скачать книгу бесплатно
– Тюрьмы здесь в основном частные. Владельцы заинтересованы в большом количестве обвинительных приговоров. Платят «бонусы» судьям, чтобы сроки заключения были максимальными. Особенно для квалифицированных рабочих. На этом построена целая экономика.
– С вашим поколением лучше не спорить. Все-то вы знаете.
– Я не спорю. Читал перед этим статью в газете.
– Газетчики ничего не знают. Вы когда родились?
– В 1964-м.
– Я встречал этот год в Кащенко. Думал откосить от суда.
– Я в Кащенко люблю ездить на трамвае. Там пруд у больнички. У воды хорошо пить пиво.
– Вот именно. Ни хрена ваше поколение не понимает. И говорить не о чем. Зачем вы меня сюда привели?
– Тут нет ничего более интересного. Можно сходить в краеведческий, но вам как писателю это должно быть ближе.
Бродский нехорошо ухмыльнулся.
– Вообще-то забавно. В такое идиотское место я мог попасть только благодаря вам.
– Диалектика тут понятная, – продолжил я. – Мир глобализуется во главе с США. Вместе с ростом прогресса набирает силу бандитский элемент. Контрреволюция крепнет. Вот Америка и строит тюрьмы. Пенитенциарные учреждения планетарного масштаба.
Тот же Гулаг, но теперь на весь мир. Скоро негров будут ссылать на Колыму. Представляете, как повысится воспитательный момент?
– Какой вы болтун. Противно слушать.
Мы заинтересовались художественным оформлением одиночной камеры какого-то наркомана. В его привязанностях можно было не сомневаться. Черти, драконы и осьминоги увивали пространство его одиночки и были явно нарисованы с натуры. Жить в такой комнате нормальному человеку невозможно.
– Может, сфотографируемся? – предложил я. – Такое нужно выставлять в музее современного искусства.
– Валяйте сами, – сказал он. – Я не хочу компрометировать вас своей компанией.
Я посмотрел на него с вызовом.
– Шутка, – сказал он. – Вы мрачный сибирский чалдон. Это так называется?
На стене камеры, у изголовья шконки, я обнаружил большой список телефонов, начертанный несмываемым маркером на стене. «Лучший в городе минет», «Беру троих за раз», «Моей задницы ты не забудешь».
Я вынул блокнот и неспешно стал переписывать номера на страницу.
Рыжебородый верзила в капюшоне подошел к Иосифу, пробормотал что-то себе под нос, настороженно посмотрел на меня.
– В этой жизни все может пригодиться, – сказал я, выбираясь из камеры.
– Особенно вам, – улыбнулся Бродский. – Представляю, какую дрянь вы тащите в свой дом. Камни, телефоны проституток, сомнительные рукописи.
– Я перевозил пластиковое дерьмо с материка на материк. В подарок другу. Потом Мишка перелетал океан и привозил его мне. Говно пересекло расстояние в десять тысяч миль и стало говном необычным. Говном с судьбой. Арт-объект. Сертификат подлинности прилагается.
– Ну и что потом?
– Потом друг умер и унес тайну этого говна в могилу.
– Взял его с собой в гроб? – спросил Бродский безжалостно.
– Ради искусства мог и взять. Умер он, кстати, в столь любезном вам Комарове.
При упоминании о Питере Бродский посерьезнел, но спрашивать ничего не стал. На могиле Ахматовой мы с Мишкой неоднократно бывали и даже поймали там белку, в которую переселилась ее душа.
Мы направились в Камелию. На Файв-Пойнтс наряду с культовыми «Папой Джазом» и «Хард-рок-кафе» имелся такой вот местный «Барнс-н-Нобл»: книги и еда. Бродский заказал себе гаспаччо, заявив, что, побывав в Мексике, ни разу его не пробовал. Я взял фарша с острым соусом. Сходил в книжный отдел и принес свежий номер эротического журнала «Желтый шелк» со своим рассказом.
– Хочу похвастаться. Начал покорять американскую коммерческую прессу, – сказал я.
– О чем там у вас?
– Молодая интеллигентная девушка соблазняет старика, встреченного на улице.
– Я знал, что вы думаете только о бабах, а умствуете для отвода глаз.
– А вы о чем думаете?
– Я всегда думаю о высоком, – сказал Бродский.
– Я постеснялся подойти к вам в тюрьме, – начал разговор рыжий мужик, который уже несколько секунд мялся у столика. Он походил на капитана пиратского судна. По-русски изъяснялся правильно, но со скандинавским, что ли, акцентом.
– Вы доводите до абсурда любые начинания, – рассмеялся Бродский, обращаясь ко мне. – Вы слышите, как это звучит. «Я не стал подходить к вам в тюрьме».
«Моряк» продолжил, не обращая внимания на реплики.
– Меня зовут Крюгер. Бенджамин Крюгер. По профессии – биофизик. Нейролог. Занимаюсь вещами, касающимися вас обоих. Можно попросить у вас автограф? – протянул он книжку Бродскому.
Книжку на английском он нашел в этом же магазине – сборник очерков нобелиата. Поэт неохотно черкнул ему несколько строк на титуле и, возвращая брошюру, спросил: «Всё?». Это было невежливо, но уместно.
– Не смею вас задерживать, – расшаркался Бенджамин. – Я видел, что молодой человек записывал телефоны интересных людей в камере-одиночке. Я бы хотел предложить вам обоим телефонный справочник, составленный мной. Звоня по этим номерам, вы приобщитесь не только к классике, но и к самой актуальной поэзии.
Бродский вытаращил на него глаза, словно его оскорбили. Я машинально протянул руку, взял книгу и, открыв ее, увидел бесконечный перечень номеров без имен и фамилий.
– Я написал все стихи на свете, – сказал Крюгер. – Ваши, – обратился он к Бродскому. – И даже ваши, – кивнул он мне. – Вам, Иосиф Александрович, не мешало бы знать об этом в конце творческого пути.
– Вы идиот? – спросил Бродский каменным голосом. – Я видел много идиотов. Вы наиболее идиотский идиот. Валите отсюда.
Как только безумец покинул помещение, мы встали из-за столика. Бродский швырнул двадцатку на стол, словно это сотня. Персонал мы не благодарили. Журнал я оставил на столике. Книгу Крюгера машинально сунул в рюкзак.
– Кругом эти гнилозубые графоманы, – ворчал Бродский, пока я вез его до станции.
Ночевать в Южной Каролине поэт категорически отказался.
Rage, rage!
Фамилия Крюгера всплывала при подготовке фестиваля в Хобокене несколько месяцев назад. Кажется, он подавал заявку на участие, но мы с коллегами ее отклонили. Более заметной оказалась Марша Гелл-Ман, жена нобелевского лауреата[17 - Марри Гелл-Ман (1929–2019) – американский физик-теоретик, известный своими работами по физике элементарных частиц. Лауреат Нобелевской премии по физике (1969) «за открытия, связанные с классификацией элементарных частиц и их взаимодействий».], за участие которой в программе тот готов был отвалить двадцать пять тысяч. Я обрадовался. Мы могли пригласить больше литераторов из России, обеспечить народ гостиницами, банкетами, свадебными генералами.
– Это коррупция, – кисло сказал Фостер. – Кто бы мог подумать? Уважаемый человек – и такое.
– Он любит свою жену.
– Что я скажу Саймону, Джозефу, Элис, Джону? – заламывал руки Эд. – Что я сыну скажу?
– Скажешь, что Марша – золотая рыбка.
С американцами работать трудно. Пуританский дух расщепил в них здоровое человеческое начало. В иерархии ценностей, а я ее понимаю как природную достоверность, появление пишущей домохозяйки ничего не меняет. Я был слишком наивен. Теперь пишущая домохозяйка стала основным источником литературы – и здесь, и в России. К таким литературным кругам принадлежать не хочется.
С чудиками мне везло. Рыбак рыбака видит издалека. И в России, и в Америке. Прилетев сюда в 1992 году, я долгое время не знал, чем заняться. Искал приключений на свою задницу, общался с бомжами, пил пиво на рельсах с неграми и мечтал с ними о справедливом обществе. Кейнс, директор Института ресурсов, сделал мне документы сотрудника, и я записался в библиотеку, которую посетил один раз.
Я познакомился с библиотекаршей, чопорной пожилой дамой, вызвав ее расположение интересом к поэзии. Она торжественно отвела меня к полкам со стихами, объяснила, где обитают классики, где – современники. Общее представление о пишущих американцах я имел, пролистав несколько антологий местного производства. Переводить мастодонтов словесности не хотелось. Я полагал, что ими займутся Евтушенко и прочие авторы, равные по ранжиру. Существует целая порода переводчиков, берущихся только за знаменитостей. Это делает известнее их самих и увеличивает шанс на успех книги. Мне нравилось открывать новое, невзирая на величие или отсутствие репутаций. Люди в силу своей природы назначают кумирами далеко не лучших. Увешанные наградами книги следует читать в крайних случаях. История с такой скрупулезностью вымывает из памяти народов все самое живое, свежее и необычное, что стоит удивляться, что какие-то случайные отголоски доходят до нас. Говорят, наступает конец истории. Посмотрим, что будет дальше.
В библиотеке я натолкнулся на небольшую потрепанную книгу Дилана Томаса In Country Sleep[18 - …книгу Дилана Томаса In Country Sleep… – IN COUNTRY SLEEP. And Other Poems. By Dylan Thomas. 34 pp. Norfolk, Conn.: New Directions, 1952.]. Имя это я слышал лишь единожды. Хулио Кортасар[19 - Хулио Кортасар – аргентинский прозаик и поэт, живший и работавший преимущественно в Париже. Представитель «магического реализма». К рассказу «Преследователь» памяти Чарли Паркера у Кортасара два эпиграфа: «Будь верен до смерти…» (Апокалипсис, 2:10) и «О, make me a mask» (Дилан Томас).] поставил строчку Томаса «O, make me a mask» наряду с фразой из Апокалипсиса перед рассказом «Преследователь» о Чарли Паркере. «Сотвори мне маску». Это все, что я знал о Томасе. Я не слыхивал о его пьяных турне по США, радиопередачах, влиянии на «Битлз», псевдониме Боба Дилана, взятом в честь поэта, о смерти в Нью-Йорке. Не имел представления и о нездоровом интересе к этой персоне в России. Я вообще ничего не знал, но пустился «во все тяжкие», бездумно впустив валлийца в свою жизнь. Я взялся переводить совершенно неизвестного мне поэта, считая это «русским ходом действия», случайностью, которая неизбежно превращается в судьбу.
В сборнике было шесть длинных стихотворений, что не остановило издателя NEW DIRECTIONS BOOKS дать их в твердом переплете. Я взял книгу и направился домой через университетскую рощу. Америка – страна молодая, но грабы в этой роще были толще русских былинных дубов.
Университет находился в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Основан в девятнадцатом веке, как и моя альма матер в Томске. Дорога вела через уютный кампус, уставленный факультетскими коробками из розового кирпича, пальметто и соснами у дорожек, посыпанных оранжевым щебнем. Ближе к железной дороге начиналась необжитая территория, где можно было встретить кого угодно, кроме студентов. Бесхозные сараи с тяжелыми навесными замками, пустые собачьи будки, остатки детской площадки в виде доски-качели teeter-totter. Исчезающая цивилизация. За рельсами начиналась парковка гостиницы, в которой я собирался сегодня переночевать. После отъезда Ксении Иосифовны из Каролины я всегда останавливался в этом отеле. Окнами он смотрел на дом, где я провел первые месяцы жизни в США.
В тот день я спустился по Грин-стрит до Дивайн и сел на улице у кабачка «Безмозглые» выпить пива. Я заказал «Буш» в большом пластиковом стакане и погрузился в чтение. Многие образы казались мне непонятными и вычурными, но я понял, что Дилан Томас пишет о природе. Ястребы, цапли, стихии, уходящая юность, умирающий бог. Ко мне подсели трое худощавых ребят в майках-алкашках без рукавов. Один, с испанской бородкой и засаленной бейсболкой на голове, неожиданно предложил:
– Проверяй по тексту. – Он встал и приосанился. – «Do not go gentle into that good night, / Old age should burn and rave at close of day; / Rage, rage against the dying of the light!»
Я открыл страницу, изрисованную сердечками, пробитыми стрелами и кучерявыми цветами.
– Правильно, – сказал я. – Только на Юге можно встретить библиофила в пивной.
Чуваки рассмеялись. Оказалось, что любитель поэзии – местный, остальные – мексиканцы. Ребята были правильными чуваками, я чувствовал себя своим в их компании.
– А еще что-нибудь помнишь? – спросил я.
– «Though wise men at their end know dark is right, / Because their words had forked no lightning they / Do not go gentle into that good night», – с выражением произнес он и снова засмеялся.
– Откуда ты знаешь? В школе проходили?
– Да нет. Один мужик научил. – Он сделал паузу. – Когда я сидел в тюрьме. У нас этому учат в тюрьме, – нашелся он, и все трое рассмеялись.
В тот день меня угощали работяги. В честь моего начинания. Надрались мы умеренно. Расстались друзьями. Я решил, что получил знак свыше, хотя никогда не был суеверен. Позвонил Бродскому сказать, что берусь за переводы. Отреагировал он странно.
– Что касается Томасов, то у них есть еще Эдвард Томас. Тоже британец. Правда, помер пораньше. Году в 17-м.
– Эдвард лучше?
– Да нет. Но поэт хороший. В чем-то даже поизвестней Дилана.
– У меня так карта легла.
– Конечно, переводите. Он как раз вам по уму.
На этой фразе можно было бы обидеться, но я пропустил ее мимо ушей. Дилана Томаса читала улица, несмотря на то что он нагородил в стихах кучу несусветной хрени. Один переводчик в Нью-Йорке сказал мне по секрету, что американцы считают Дилана Томаса дураком, на что я ответил: многие считают дураками чуть ли не всех американцев.
Я довез поэта до железнодорожной станции города Колумбия, мы вышли из машины, вдыхая аромат азалий и магнолий. На перроне Бродский вдруг взял сентиментальную ноту и рассказал, что ему на Западе поначалу было непросто. Рябит в глазах от избытка товаров, раздражают реклама и фальшивое дружелюбие людей. Поэт в этом обществе не пророк, а невольный приспособленец. Не слышит его никто, не видит, на улицах не узнаёт. Я сказал, что культурный шок для моего сибирского организма – понятие слишком изысканное. Единственное, что меня неприятно поразило в этой стране, – то, что мне не продали пива при предъявлении советского загранпаспорта. Я тыкал в страницы с визами Италии, Германии, Франции, но кассирша была непреклонна.
– Пива мне купил знакомый негр с бензозаправки, и на этом культурный шок был исчерпан.
– А я неграм поначалу не доверял, – признался Бродский. – Думал, они против меня что-то имеют.
– Тут на рельсах у меня несколько раз отбирали деньги, – сказал я. – Но я быстро привык заговаривать им зубы. И вообще, они одно время занимали мое воображение. На стриптиз ходил, пускал слюни на огромных африканских баб. Сейчас удивляюсь себе.
– Вы удивительно быстро адаптировались, – сказал Бродский. – Поражаюсь вашей пластичности. Ну а как же язык? Ведь вы приехали сюда без английского.
– Выучил с барышней в постели, – сказал я. – Ну и в школе как-то приходилось изъясняться. Но, как ни крути, главные мои университеты – улица.
– Вы приехали сюда сравнительно молодым, – заключил Бродский. – Мне было под сорок. А сорок – это не двадцать пять.
– Иосиф Александрович, мне одиноко на чужбине. Усыновите меня. Если вы столь щедро похвалили мои стихи, будьте последовательны. Я покинул святую Русь, вышел за пределы родной речи и ментальности ради того, чтобы быть рядом с вами. Теперь я одинок, неприспособлен к жизни, с трудом зарабатываю на кусок хлеба. Усыновите меня, Иосиф Александрович! Помогите талантливому гою!
Я апеллировал к своему сиротскому прозябанию в этой стране, где у меня нет ни родных, ни близких, ни ХИАС, ни Библиотеки Конгресса. Русскому труднее адаптироваться в Америке, чем еврею.
– Вадим, у вас есть влиятельный отец. Не может же у вас быть двух отцов, – рассмеялся Бродский.
– Один отец – русский, другой – американский. Нормально. Вы можете быть моим крестным отцом.
– Вы только что крестились, – резонно отвечал Иосиф. – Ваш крестный отец – господин Кейтс. И потом, у меня уже есть сын.
– Я могу перейти в другую конфессию!
– В этом я не сомневаюсь.
– Будьте моим дядей. В огороде – бузина, в Нью-Йорке – дядька. Идет? Не отказывайтесь! Я все равно не отвяжусь. «Мы ответственны за того, кого приручили».
– Вы определенно ненормальный, – Бродский нервно вздохнул.
– Будьте мне дядькой! – повторил я.
– Ладно, – он помолчал, катая языком конфетку во рту. – Дядькой так дядькой. Можете звать меня Дядя Джо. Подходит?
Мы нежно распрощались. Экскурсию и поездку на острова можно было считать удачными.
– Такое не забывается, – сказал он. – Поход в тюрьму я запомню навсегда. Вы действительно собираетесь звонить по этим блядским телефонам?
– Да. Будут отвечать сутенеры, но и они обычные люди.
– Что это у вас за национальный характер? Вы, на мой взгляд, представитель несуществующей национальности.
– И цивилизации, – добавил я, когда поезд уже тронулся.
