Культурная эволюция. Как теория Дарвина может пролить свет на человеческую культуру и объединить социальные науки

скачать книгу бесплатно

Культурная эволюция. Как теория Дарвина может пролить свет на человеческую культуру и объединить социальные науки
Алекс Месуди

Чарлз Дарвин совершил переворот в научной мысли, показав, каким образом эволюция объясняет биологическую сложность и поразительное разнообразие жизни на Земле. Не так давно в социальных науках также возрос интерес к объяснению человеческой культуры при помощи дарвиновской теории. Рассмотрев обширный материал – от моды до государственной политики, от распространения религий до поведения человека на экономических рынках, – Алекс Месуди утверждает, что человеческая культура представляет собой эволюционный процесс, который обнаруживает основные дарвиновские механизмы: изменчивость, конкуренцию и наследование. Эта междисциплинарная книга посвящена точному изучению культурных явлений – с помощью теоретических моделей, лабораторных экспериментов, полевых археологических исследований и этнографических методов. Автор показывает, как эти на первый взгляд несочетаемые методы могут дополнить друг друга и принести пользу в различных областях социальных наук и к каким открытиям можно прийти, изучая культуру с эволюционной точки зрения. «Культурная эволюция» предлагает по-новому взглянуть на эволюционную теорию: как на средство объединения различных научных областей и способ глубже понять человеческое поведение.

Алекс Месуди

Культурная эволюция. Как теория Дарвина может пролить свет на человеческую культуру и объединить социальные науки

“Cultural Evolution: How Darwinian Theory Can Explain Human Culture and Synthesize the Social Sciences” by Alex Mesoudi

Licensed by The University of Chicago Press, Chicago, Illinois, U.S.A.

© 2011 by The University of Chicago. All rights reserved.

© ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2019

Предисловие

2009 год стал 150-й годовщиной публикации «Происхождения видов» Чарлза Дарвина. Как и другие юбилейные годы – 1909 и 1959, – этот год был отмечен празднованиями в университетах и научных обществах по всему миру, а также телесериалом и биографическим кинофильмом, посвященными Дарвину. Лишь немногие ученые, и уж точно – немногие книги так долго привлекают внимание публики. Однако это не просто преклонение перед научным авторитетом, это – признание большого прорыва в науке. В «Происхождении видов» впервые было представлено веское научное объяснение двух явлений, которые до этого объяснялись (и отчасти объясняются до сих пор) сверхъестественными силами, мистическими или религиозными факторами. Первое явление – невероятное разнообразие биологических организмов, которое мы можем наблюдать вокруг себя: жуки, кактусы, колибри, водоросли, гиббоны – и это если привести лишь несколько случайных примеров. До Дарвина общепринятое объяснение гласило, что все эти виды были созданы Богом в их современном виде – виде, который по каким-то причинам показался Богу удачным (в конце концов, его пути неисповедимы). Второе явление, которому Дарвин дал объяснение, – сложные адаптации у разнообразных организмов: например, глаза, крылья, системы эхолокации или мозг. Как отмечали многие теологи, эти адаптации состоят из множества функционально взаимосвязанных частей, которые прекрасно взаимодействуют друг с другом, являясь, как им казалось, свидетельством разумного замысла в творении.

Гений Дарвина – то, за что его почитают и по сей день, – в том, что он предложил первое связное и реалистичное научное объяснение этих явлений. Согласно Дарвину, разнообразие и сложность природы объясняются с помощью нескольких простых принципов, действие каждого из которых можно продемонстрировать эмпирически. Во-первых, между индивидами существуют различия; во-вторых, происходит «борьба за существование» из-за ограниченных ресурсов (еда, место для гнездования или партнеры) и роста популяций, которое приводит к неравным шансам индивидов на выживание и размножение; в-третьих, признаки передаются от родителей к потомкам в процессе размножения. Результатом всего этого является то, что Дарвин назвал «естественным отбором»: признаки, которые увеличивают шансы индивида на выживание и размножение, будут с большей вероятностью переданы следующему поколению, и частота таких признаков в популяции будет возрастать. Со временем полезные признаки накапливаются и соединяются, создавая глаза, крылья и другие структуры, которые раньше приписывались деяниям Творца. Труд Дарвина стимулировал плодотворные исследования в эволюционной биологии на протяжении полутора веков, за время которых принципы Дарвина уточнялись – например, были выявлены генетические основы наследования, о которых он имел лишь очень приблизительное представление.

В этой книге представлен обзор растущего числа научных исследований, основанных на фундаментальной идее о том, что изменения в культуре – то есть изменения в культурно передающихся верованиях, знаниях, технологиях, языках, социальных институтах и т. д. – происходят по тем же дарвиновским принципам, описанным в «Происхождении видов» сто пятьдесят лет назад. Иными словами, культура эволюционирует. Эта идея далеко не нова. На самом деле, сам Дарвин позднее проводил параллели между биологической эволюцией и развитием культуры, в частности – развитием языка.

Образование различных языков и происхождение различных видов, равно как доводы в пользу того, что те и другие развились постепенно, совпадают между собой весьма странным образом. <…> Выживание или сохранение некоторых благоприятствуемых слов в борьбе за существование – это естественный отбор[1 - Дарвин 1953: 207–208; Darwin 1871: 90–91.].

Дарвин не просто использовал аналогию для простоты изложения. Развитие языка не «немного похоже» на естественный отбор и не «отчасти напоминает» его. Развитие языка – это и есть естественный отбор. Многие другие знаменитые ученые позже делали похожие наблюдения – например, Уильям Джеймс, один из основателей психологии:

Существует примечательная параллель… между фактами социальной эволюции, с одной стороны, и зоологической эволюцией, как излагает ее господин Дарвин, – с другой[2 - James 1880: 441.].

Несмотря на эти заявления выдающихся ученых прошлого об интересном и значительном сходстве между развитием природы и культуры, лишь недавно методы, инструменты, теории и понятия дарвинизма начали всерьез использоваться для объяснения культурных явлений. Эта книга – попытка обобщить и синтезировать это новое направление исследований.

Во многих отношениях проблема, которую хотел объяснить Дарвин, – разнообразие и сложность биологических организмов – похожа на проблему, с которой имеют дело исследователи культуры. Человеческая культура тоже чрезвычайно разнообразна: в современном мире существует примерно 10 000 различных религий, примерно 7000 различных языков, каждый из которых содержит около полумиллиона слов, а изобретений только в США запатентовано 7,7 млн. Человеческая культура тоже бывает удивительно сложной – как сложны, например, очень подробные знания об экологии поведения других видов, передающиеся из поколения в поколение многими группами охотников-собирателей, или же технологические артефакты вроде компьютера или космического корабля, созданные из бесчисленных функционально взаимосвязанных частей, или политические и финансовые институции, которые успешно (по крайней мере, до некоторой степени) организовывают жизни миллионов людей. Этот объем разнообразных и сложных знаний позволил нашему виду успешно освоить практически каждую часть земной суши – от морозных полюсов до знойных пустынь, от тропических лесов до горных хребтов. В главе 1 будет дано более точное определение того, что мы называем «культурой», а также будет показано, что знания, получаемые культурным путем, существенно влияют на различные аспекты человеческого поведения – от общесоциальных паттернов агрессии и сотрудничества до базовых психологических процессов, например, того, как мы воспринимаем вещи и поведение других людей.

В главе 2 обсуждается положение о том, что объяснение разнообразия и сложности природы, предложенное Дарвином, применимо и к человеческой культуре. Это значит, что развитие культуры – верований, знаний, технологий, социальных институтов и т. д. – происходит по принципам, описанным Дарвином в «Происхождении видов». Во-первых, культурные признаки варьируются по форме и выражению; во-вторых, эти культурные варианты соревнуются друг с другом за ограниченные ресурсы, такие как пространство или память, поэтому не у всех из них одинаковые шансы выжить и распространиться; в-третьих, культурные варианты передаются от человека к человеку с помощью культурной передачи. Глава 2 посвящена объяснению этого базового положения и демонстрации того, что теория культурной эволюции имеет крепкие эмпирические основания – по крайней мере настолько же крепкие, как равнозначные утверждения, сделанные Дарвином в «Происхождении видов» относительно биологических видов.

Однако важно не только сходство между развитием биологии и культуры, важны и различия. После того, как Дарвин изложил свою теорию в «Происхождении видов», биологи детальнее изучили различные аспекты биологической эволюции, такие как дискретное наследование (существование отдельных частиц наследования, генов), слепая изменчивость (новые генетические изменения не появляются для того, чтобы решить конкретные адаптивные проблемы) или барьер Вейсмана (разделение генотипа и фенотипа: изменения, приобретенные на протяжении жизни организма, не передаются напрямую потомкам) – и все эти частности могут и не соблюдаться в культурной эволюции. Впрочем, это не аннулирует базовое утверждение главы 2 о культурной эволюции. Это просто значит, что в деталях она может отличаться от эволюции биологической, и задача исследователей культуры – изучить эти подробности, как это делали биологи на протяжении предыдущих 150 лет.

Помня об этом, в главе 3 я исследую микро-уровневые процессы культурной эволюции, основанные на новаторских моделях, разработанных в 1970-е и 1980-е годы несколькими учеными-первопроходцами в Калифорнии. Некоторые из этих процессов – например, дрейф (изменения в результате случайных событий в небольших популяциях) или вертикальная культурная передача (от биологических родителей, как и с генами) – напоминают биологическую эволюцию. Другие процессы характерны только для культуры – например, процесс направленного изменения (напоминающий ламарковский), при котором люди изменяют информацию перед тем, как передать ее другим. Каждый из этих микроэволюционных процессов приводит к различным последствиям на уровне целой популяции – последствиям, которые мы смогли понять лишь благодаря математическим моделям, взятым из популяционной генетики.

В главах 4 и 5 рассмотрена культурная макроэволюция, то есть крупномасштабные, длительные тренды в культуре, выявленные на материале антропологии, археологии, истории и лингвистики. Конечно, представители этих дисциплин уже давно занимаются описанием и объяснением масштабных закономерностей в развитии культуры, причем без привлечения теории культурной эволюции. Однако их объяснения, как правило, основаны на качественных, а не количественных методах. Мы увидим, что культурные эволюционисты пользуются строгими количественными методами, созданными специально для выявления и объяснения закономерностей в биологической эволюции – филогенетическим анализом или моделями нейтральной эволюции (дрейфа). Эти методы позволяют исследовать паттерны культурной макроэволюции точнее, чем традиционные, не-эволюционные модели.

Главы 6 и 7 посвящены двум методам изучения культурной микроэволюции: лабораторным экспериментам и полевым этнографическим исследованиям. С помощью экспериментов культурная эволюция воссоздается в контролируемых лабораторных условиях. Этот метод имеет много преимуществ перед обычным наблюдением – например, историческим. Мы можем изменять переменные, чтобы выявить причины культурных явлений, можем «перезапускать» историю несколько раз, чтобы понять, не являются ли найденные паттерны результатом простой случайности, и можем собирать чистые и полные данные – то, что невозможно сделать, просто наблюдая за культурным процессом. Этнографические полевые исследования дополняют эксперименты – развитие культуры здесь изучается в небольших сообществах людей. Цель – ответить, например, на такие вопросы: у кого мы больше учимся – у родителей или у сверстников, и как каждый из этих путей передачи информации влияет на внутри- и межгрупповое культурное разнообразие?

Глава 8 содержит обзор недавних попыток смоделировать экономические изменения как эволюционный процесс. Объяснения исторических изменений не слишком удаются традиционной экономической теории: вместо этого она изучает оптимальные состояния экономических систем в отдельные моменты времени. Но такой подход плохо приспособлен для исследования экономик, постоянно подверженных переменам, – например, в ответ на резкие технологические прорывы (скажем, в телекоммуникациях или компьютерной технике). Экономисты начали создавать эволюционную теорию экономических систем, в которой базовым считается именно изменение, а не стазис. Другие исследователи утверждают, что эволюционные культурные процессы – а конкретнее, процесс культурного группового отбора – могут объяснить некоторые озадачивающие открытия: например, тот факт, что люди намного более склонны к кооперации, чем если бы они действовали исключительно ради увеличения собственной выгоды, как это предполагает традиционная, не-эволюционная экономическая теория.

В главе 9 поднимается вопрос о том, есть ли культура у других видов животных, кроме человека. Ответ во многом зависит от нашего определения «культуры». Однако очевидно, что неожиданно много видов обладают по крайней мере некоторыми важными чертами человеческой культуры – например, способностью учиться у других или поддерживать стабильные различия в поведении внутри группы, которые можно назвать культурными «традициями». Но, по всей видимости, только люди обладают кумулятивной культурой, в которой изменения накапливаются из поколения в поколение. Почему кумулятивная культурная эволюция присуща лишь людям – пока что загадка, но это направление исследований, возможно, позволит пролить свет на происхождение и основания человеческой культуры.

Задача последней главы – обосновать мысль о том, что будущее за «эволюционным синтезом» в социальных науках. Несмотря на все великолепие «Происхождения видов», эволюционная биология сформировалась как последовательная и успешная дисциплина лишь вследствие «эволюционного синтеза» 1930–1940-х годов. До этого биология состояла из нескольких обособленных дисциплин, составленных экспериментаторами, теоретиками, полевыми естествоиспытателями, палеонтологами и т. д. Каждая дисциплина была основана на собственных теоретических положениях, часто конфликтовавших с теориями других дисциплин. В ходе синтеза представители каждого из направлений пришли к согласию насчет основных положений, объединив таким образом биологию в рамках единой теории дарвинизма. Это стало возможным, поскольку ученые выяснили, что закономерности биологической макроэволюции (адаптивная радиация или периоды развития и стазиса в палеонтологической летописи) можно объяснить с помощью микроэволюционных процессов, изучаемых экспериментаторами и математиками – процессами вроде естественного отбора, полового отбора и дрейфа. В главе 10 я утверждаю, что социальные науки сейчас находятся в таком же раздробленном состоянии, как и биологические науки до 1930-х годов. Однако если эволюция культуры действительно напоминает эволюцию природы, то похожий «эволюционный синтез» возможен и в социальных науках. Иными словами, масштабные тренды или модели в культурной эволюции, изучающиеся археологами, историками, лингвистами, социологами и антропологами, можно будет объяснить через микроэволюционные культурные процессы, которыми занимаются психологи и другие исследователи поведения. Мы можем наблюдать появление объединенной науки о культуре, преодолевающей принятые границы социальных дисциплин.

Перспектива образования единой науки о культуре, объединенной с помощью дарвинизма и включающей антропологию, археологию, экономику, историю, лингвистику, психологию и социологию, может показаться наивной. Каждый, кто изучал социальные науки в университете, наверняка знает, что между их различными ветвями очень мало коммуникации или общих теоретических оснований. Однако такое состояние социальных наук, куда входит множество теоретически несовместимых и малопонятных друг для друга дисциплин, создает много проблем: ценные открытия редко пересекают границы между ними, а ученые тратят время на повторное открытие вещей, уже известных в других дисциплинах. Несмотря на островки качественных и скрупулезных исследований, которые можно обнаружить внутри отдельных социальных дисциплин, за последние несколько десятилетий слишком мало было сделано для понимания одного из самых интересных и удивительных явлений, известных науке, – человеческой культуры. Это особенно прискорбно, если оценить прогресс в естественных науках за то же время. Задача этой книги – обратить внимание социальных наук на множество новых междисциплинарных исследований, которые делают заметные успехи в научном объяснении культуры.

Слова благодарности

Эта книга – суммарный результат влияния многих людей на протяжении нескольких лет. Генри Плоткин, Кевин Лаленд, Эндрю Уайтен и Майкл О’Брайен особенно сильно воздействовали на мои размышления о многих рассмотренных здесь вопросах. Я также признателен людям, которые прочли и прокомментировали одну или несколько глав этой книги и чьи советы, несомненно, сделали книгу лучше; это Роберт Онгер, Элоди Брифер, Кевин Лаленд, Стивен Лисет, Майкл О’Брайен, Алан Макэллигот, Ричард Нельсон, Питер Ричерсон, Джейми Техрани, Петр Турчин и Эндрю Уайтен. Наконец, я благодарен своему редактору Дэвиду Первину из University of Chicago Press за его решительную поддержку и столь необходимый взгляд извне.

Глава 1

Культурный вид

Люди – это вид животных, определяющийся культурой. Мы приобретаем совокупность представлений, предпочтений, знаний, навыков, обычаев и норм от других членов нашего вида посредством культуры – с помощью процессов социального научения, например, имитации, учебы и языка. Полученная информация существенно влияет на наше поведение. У людей, выросших в разных сообществах, будут различаться способы мышления и поведения, поскольку они приобрели различные культурные нормы и представления у других членов своих сообществ. Передающиеся посредством культуры технологии (от каменных орудий до автомобилей и Интернета), а также политические, экономические и социальные институты кардинально изменили окружающую нас среду и нашу жизнь за сравнительно короткое время. Ни один другой вид на планете не демонстрировал настолько стремительных и важных культурных изменений.

Поэтому любое объяснение человеческого поведения, игнорирующее культуру либо трактующее ее неверно, почти наверняка будет неполным. Тем не менее многие исследователи общества и человеческого поведения – например, психологи, экономисты и политологи – имплицитно или эксплицитно преуменьшают или игнорируют влияние культуры на поведение человека; вместо этого акцент делается на поведении и решениях отдельных индивидов вне зависимости от влияния на это поведение культурных норм и представлений. Другие исследователи – многие культурные антропологи, археологи, социологи и историки – понимают значение культуры, но их методам и подходам не хватает научной строгости и точности, необходимых, чтобы объяснить, почему и каким образом функционирует культура и как она влияет на поведение. Поэтому, в отличие от естественно-научных дисциплин, добившихся огромного прогресса в объяснении тайн жизни, материи и вселенной, социальные науки не смогли создать общей теории, которая объясняла бы изменения в культуре. Различные ветви социальных наук остаются разделенными, они общаются на своих собственных языках, непонятных для посторонних, и строят гипотезы и теории, несовместимые друг с другом. Хороший пример такой взаимной несовместимости – само определение «культуры», которое сильно отличается от дисциплины к дисциплине. Поэтому, прежде чем мы перейдем к разговору о роли культуры в нашем поведении, необходимо дать четкое определение культуры, которое мы будем дальше использовать в книге.

Что такое культура?

«Культура» – одно из тех понятий, как и «жизнь» или «энергия», которыми мы пользуемся в повседневной жизни, не особо задумываясь об их точном значении. Обычно мы используем слово «культура» в нескольких отчасти схожих значениях. Например, им можно обозначить некую группу людей, обычно принадлежащих к одной нации, – «французская культура» или «японская культура». Или использовать в смысле «высокой культуры» – литературы, классической музыки или изобразительного искусства – именно этим темам часто посвящен раздел «культура» в воскресных газетах. «Культурой» можно также назвать единый набор ценностей или практик внутри группы или организации. Например, во время финансового кризиса, начавшегося в 2007 году, многие комментаторы сетовали на «культуру алчности», которая, по их мнению, преобладала в банковской отрасли, поскольку оказалось, что исполнительные директора продолжали получать огромные премии, даже когда их банки спасались за счет государственных денег.

Когда ученые используют понятие «культура», они, как правило, вкладывают в него более широкое значение, охватывающее все три упомянутые определения. Хотя в социальных науках были предложены сотни определений культуры, я воспользуюсь следующим: культура – это информация, приобретаемая от других людей с помощью социальных механизмов передачи, таких как имитация, обучение или язык[3 - Сотни определений собраны в: Kroeber and Kluckohn 1952; Baldwin et al. 2006. Приведенное мной определение следует самой авторитетной дефиниции культуры в антропологии, которое дал Эдуард Бернетт Тайлор в 1871 году: «Культура… слагается в своем целом из знания, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества» (Тайлор 1989: 18; Tylor 1871: 1). Если оставить в стороне антропоцентризм этого определения, согласно которому культура является исключительно человеческим достоянием, ключевая фраза здесь – «усвоенных как членом общества», то есть передающихся в обществе. Современные исследователи культурной эволюции похожим образом подчеркивают в своих определениях культуры социальную передачу: «Культура – это информация, способная влиять на поведение индивидов, которую они получают от других членов их вида с помощью научения, имитации и других типов социальной передачи» (Richer-son and Boyd 2005: 5). Примечательно, что в этом определении культура связана не только с людьми. На самом деле в недавнее время появилось много исследований, показавших, что разнообразные нечеловеческие виды передают информацию социальным способом, а потому она тоже подпадает под определение культуры (см. главу 9). Наконец, под «социальными науками» я имею в виду дисциплины, изучающие культуру. Если учесть мое определение культуры, то сюда так или иначе входят практически все социальные и поведенческие науки (например, психология, социальная/культурная антропология, археология, лингвистика, история, экономика, социология).].

В этом случае «информация» – широкое понятие, охватывающее все то, что в социальных науках и в бытовом значении обычно называют знанием, убеждениями, нормами, предпочтениями и навыками; все это может быть получено от других людей социальным способом, а затем распространиться в социальных группах. В отличие от генетической информации, хранящейся в последовательности ДНК, информация, которая передается культурными путями, хранится в мозге в виде структур нейронных связей (хотя нейробиологи только начинают разбираться, как именно), а также в экстра-соматических структурах – в языке, бинарном компьютерном коде или нотной записи. Генетическая информация выражается в белках и, в конечном счете, физических структурах – например, конечностях или глазах, – а передающаяся посредством культуры информация преобразуется в поведение, речь, артефакты и институты.

Это определение так или иначе включает в себя все упомянутые разговорные значения слова «культура». Культурой являются грамматика и словарь японского языка, японские нормы, японские обычаи – все, чему обучается японский ребенок и что в итоге создает особую «японскую культуру». Например, навык использования палочек для еды хранится в мозге практически у каждого японца; он перенимается у других людей благодаря имитации или обучению и преобразуется в поведение – использование палочек. Однако культурные группы не всегда соответствуют национальным государствам: обычаи и ценности людей, живущих в разных областях Японии, существенно отличаются друг от друга, а японские обычаи – например, использование палочек – распространились во многих странах. Кроме того, культура – это литература, музыка и искусство, составляющие «высокую культуру», хотя она отнюдь не сводится к этому. Последние слухи о сложных отношениях между голливудскими кинозвездами – такая же часть человеческой культуры, как и произведения Уильяма Шекспира. Культурой также являются нормы и практики, поддерживающие эгоистичное поведение в организациях, которые, возможно передаются от одного банкира к другому посредством имитации или прямых указаний.

Таким образом, мы определяем культуру как информацию, а не как поведение (если прибегнуть к антропологическому жаргону, это идеационное определение культуры). Когда мы сводим определение культуры к информации, это не значит, что культурно передающаяся информация не влияет на поведение. Конечно же, влияет, иначе такое понятие было бы бесполезным для объяснения человеческого поведения. Однако, как разъясняет антрополог Ли Кронк, разграничение культуры и поведения важно по двум причинам[4 - Cronk 1999: 10–14.]. Во-первых, если мы пытаемся объяснить поведение, то, включив его в определение культуры, мы делаем культурные объяснения поведения круговыми. Нельзя объяснить вещь с помощью себя самой – это будет бесполезное объяснение. Во-вторых, культура не является единственной причиной поведения. На самом деле, имеет смысл определять культуру через то, чем она не является. Во-первых, как уже было сказано, культурой не является информация, которую мы наследуем генетически, от наших биологических родителей, – такая информация хранится в последовательностях ДНК и преобразуется в белки и, в конечном счете, целые организмы. Во-вторых, культурой не является информация, которую мы получаем самостоятельно, то есть путем индивидуального научения, в которое другие люди никак не вовлечены. Как и культурная информация, самостоятельно полученная информация тоже хранится в мозге, но она не пришла от других людей через культурную передачу. Это различие между информацией, которую мы получаем генетически, культурно и индивидуально, – важно. Если мы наблюдаем разнообразие в поведении людей или групп, мы не можем сразу же сделать вывод, что причина этого разнообразия – культура. Возьмем, например, различия в употреблении алкоголя. Некоторая часть различий, скорее всего, будет иметь культурное происхождение – например, она будет следствием культурно передающихся норм, которые запрещают употребление алкоголя в таких религиях, как ислам. С другой стороны, менее строгие нормы употребления алкоголя могут прийти из особых социальных групп – например, студенческих общин. Однако другая часть различий будет следствием индивидуального научения: иногда человек самостоятельно решает, пить (или не пить) алкоголь, потому что ему нравится (или не нравится) его вкус или воздействие. Остальные различия в употреблении алкоголя могут быть генетическими. Недавно были обнаружены аллели генов, увеличивающие вероятность алкогольной зависимости, а значит, люди с этими аллелями будут употреблять больше алкоголя, чем те, у которых этих аллелей нет. И наоборот, у многих жителей Восточной Азии нет аллеля, позволяющего усваивать алкоголь, что уменьшает частоту употребления алкоголя в этой группе[5 - О генетической предрасположенности к алкоголизму см.: Soy-ka et al. 2008; о непереносимости алкоголя жителями Восточной Азии см.: Peng et al. 2010.].

Насколько важна культура?

Если различия в человеческом поведении можно объяснить множеством способов, то как мы можем знать, что культура не менее важна, чем гены или индивидуальное научение? Приведем три примера – из политологии, из экономики/культурной антропологии и из психологии, – демонстрирующих важность культуры.

Гражданская вовлеченность: из Европы в Америку. Существует расхожее выражение, что США – страна иммигрантов. Конечно, на континенте обитало несколько миллионов коренных жителей, но первые европейские поселенцы действительно прибыли в Северную Америку из разных мест – из Британии, Германии, Италии, Нидерландов и Скандинавии. Те, кому доводилось путешествовать по Европе, знают, что население любой из этих стран разделяет приблизительно схожие представления и убеждения (по крайней мере, в сравнении с Японией или Индией), но между собой они при этом существенно разнятся. Одно из таких различий касается отношения к гражданской вовлеченности. В нее входят разнообразные аспекты, которые принято считать полезными для либерального демократического общества: желание участвовать в благотворительности и волонтерской работе, голосовать на выборах, организовывать местные инициативные группы и профсоюзы, регулярно читать новости (и, как следствие, принимать осознанные демократические решения) и поддерживать социальное равенство и меньшинства. В некоторых странах – например, в Дании, Норвегии и Швеции – высокий уровень гражданской вовлеченности. Жители этих стран активно ходят на выборы, занимаются благотворительностью и волонтерством и т. д. В других странах – например, в Италии и Испании – средний уровень гражданской активности ниже. Их жители с меньшей охотой жертвуют на благотворительность, не так активно голосуют и реже занимаются волонтерской работой.

Эти культурные различия, связанные с гражданской вовлеченностью, дали возможность политологам Тому Райсу и Яну Фельдману проверить, как долго сохраняются культурные различия[6 - Rice and Feldman 1997. Стоит отметить, что я заменил их понятие «гражданской культуры» понятием «гражданская вовлеченность» (civic duty), чтобы избежать путаницы со словом «культура».]. Райс и Фельдман предположили, что если ценности, связанные с гражданской вовлеченностью, действительно передаются с культурой (от родителей к детям и от учителей к ученикам), то, скорее всего, уровень гражданской активности у современных американцев будет зависеть от конкретной европейской страны, откуда родом их предки. Поэтому Райс и Фельдман подсчитали гражданскую вовлеченность среди американцев разного происхождения. Они задавали следующие вопросы: «Как часто вы следите за новостями?», «Голосовали ли вы на последних президентских выборах?» и «Стоит ли, по вашему мнению, в целом доверять другим людям или же стоит вести себя с ними осторожно?» Также у респондентов спрашивали, согласны ли они с такими утверждениями: «Большинству государственных служащих не интересны проблемы обычного человека» или «Женщины должны заниматься хозяйством и оставить мужчинам руководить страной».

Результаты исследования совпали с ожиданиями Райса и Фельдмана. У американцев, являющихся потомками переселенцев из европейских стран с высоким уровнем гражданской вовлеченности, например, Дании, Норвегии и Швеции, был отмечен и относительно высокий уровень этого качества. У потомков иммигрантов из европейских стран с невысоким уровнем гражданской вовлеченности, в частности Италии и Испании, он был так же не очень высок (см. рис. 1.1). Райс и Фельдман так объясняют это сходство: ценности, связанные с гражданской вовлеченностью – например, убеждение, что участие в выборах или благотворительности является важным и желательным, – передавались через имитацию или обучение от родителей к детям или от учителей к ученикам на протяжении нескольких поколений, соединяющих европейских переселенцев и современных американцев. Это происходило, несмотря на активное общение с американцами иного происхождения, несмотря на Декларацию независимости и гражданскую войну, вопреки географическим и экологическим различиям между Европой и США. В другом исследовании Том Райс и Маршалл Арнетт показали, что ценности, связанные с гражданской вовлеченностью, могут оказаться крайне важными[7 - Rice and Arnett 2001. См. также похожие исследования различных религий в Италии: Патнэм 1996; Putnam 1993.]. Они выяснили, что средние показатели гражданской вовлеченности за разные периоды истории США в разных штатах позволяют предсказать их последующее социально-экономическое развитие. В частности, штаты, где эти цифры были высоки в 1930-е годы, достигли лучших показателей личного дохода и образования в 1990-е годы по сравнению со штатами с низким уровнем гражданской вовлеченности в 1930-е годы. Однако этот принцип не действовал в обратную сторону: социально-экономические показатели 1930-х годов не влияли на уровень гражданской вовлеченности в 1990-е годы. Поэтому, скорее всего, это гражданская активность определяет последующее социально-экономическое развитие, а не наоборот. Не совсем ясно, как именно это происходит, но можно предположить, что в штатах, где жители больше ценят представительную демократию, выбирают более эффективных и честных политиков; возможно, богатые жители этих штатов жертвуют больше на благотворительность, уменьшая таким образом неравенство и повышая средний доход. Как бы там ни было, исследования Райса и его коллег показывают, что культурные ценности могут сохраняться на протяжении нескольких поколений и существенно влиять как на поведение людей, так и на общество, в котором они живут.

РИС. 1.1. Корреляция между гражданской вовлеченностью в европейских странах и у современных американцев, считающих себя потомками иммигрантов из этих европейских государств. Значения нормализованы (z-scores) для нескольких показателей гражданской активности.

ДАННЫЕ ИЗ: Rice and Feldman 1997

Везде ли справедливость одинакова? Исследования Райса и коллег занимательны, но несколько ограниченны, поскольку в них используются показатели гражданской вовлеченности, основанные на ответах респондентов. А тот, кто говорит, что очень важно ходить на выборы или жертвовать на благотворительность, не обязательно голосует сам или отдает свои деньги. Но культурные различия можно также исследовать, напрямую измеряя человеческое поведение в контролируемых экспериментах.

Одна из составляющих гражданской вовлеченности – это чувство справедливости, а ее антипод – эгоизм. Люди с высоким уровнем гражданской активности, как правило, ценят справедливость в личном общении и в бизнесе, а также считают, что каждый должен получать столько, сколько он заслуживает. Люди с низким уровнем гражданской вовлеченности, наоборот, не стремятся к справедливости, а пытаются увеличить собственную прибыль за чужой счет. В экспериментальной экономике справедливость измеряется с помощью так называемой игры «Ультиматум». В нее играют два игрока – предлагающий и отвечающий. Предлагающий должен разделить некоторую сумму денег, например 100 долларов, на две части. Одну из них он может оставить себе, а другую должен отдать отвечающему. Скажем, предлагающий может разделить 100 долларов поровну – на две части по 50 долларов каждая (справедливое предложение), или он может предложить 20 долларов, а себе оставить 80 (эгоистичное предложение), или предложить 80 долларов, а оставить 20 (щедрое предложение). После этого отвечающий может принять предложение – в таком случае оба игрока получат названные суммы. Но отвечающий может также отвергнуть предложение – в таком случае ни один из них ничего не получит. Как правило, «Ультиматум» разыгрывается один раз при анонимности обоих игроков. Это нужно для того, чтобы избежать сделок, обещаний и репутационного давления. Обычно делят довольно существенную сумму денег, чтобы мотивировать игроков к реалистичному поведению.

В обычной выборке, состоящей из американских студентов, наиболее распространенное предложение – 50 %, то есть честный, равный раздел. Реакция отвечающих предполагает наличие у них чувства справедливости: любое предложение суммы менее 20 % отклоняется в половине случаев[8 - Подробнее об игре «Ультиматум» с американскими студентами см.: Roth 1995; Camerer and Thaler 1995.]. То есть они отвергают предложения, которые им кажутся нечестными. В свою очередь, предлагающие тоже держат это в уме. Полученные в эксперименте данные показывают, что американские студенты не очень эгоистичны. Поскольку у них развито чувство гражданской вовлеченнности, то у них есть и чувство справедливости; поэтому они не против делиться деньгами[9 - Эти открытия активно обсуждались экономистами, так как они идут вразрез с классическими теориями «рационального выбора». Согласно этим теориям, люди должны вести себя так, чтобы максимально увеличивать количество получаемых денег (или иных ценных вещей). В игре «Ультиматум» такое поведение приведет к крайнему эгоизму. Отвечающие должны принимать любое предложение, если оно больше нуля, ведь любое количество денег лучше, чем их отсутствие. Зная об этом, предлагающие должны выдвигать как можно меньшую сумму – например, один доллар, оставляя себе 99 долларов. Отвечающий принимает этот доллар, так как это лучше, чем не получить вообще ничего, отвергнув предложение. Попытки объяснить эту, на первый взгляд иррациональную, справедливость, свойственную людям, будут предложены в главе 8. Здесь же меня интересует межкультурное разнообразие в игре «Ультиматум».].

Справедливое поведение в игре «Ультиматум», как и гражданская вовлеченность, воспринимается различным образом в разных сообществах. Группа культурных антропологов, возглавляемая Джозефом Генрихом из Университета Британской Колумбии, провела эксперименты с игрой «Ультиматум» в 50 небольших сообществах из двенадцати стран[10 - Henrich et al. 2005; Henrich et al. 2010.]. Эти сообщества отличались друг от друга образом жизни: некоторые состояли из кочевых пастухов, другие – из охотников-собирателей, третьи – из мелких земледельцев. В каждом случае два члена сообщества, выбранные случайным образом, анонимно играли в «Ультиматум» за большое вознаграждение – как и американские студенты. Оказалось, что предложения, которые делались членами разных сообществ, существенно варьировались. Например, жители Ламалеры в Индонезии и представители парагвайского народа аче обычно предлагали 50 % суммы отвечающим, как и американские студенты. А вот представители народов мачигенга (Перу) и хадза (Танзания) обычно предлагали только 20–25 %. Размер принимаемой суммы тоже различался: эквадорские кечуа принимали любые суммы, даже менее 50 %, в то время как представители ау из Папуа – Новой Гвинеи отвергали четверть всех предложений, даже превышающих 50 %.

Чем объяснить эти различия в понимании справедливости? Переменные, касающиеся конкретных индивидов, – пол, возраст, благосостояние и образование – не коррелировали с поведением в игре «Ультиматум» ни при сравнении сообществ между собой, ни в каждом отдельно взятом сообществе. Лучше всего поведение игроков объяснялось особенностями сообществ – прежде всего тем, насколько экономическое положение в каждом сообществе зависело от взаимодействия с людьми за пределами семейного круга. В сообществах, где предложения в игре были самыми низкими, как у мачигенга, экономические контакты с кем-либо за пределами своей семьи были редки в повседневной жизни. Сообщества, в которых предложения были высокими, оказались более интегрированными в рыночную экономику; в повседневной жизни люди часто торговали и сотрудничали с другими. Например, жители Ламалеры, делившие деньги пополам, охотятся на китов у берегов Индонезии. Китобойный промысел – непростое дело, успешная охота требует большой команды на нескольких лодках. Поскольку успех зависит от сотрудничества между несколькими людьми, китовое мясо делят на равные части между всеми членами команды. Иными словами, необходимость сотрудничества привела к выработке довольно сильных норм справедливости, которые, по мнению Генриха и его коллег, и проявляются в игре «Ультиматум» в виде склонности к равному разделу. Подведем итог: люди в разных сообществах обладают разными уровнями справедливости, поскольку они переняли разные нормы справедливости от других членов своих сообществ. А эти нормы возникли из-за разницы между способами существования в этих сообществах.

Восточное и западное мышление. Один из выводов исследования Генриха и его коллег состоит в том, что американские студенты – это далеко не самые типичные представители нашего вида. Этот взгляд все больше распространяется в экономике. К этому заключению также постепенно приходят психологи. На протяжении ста с чем-то лет экспериментальные исследования в психологии обычно проводятся западными (из Западной Европы или Северной Америки) психологами, с западными же участниками экспериментов: как правило, образованными, принадлежащими к среднему классу, финансово обеспеченными студентами. Несмотря на такую явно ограниченную выборку, основные открытия западных психологов зачастую объявлялись открытиями универсальных, общечеловеческих психических процессов. Однако в последние годы многие культурные психологи начали проверять эту предпосылку и все чаще находят существенные различия в психических процессах у людей из разных сообществ[11 - См. обзорные работы: Heine and Norenzayan 2006; Henrich, Heine, and Norenzayan 2010.].

Хорошим примером здесь может быть то, что западные психологи назвали фундаментальной ошибкой атрибуции: склонность объяснять действия других людей устойчивыми внутренними диспозициями. Эта ошибка характерна для жителей западных стран. Например, если у западного человека спросить, почему студент не сдал экзамен, то в ответ мы услышим, что студент был ленив, недостаточно подготовился или же попросту глуп. Жители Запада не склонны принимать во внимание внешние, не зависящие от студента обстоятельства, как, например плохих учителей, плохое самочувствие или случайные неудобные вопросы. Эту склонность называют «ошибкой», поскольку она сохраняется, даже когда очевидно неверна. В классическом эксперименте, где это явление и было продемонстрировано, американские студенты читали сочинения учеников, поддерживающие или критикующие коммунистический режим Фиделя Кастро на Кубе[12 - Jones and Harris 1967.]. Половине участников сказали, что ученики могли сами выбирать позицию – за или против режима, другой половине было сказано, что ученики должны были защищать позицию, выбранную за них случайным образом. После этого участников эксперимента спросили, насколько, по их мнению, авторы сочинений поддерживают Фиделя Кастро. Как и ожидалось, участники, полагавшие, что у учеников была свобода выбора, сказали, что защитники Кастро действительно поддерживали его больше, чем те, кто написал критические сочинения. Но, неожиданным образом, то же самое сказали и те, кто думал, что у учеников не было свободы выбора: они также посчитали, что авторы положительных сочинений лучше относятся к Кастро, чем авторы критических. Иными словами, участники проигнорировали внешние обстоятельства – тот факт, что ученики сами не могли выбирать собственную позицию, – и ошибочно решили, что содержание сочинения отражает позицию автора.

До середины 1990-х годов считалось, что фундаментальная ошибка атрибуции – универсальная черта человеческой психологии (в конце концов, ее назвали «фундаментальной»). Но когда культурные психологи начали в похожих экспериментах привлекать участников не с Запада, то фундаментальная ошибка атрибуции оказалась намного меньше, а то и вовсе отсутствовала. Майкл Моррис и Кайпин Пен, например, просили американских и китайских респондентов прочесть новостную статью о реальном убийстве: статья была о китайском студенте-физике Ганге Лу, который застрелил своего научного руководителя, нескольких прохожих и потом себя – все после того, как он не получил академической награды и не устроился на исследовательскую работу[13 - Morris and Peng 1994.]. Американские участники чаще, нежели китайские, объясняли поведение Лу внутренними диспозициями, соглашаясь с утверждениями вроде: «У Лу были хронические личностные проблемы», «Лу сошел с ума из-за чрезмерных требований к себе», «Лу беспокоился только о собственных достижениях и ни о чем больше». Китайские участники чаще объясняли произошедшее внешними обстоятельствами, больше соглашаясь с такими утверждениями: «Экономический кризис ударил по рынку труда, и поэтому люди, ищущие работу, находятся под давлением», «Научный руководитель не справился со своими обязанностями и не помог Гангу Лу преодолеть разочарование», «Американские кино и телевидение превозносят жестокую месть».

Подобные кросскультурные исследования, сравнивающие людей из Северной Америки и Восточной Азии, выявили множество других отличий в способах мышления. Было показано, что многие психические явления, ранее считавшиеся универсальными, у населения не-западных стран (в частности, Восточной Азии) выражены менее отчетливо или вообще отсутствуют. К таким явлениям относится, например, когнитивный диссонанс (тревога, которая возникает, если придерживаться противоречивых убеждений). Другие исследования выявили различия в базовых процессах внимания, памяти и восприятия. Например, жители Восточной Азии лучше запоминают положение предмета среди других предметов, а западных стран – лучше запоминают черты отдельных объектов. Психолог Ричард Нисбетт с коллегами предложили описывать различия между Востоком и Западом в едином измерении: способ мышления в Восточной Азии можно назвать «холистическим», а способ мышления на Западе – «аналитическим»[14 - О когнитивном диссонансе см.: Heine and Lehman 1997. О внимании и запоминании объектов см.: Masuda and Nisbett 2001. Об аналитическом и холистическом мышлении см.: Nisbett et al. 2001. Об исследованиях по культурной психологии см. обзорные работы: Heine and Norenzayan 2006; Heine 2008.]. В восточном холистическом мышлении особое внимание уделяется отношениям между объектами и между людьми (например, признается роль внешних обстоятельств в расследовании убийств), тогда как в западном аналитическом мышлении особое внимание уделяется характеристикам и диспозициям отдельных объектов и людей. В общем, недавние исследования в области культурной психологии сходятся на том, что культура оказывает большое влияние на наше мышление и поведение.

Культура, среда или гены?

Приведенные примеры указывают на существенные расхождения между членами различных обществ или групп, между их поведением и мышлением. Но действительно ли это культурные различия? Напомню, что люди также получают информацию двумя другими способами: генетически и путем индивидуального научения. Возможно, связанные с гражданской вовлеченностью ценности, сохраняющиеся на протяжении нескольких поколений, передаются не культурно, а генетически: возможно, скандинавы генетически более предрасположены к таким ценностям, чем итальянцы, и это генетическое различие сохраняется в США до сегодняшнего дня. Или же, возможно, различия в понимании справедливости, которые проявляются в игре «Ультиматум», – результат индивидуального научения: каждый член более-менее «справедливого» общества живет в такой (не социальной) среде, где у него – независимо от других – развивается достаточно высокий уровень справедливости. При этом у членов менее справедливых обществ – тоже независимо друг от друга – развивается менее справедливое отношение.

К этим объяснениям нужно отнестись серьезно, поскольку многие влиятельные традиции в социальных науках скорее склоняются к генетическим гипотезам или гипотезам об индивидуальном научении для объяснения различий в человеческом поведении. Два основных направления в психологии ХХ века – бихевиоризм и когнитивная психология – изучали в первую очередь индивидуальное научение, игнорируя социальное научение и культуру. Бихевиористы вроде Дж. Б. Уотсона и Б. Ф. Скиннера пытались объяснить человеческое поведение за счет простых механизмов индивидуального научения, таких как условные рефлексы, при которых возникают ассоциативные связи между различными стимулами (изначальным примером этого были собаки Павлова, которые учились ассоциировать звук колокольчика с едой). Когнитивные психологи внимательнее изучают структуры знаний, влияющие на наше поведение, скажем, абстрактные категории, которыми мы пользуемся для классификации объектов (например, «мебель» или «животное») и на основании которых делаем выводы о свойствах незнакомых нам объектов, не прибегая при этом к ассоциативному обучению методом проб и ошибок. Но, подобно своим предшественникам-бихевиористам, когнитивные психологи обычно не проводят различие между получением информации из окружающей среды (то есть из не-социальной среды) и получением информации от других людей – последнее вообще редко принимается во внимание. Похожим образом экономисты, представляющие «теорию рационального выбора», обычно предполагают, что люди рассчитывают затраты и выгоды своих действий по отдельности, а культурные влияния при этом незначительны. Представители так называемой «культурной экологии», или «культурного материализма», в культурной антропологии – направления, часто связываемого с антропологами Джулианом Стюардом и Марвином Харрисом, предполагают, что поведенческие практики и технологии можно рассматривать в качестве адаптаций к локальным, а не культурно наследуемым условиям[15 - Известная критика неспособности когнитивной психологии провести полноценное различие между индивидуальными и социальными влияниями приведена в: Бандура 2000; Bandura 1977; см. также недавнюю критику: Goldstone, Roberts, and Gureckis 2008. Критику зацикленности экономистов на индивиде см. в: Gintis 2007. Примеры культурной экологии можно найти в: Steward 1955; Harris 1989.].

Исследователи из других дисциплин подчеркивают роль генов. Например, эволюционные психологи, как правило, объясняют человеческое поведение с помощью адаптаций, появившихся в процессе эволюции, и недооценивают или игнорируют роль культуры. В теории, эволюционные психологи вроде Джона Туби и Леды Космидес признают существование «передаваемой культуры» – то есть культуры, как я ее определил ранее в этой главе, – но при этом они преимущественно изучают «культуру, вызванную биологией»[16 - См., например: Tooby and Cosmides 1992; Gangestad, Haselton, and Buss 2006.]. Согласно идее культуры, вызванной биологией, значительную часть различий между поведением человеческих сообществ можно объяснить различиями в генетически закодированных реакциях, которые включаются в ответ на различающиеся экологические условия: что-то вроде смеси генов и индивидуального научения. Чтобы объяснить, как это работает, Туби и Космидес используют метафору музыкального автомата. Представьте два таких автомата с идентичными наборами песен. Хотя они одинаковы, в зависимости от выбора слушателей один может играть песню The Beatles, а второй – песню Боба Дилана. Точно так же два человека, живущих в разных сообществах, могут вести себя по-разному, поскольку различные (не социальные) внешние стимулы активируют в них те или иные реакции при идентичности изначального репертуара. Этот взгляд существенно отличается от предложенного ранее определения культуры как «социальной передачи». Если эволюционные психологи правы, то передающаяся культура не играет большой роли в различиях человеческого поведения, а теория культурной эволюции не нужна. Следовательно, важно показать, что индивидуальное научение и гены не могут полностью объяснить различия в нашем поведении, и культура все же играет немаловажную роль.

Индивидуальное научение само по себе не может объяснить различия в человеческом поведении. Если бы индивидуальное научение определяло наше поведение, то стоило бы ожидать высокой корреляции между поведением человека и не-социальной экологической средой, в которой этот человек живет: климатом, местностью, животным и растительным миром. Похожие экологические условия заставляли бы людей изобретать сходные решения проблем, возникающих в такой среде.

Многочисленные примеры, собранные антропологами и социологами, противоречат этому. Как представляется, между поведением и экологией существует «двойное несоответствие». Два общества, живущих в одной и той же среде, могут поддерживать совершенно различные практики поведения. Например, религиозные группы амишей-меннонитов живут в той же экологической среде в Пенсильвании, что и пенсильванцы, не принадлежащие к числу амишей, но при этом у них существенно отличаются обычаи и практики – скажем, вместо автомобилей они пользуются лошадьми и колясками. И наоборот, два общества с очень схожими поведенческими практиками могут проживать в совершенно разных экологических условиях. Например, экологические условия Британии и Австралии сильно отличаются, но при этом британцы, иммигрировавшие в Австралию, сохранили многие британские обычаи, законы, практики и, конечно, английский язык (пусть и со многими интересными изменениями).

Эти отдельные примеры подтверждаются более систематическими, статистическими исследованиями. Антрополог Барри Хьюлетт вместе с психологами Аннализой Де Сильвестри и Розальбой Гульельмино сравнили 109 различных обычаев, распространенных в 36 этнических группах в Африке[17 - Hewlett, De Silvestri, and Guglielmino 2002. См. также похожее более раннее исследование: Guglielmino et al. 1995, в котором не было обнаружено никаких культурных признаков, зависимых от экологии. Еще одно подтверждение роли культурного происхождения – культурные филогении, речь о которых идет в главе 4.]. К ним относились, например, типы брачной системы (моногамия или полигамия), наличие или отсутствие интенсивного земледелия, а также вера или отсутствие веры во вмешательство богов в земные дела. Лишь четыре из 109 обычаев изменялись в соответствии с экологическими условиями (определяемыми как пустыня, саванна или лес), а это значит, что локальная адаптация к экологическим условиям через индивидуальное научение не играла большой роли. Остальные обычаи сильнее всего были связаны с родовыми отношениями, то есть передачей культуры в семьях, или с географической близостью, то есть с передачей культуры между соседними группами.

Гены сами по себе не могут объяснить различия в человеческом поведении. Исследование Райса и Фельдмана подталкивает к мысли, что ценности, связанные с гражданской вовлеченностью, передаются культурно из поколения в поколение. Однако есть и другое объяснение: гены. Возможно, различия в гражданской активности среди жителей европейских стран и их американских потомков – генетические, а не культурные. Это объяснение также не противоречит открытиям Хьюлетта, Де Сильвестри и Гульельмино, сделанным в Африке: многие практики коррелируют с родовыми связями. Такую закономерность тоже можно объяснить с помощью генетической наследственности – ведь в роду передается не только культурная информация, но и гены.

Для начала важно уточнить, в чем именно должно состоять генетическое объяснение. Несомненно, психологические механизмы, позволяющие нам, например, имитировать других людей или изучать языки, – результат генетической эволюции. Такие сложные способности не могли возникнуть из ниоткуда, если только мы не прибегаем к креационизму. Однако в данном случае нас интересуют не эти базовые способности, а содержание культуры: конкретные убеждения, мнения, навыки и ценности, передающиеся с помощью этих генетически развившихся способностей. В частности, нас интересует, можно ли объяснить различия в убеждениях, мнениях, навыках и ценностях – как внутри групп, так и между группами – с помощью генетических различий или же различий культурных.

Большинство различий в поведении разных групп попросту невозможно объяснить генами. Сравнивая однояйцевых (то есть генетически идентичных) и разнояйцевых близнецов, а также родных братьев и сестер, психогенетики установили, что большинство поведенческих и когнитивных признаков, таких как IQ, личностные качества и психические расстройства, наследуются в 40–50 % случаев. Это значит, что почти половину различий в поведении людей, принадлежащих к одному обществу, можно объяснить генами[18 - Plomin et al. 2003.]. Культуре остается 50–60 %. Но вот ключевой момент: это различия между членами одного общества, а не разных. Влияние генов на различия между разными обществами заметно ниже. По оценкам недавнего всемирного исследования, 93–95 % генетической изменчивости приходится на внутригрупповые различия, и лишь 5–7 % – на различия между группами. Генетические различия между популяциями слишком малы, чтобы объяснить известную нам разницу в обычаях, практиках и языках[19 - О генетических различиях внутри популяций и между разными популяциями см.: Rosenberg et al. 2002; о генетических и культурных различиях между популяциями см.: Bell, Richerson, and McElreath 2009. Аргументы против генетических межгрупповых различий в IQ приведены в: Nisbett 1998.].

Феномен иммиграции тоже противоречит исключительно генетическому объяснению различий в нашем поведении. Вспомните упомянутые выше отличия между восточным холистическим и западным аналитическим стилем мышления. Что происходит, когда люди, выросшие в Азии, эмигрируют в Северную Америку или наоборот? Наследуют ли дети иммигрантов психологические черты своих родителей – то есть получают ли они их генетическим путем? Или, возможно, дети иммигрантов перенимают психологические черты общества, в котором живут, – то есть получают их культурным путем? Данные однозначно свидетельствуют в пользу второго – культурного – объяснения. Когда жители Восточной Азии переезжают в Северную Америку, первое поколение, как правило, сохраняет психологические черты родного общества. Но их дети, выросшие в США или Канаде, становятся психологически намного ближе к западному обществу, чем к обществу своих родителей. У третьего поколения людей восточного происхождения психологические черты уже неотличимы от их ровесников европейского происхождения[20 - См., например: Norenzayan et al. 2002; Heine and Norenzayan 2006: 261.]. Два поколения – это слишком короткий срок для существенных генетических изменений, а значит, причина кроется в ассимиляции местной культурой.

Другие аспекты человеческого поведения могут изменяться еще быстрее, все больше исключая генетические объяснения. Например, технологии изменились необычайно быстро за последние несколько столетий[21 - Об истории техники см.: Basalla 1988; Petroski 1994; Vincenti 1993. Об истории науки см.: Wilder 1968; Hull 1988.]: лишь 66 лет отделяют первый полет братьев Райт от момента, когда Нил Армстронг ступил на поверхность Луны. Социальные нормы тоже изменились кардинальным образом за относительно короткое время: лишь 45 лет отделяют Закон о гражданских правах 1964 года, прекративший расовую сегрегацию в США, от избрания в 2008 году первого президента-афроамериканца Барака Обамы. Эти временные отрезки примерно соответствуют одному или, максимум, двум биологическим поколениям. Если учесть, что генетическая эволюция происходит постепенно на протяжении многих поколений, то гены попросту не могут объяснить такие резкие изменения. И это лишь наиболее весомые изменения – задумайтесь о стилях одежды или поп-музыки, меняющихся за считанные недели или месяцы[22 - Bentley, Hahn, and Shennan 2004.].

Дополнительный аргумент: дети впитывают культуру как губки. Приведенные примеры свидетельствуют в пользу того, что многие различия между сообществами можно объяснить с помощью культурной передачи: люди получают знания, обычаи, ценности и т. д. от других членов их общества. Исследования особенностей обучения у детей подтверждают этот вывод. Дети, по всей видимости, предрасположены к тому, чтобы быстро и автоматически усваивать огромные объемы информации от других людей. Они своего рода «губки, впитывающие культуру», всасывающие знания из окружающих. Хорошо известный пример – это язык. К совершеннолетию человек обладает словарным запасом, насчитывающим приблизительно 60 000 слов. Это означает, что дети выучивают в среднем 8–10 слов в день[23 - McMurray 2007.]. Любой, кто пробовал учить второй язык во взрослом возрасте, подтвердит, что это непростая задача. При этом дети делают это без каких-либо указаний. Это общее наблюдение распространяется не только на слова, но и на все остальные умения и навыки. Например, в недавнем исследовании, проведенном психологами Дереком Лайонзом, Эндрю Янгом и Фрэнком Кейлом, взрослый показывал детям от трех до пяти лет, как открыть необычную коробку, чтобы достать спрятанную внутри игрушку[24 - Lyons, Young, and Keil 2007.]. Некоторые из действий взрослого имели смысл (например, откручивание крышки), но некоторые были бессмысленными (например, постукивание по стенке коробки пером). Несмотря на кажущуюся бессмысленность этих действий, дети воспроизводили их точно. Даже если взрослый прямо называл эти действия «глупыми и лишними», дети делали это, когда оставались одни, без явного присмотра, а их задача состояла в том, чтобы открыть коробку как можно скорее: тогда они получали вознаграждение. Короче говоря, дети просто не могут не подражать.

Эволюционный антрополог Майкл Томаселло утверждает, что именно наша способность быстро и точно усваивать информацию посредством культуры отличает нас от других видов животных. Одно исследование, проведенное Эстер Херманн, Томаселло и другими, подкрепляет это утверждение[25 - Herrmann et al. 2007.]. Ученые провели ряд тестов на интеллект с двухлетними детьми, взрослыми шимпанзе и взрослыми орангутанами. Некоторые из тестов проверяли физический интеллект: например, способность следить за количеством предъявляемых объектов или же использовать инструмент для добывания пищи. Другие тесты проверяли то, что Херманн и ее коллеги назвали культурным интеллектом: например, имитацию решения некоторой проблемы, общение с экспериментатором для получения вознаграждения или же способность считывать направление взгляда экспериментатора. Ученые практически не нашли различий между детьми, шимпанзе и орангутанами ни в одном из тестов на физический интеллект. Но в тестах на культурный интеллект дети существенно превзошли представителей других видов. Уже в таком раннем возрасте мозг ребенка приспособлен к получению информации от окружающих. Эта находка была подтверждена многими другими исследованиями[26 - См. главу 9, а также обзорные работы: Tomasello et al. 2005; Csibra and Gergely 2009.].

Культура – это генетическая адаптация. Более абстрактным аргументом в пользу того, что люди – это культурный вид, являются теоретические модели. Они демонстрируют, что усвоение информации культурным путем во многих случаях является адаптивным[27 - Aoki, Wakano, and Feldman 2005; Boyd and Richerson 1995.]. Иными словами, для наших генов часто бывает полезно (образно говоря) перестать контролировать наше поведение и «передать вожжи» культуре. Возможно, это звучит странно, однако теоретические модели показывают, в каком смысле культура, с точки зрения эволюции, является адаптивной. Как правило, эти модели предполагают популяцию гипотетических индивидов, задача которых состоит в том, чтобы установить, какое «поведение» правильное и соответствует некоторой среде: например, какую пищу можно употреблять или какие внешние сигналы обозначают угрозы, которых им стоит избегать. Предполагается, что каждый индивид относится к одному из трех генотипов, предполагающих разные способы поиска наилучшего поведения. «Врожденный» генотип предопределяет поведение носителя на генетическом уровне; это поведение нельзя изменить посредством научения на протяжении жизни. Генотип «индивидуального научения» заставляет людей случайным образом пробовать разные виды поведения и останавливаться на тех, которые приносят наибольшую пользу. «Культурный» генотип заставляет его носителей копировать поведение других индивидов в популяции. Затем создатель модели позволяет разным типам индивидов соперничать между собой на протяжении нескольких поколений, чтобы определить, какой генотип наиболее эффективен.

Согласно этим моделям, именно научение – индивидуальное или культурное – оказывается выгоднее, чем врожденное поведение. Это особенно касается быстро меняющейся среды, так как гены не успевают отреагировать на резкие изменения, которые могут произойти на протяжении одного биологического поколения. Получаемые нами от родителей гены прочно закреплены и не могут напрямую предупредить какие-либо изменения в мире. Индивидуальное научение дает генам возможность реагировать на резкие изменения в рамках одного поколения: если появляется новый потенциальный источник еды, с помощью индивидуального научения можно определить, является ли он съедобным, если появляется новый потенциальный хищник, то можно понять, насколько он опасен. Однако индивидуальное научение может дорого обойтись: новые виды еды, которые вы пробуете, могут оказаться ядовитыми. Культура позволяет нам снизить риски: есть пищу, которую едят другие, – это куда более безопасный способ разобраться в новой еде, особенно если можно посмотреть, заболевают ли они[28 - Алан Роджерс (Rogers 1988) указал на проблематичность идеи об адаптивности культуры из-за ее меньшей затратности по сравнению с индивидуальным обучением. Если большинство индивидов в популяции будут копировать других вместо того, чтобы учиться самостоятельно, то некому будет реагировать на изменения окружающей среды, и копирование в итоге станет воспроизводить неправильную, устаревшую информацию. Бойд и Ричерсон (Boyd and Richerson 1995) продемонстрировали, что на самом деле культурное обучение предпочтительнее индивидуального обучения лишь в том случае, когда индивиды могут переключаться с одного вида обучения на другой, используя культурное обучение в случаях, когда индивидуальное обучение слишком затратно и когда культура кумулятивна.]. Культура также дает возможность создавать и использовать вещи, которых один человек никогда не изобрел бы с нуля, посредством индивидуального научения: например, автомобиль или компьютер. Теоретические исследования, указывающие на то, что культура может быть генетической адаптацией, согласуются с другими аргументами, приведенными ранее, в пользу того, что большая часть человеческого поведения определяется культурой, а не генами или индивидуальным научением.

Сложности с изучением культуры

Культура однозначно важна, она разносторонне влияет на человеческое поведение. Почему же тогда исследователи человека и общества неохотно это признают? Отчасти их можно понять. С точки зрения многих экономистов, когнитивных и эволюционных психологов, объяснения человеческого поведения с помощью «культуры» попросту лишены смысла. Как пишут экономисты Луиджи Гуизо, Паола Сапиенца и Луиджи Зингалес:

До недавнего времени экономисты неохотно указывали на культуру как один из факторов, объясняющих экономические явления. По большей части это объясняется самим понятием культуры: оно настолько широкое, а пути, которыми она может влиять на экономику, настолько многочисленны (и неопределенны), что сложно придумать опровержимые, поддающиеся проверке гипотезы[29 - Guiso, Sapienza, and Zingales 2006: 23.].

Эволюционные психологи Джон Туби и Леда Космидес тоже недооценивают культурные объяснения человеческого поведения, предлагаемые в социальных науках. Они описывают «Стандартную модель социальных наук», в которой каждый аспект человеческого поведения объясняется с помощью таинственной силы под названием «культура», и высмеивают ее использование в социальных науках во второй половине XX века для объяснения всего и в то же время ничего:

Упоминание культуры стало универсальным клеем, универсальной спайкой для объяснений в социальных науках. Почему родители заботятся о своих детях? Это часть социальной роли, предписываемой культурой. Почему мужья в Сирии ревнивы? Их культура связывает их собственный статус с честью их жен. Почему люди иногда ведут себя агрессивно? Они учатся так себя вести, потому что культура социализирует их в этом направлении. Почему в Америке совершается больше убийств, чем в Швейцарии? У американцев более индивидуалистичная культура. Почему женщины стремятся выглядеть молодо? Молодой облик ценится в нашей культуре. И так далее[30 - Tooby and Cosmides 1992: 41.].

Это недовольство отчасти можно понять. Исторически так сложилось, что социологи, изучающие культурные явления, не могли точно определить, как именно устроена культура, ограничиваясь размытыми и неформальными понятиями «социализации» или «социального влияния». Как отметили Гуизо, Сапиенца и Зингалес, если понятие не определено точно, то сложно строить гипотезы, например, с помощью формальных моделей, которые потом можно было бы проверять количественными методами: либо последовательными экспериментами, либо измерениями в реальном мире. Именно эти методы дают дисциплинам, игнорирующим культуру, вроде эволюционной психологии или экономики, важное преимущество при объяснении человеческого поведения. В дальнейших главах я покажу, что теория культурной эволюции предлагает полностью научный, количественный и строгий подход к изучению и объяснению культурных изменений. Но сперва стоит детальнее рассмотреть проблемы с изучением культуры в социальных науках.

Опасность герменевтики и социального конструктивизма. В последние несколько десятилетий культурная антропология в некотором роде переживает кризис. Главный метод культурной антропологии – этнографический. Антрополог живет в определенном сообществе длительное время, наблюдает и опрашивает членов этого сообщества. Цель этнографа – описать жизнь изучаемых людей, как правило, в письменном виде. Ранее в культурной антропологии делались попытки дать количественную оценку информации, содержащейся в этих описаниях, и собрать ее в большие кросс-культурные базы данных. Стали возможны систематические кросскультурные сравнения, позволившие антропологам проверять гипотезы о том, как и почему разные культурные практики распространялись от общества к обществу[31 - См., например, «Этнографический атлас» (Murdock 1967).].

Однако во второй половине ХХ века этнографический метод, как и систематические кросскультурные сравнения, был раскритикован с разных сторон. Представители так называемой «герменевтической», или «текстуальной», школы, например Клиффорд Гирц и Джеймс Клиффорд, подвергли сомнению ценность этнографического метода. Они утверждали, что любой письменный текст, в том числе этнографическое описание, обязательно будет отражать многочисленные имплицитные и субъективные предпосылки автора, унаследованные им от членов своего собственного общества. Поскольку предпосылки этнографа отличаются от предпосылок тех, кого он изучает, то исследователь никогда не сможет точно описать настоящий жизненный опыт этих людей. Сходная критика появилась под видом «рефлексивности» – идеи о том, что собственно акт наблюдения за действиями другого человека влияет на эти действия, что делает сам метод наблюдения неадекватным с самого начала. Критика звучала и со стороны социальных конструктивистов, таких как Бруно Латур, наблюдавший за практиками ученых. Найдя много примеров того, как социальные факторы – например, идеологические убеждения – могут искажать научные открытия, Латур пришел к выводу, что наука по большей части является социальным конструктом, а не объективным способом приобретать точные знания[32 - Больше о герменевтике и социальном конструктивизме – в частности, обоснованную критику этих подходов – см. в: Slingerland 2008, особенно главы 2 и 3. Проблема рефлексивности и возможные ее решения обсуждаются Робертом Онгером (Aunger 1995; Aunger 2004).]