стоявший так близко к нашему, что я могла рассмотреть ряды горшков на подоконниках. – Вот сюда.
Какое-то время я просто смотрела на дом, принадлежавший ранее супругам Моррисон, и я предполагала, что они и их отвратительный пудель живут в нем по-прежнему.
– Так мы соседи?
– Уже несколько лет. Но ваш дом все время арендовали. Я решил, что вы больше не будете приезжать.
– Я тоже так думала, – ответила я, – если хочешь знать правду.
– И что случилось? – спросил он, пронзительно глядя прямо на меня красивыми зелеными глазами. – Почему вдруг вернулись?
От этого вопроса у меня перехватило дыхание, ведь Генри затронул тему, которую я старательно всячески гнала от себя проч.
– Ну… – медленно протянула я, глядя мимо Генри на поверхность воды и стараясь придумать, как бы это объяснить. Казалось, ничего сложного. Всего-то и требовалось сказать что-нибудь насчет того, что отец болен, и потому мы проведем лето здесь. Трудность была не в этом, а в вопросах, которые могли за этим последовать: как сильно болен, чем, насколько серьезно. И далее – неизбежная реакция людей, узнавших, что это на самом деле серьезно. Было и еще кое-что, что я понимала, но боялась произносить вслух: мы проводим с отцом последнее лето.
Поскольку я старательно избегала подобных разговоров, у меня не было заготовлено отработанного объяснения. Слух о болезни отца распространился по школе довольно быстро, что избавило меня от необходимости объяснять ситуацию. А если в бакалейном магазине нам с мамой встречался кто-нибудь из знакомых и спрашивал о папе, я уступала возможность объясняться ей, а сама отворачивалась или отходила в сторону, делая вид, что трудный разговор, который ведет мама, не имеет ко мне ни малейшего отношения. Сейчас я сомневалась, смогу ли справится с эмоциями, отвечая на возможные вопросы Генри. Узнав о болезни отца, я еще ни разу не плакала, и мне не хотелось бы расплакаться перед ним.
– Долгая история, – наконец выговорила я, не сводя глаз со спокойной глади озера.
– Да уж, – саркастически сказал Генри, – наверняка.
Я вздохнула. Генри никогда не говорил со мной таким тоном. Если мы ссорились, то, как дети, били друг друга ладошками по рукам, обзывались, дразнились, одним словом, – делали все что угодно, лишь бы покончить со ссорой и снова стать друзьями. Но сейчас его тон и язвительные реплики создавали впечатление, что я разговариваю с кем-то с другой планеты.
– Так почему вы переехали? – спросила я чуть более агрессивно, чем хотелось бы, и повернулась лицом к нему, сложив руки на груди. Переезды в Лейк-Финиксе случались довольно редко: по дороге сюда мы проезжали дом за домом со знакомыми вывесками на фасадах – все владельцы были прежние.
Ожидая немедленного ответа, я с удивлением заметила, что Генри слегка покраснел, засунул руки в карманы шортов, как всегда бывало, когда он не знал, что сказать.
– Долгая история, – сказал он, подражая мне и глядя на причал. Некоторое время было слышно только постукивание пластиковой байдарки о деревянную сваю причала. – Как бы там ни было, – продолжил Генри, немного помолчав, – теперь мы живем тут.
– Так, – сказала я, чувствуя, что этот факт мы наконец установили. – Это я поняла.
– Я хочу сказать, мы тут круглый год, – пояснил он и посмотрел на меня, а я постаралась скрыть удивление. Можно, конечно, жить в Лейк-Финиксе постоянно, но так делают очень немногие и в поселке становилось людно лишь с наступлением лета. Пять лет назад все время, кроме лета, Генри жил в Мэриленде. Его отец занимался финансами в округе Колумбия, как и другие отцы, возвращался в Лейк-Финикс с наступлением выходных.
– О, – воскликнула я так, будто все поняла, хотя не имела ни малейшего представления, что означает для семьи Кроссби постоянное проживание в Лейк-Финиксе и как это может сказаться на дальнейшей судьбе Генри. Но он, похоже, не собирался вдаваться в подробности, а я не чувствовала себя вправе требовать новых признаний. И мне вдруг показалось, что нас разделяют не только несколько метров причала…
– Да, – вздохнул Генри, а я подумала, что, возможно, у него возникло то же чувство, что и у меня, будто на пристани с ним рядом незнакомый человек. – Мне пора, – он повернулся, собираясь уходить.
Я подумала, что не следует так заканчивать разговор, поэтому, когда он проходил мимо, вежливо произнесла:
– Рада была тебя видеть.
