Панджшер навсегда (сборник)

скачать книгу бесплатно

Панджшер навсегда (сборник)
Юрий Мещеряков

Горячие точки. Документальная проза
Идет пятый год афганской кампании, период самых активных боевых действий. Второй мотострелковый батальон, вышедший из Термеза, перешел государственную границу и приступил к выполнению боевой задачи: подразделение должно взять под контроль Панджшерское ущелье… Юрий Мещеряков, кадровый офицер, создал глубокое, серьезное произведение, в котором попытался философски осмыслить тему войны и человека на ней, исследовать состояние души, переживающей тяжелейшие потрясения. Автор – человек одаренный и тонко чувствующий. Его язык ярок, описания зримы, а суждения выстраданны. Он говорит о войне прямо и жестко, книга, как и сама фронтовая жизнь, наполнена драматическими сценами, героизмом, гуманизмом и конечно же любовью…

Юрий Мещеряков

Панджшер навсегда

© Мещеряков Ю., 2014

© ООО «Рт-СПб», 2014

© ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Об авторе

Поэт, прозаик, ветеран афганской войны, за участие в боевых действиях награжден орденом «Красная Звезда». Произведения неоднократно печатались в журналах «Губернский стиль», «Литературный Тамбов», в газетах «Тамбовская жизнь», «Рассказ-газета», в различных литературных сборниках.

В своем творчестве автор много внимания уделяет патриотической тематике, продолжает традиции писателей-баталистов. Основная тема его произведений – тяжелый солдатский труд. Предлагаемый роман является главной вехой в творчестве автора, он создавался на протяжении семи лет. В настоящее время идет работа над очередной книгой, сборником военных повестей и рассказов.

Путешествие в тридесятое царство

Ночью был дождь. Легкий, весенний, он сделал воздух прозрачным, пропитал свежестью, отчего пустыня ожила, наполнилась рассветными запахами и, словно отвечая на ее призыв, уже пробились к свету самые первые побеги тюльпанов. Утро обещало быть теплым. Солнце краем диска чуть приподнялось над горизонтом, оно только просыпается, щурится первыми лучами, оглядывая просторы Сурхана, но пройдет час-другой, и азиатское светило станет беспощадным. Здесь это известно всем: и озабоченному тарантулу, что семенит сейчас лапками по склону бархана, и маленькому варану, замершему в ожидании добычи… Вот и человек надвинул армейскую панаму на самые брови, неспешно закатал рукава, чуть скользнув взглядом по тяжелым командирским часам… Пора…

Мерно перебирая траками, боевые машины второго мотострелкового батальона в это утро преодолевали многопролетный гудящий мост через Амударью. Чуть притормаживая правыми гусеницами, вгрызаясь во влажный покров пустыни, они оставляли позади себя шлейфы песка и пыли и, выполнив плавный поворот, мягко вкатывались на железную платформу. Строгие контуры боевых машин, матово-зеленый цвет брони, сдерживаемая мощь дизельных моторов словно заявляли о своей высокой готовности к бою. В таком случае сегодня им определенно везло, поскольку время принятия решений было уже пройдено и пакет с боевой задачей вскрыт.

Под мостом стремительно несла мутные воды своенравная река, которую кто-то беззлобно, почти по-детски назвал речкой. Здесь, на ее стремнине, пролегла неосязаемая государственная граница, и только на каждом из берегов вполне осязаемо тянулись по три ряда заграждений с разделяющими их контрольно-следовыми полосами. Окутанная гулом двигателей, горячим прозрачным дымом, армейская колонна через этот бурлящий Рубикон уходила в чужие пески и земли, в Афганистан. Она уходила на войну, становясь ее пушечным мясом, тем непременным расходным материалом, который при необходимости легко будет списан росчерком августейшего золотого пера.

Странная война шла пятый год, не зная перерыва и отдыха, перетекая из одной фазы в другую, так и не приближаясь ни на шаг к завершению. Великий и могучий Союз, его правительство, Политбюро – кто там еще? – кажется, не осознавали, что происходит на самом деле. А стотысячный контингент экспедиционных войск мучительно, вслепую доискивался до глубинного смысла происходящего, пытался открыть для себя заповедную страничку истины, но, увы, что позволено Юпитеру, не позволено быку, страничка с магическим символом не открывалась.

Что говорить о солдатах – они приняли присягу и на два года потеряли право определять свою судьбу, а знать права у них не было никогда. Офицеры в сочувственных оценках не нуждались, их право принимать решения дорого стоит, но и у них не было права знать. Вкусив властных амбиций, они не желали быть безропотными быками, да и агнцами божьими тоже, и воспринимали свой поход на Восток не иначе как миссию, однако вопрос оставался без ответа: кто же они здесь? Почему эта дикая страна не признает их гуманизма, почему каждый второй афганец готов перерезать им горло, выстрелить в спину?

Были, конечно, и другие люди, современные, не признававшие старый порядок вещей. Им казалось, что шурави несли с собой не зло, а ветер перемен, надежду. Сквозь религиозную окостенелость они пытались увидеть завтрашний день своего народа.

Война – дело молодых, так уж повелось, и молодые советские офицеры, гордость нации, достойно приняли свой жребий. Воспитанные на героических примерах отцов и дедов, на интернациональных идеях, они не страшились ничего. Даже погибнуть в бою с честью и славой? Взойти на самый высокий пьедестал? Да и эта маленькая жизнь обретет смысл, а не истлеет, как зола… Может быть, кого-то и заносило в отважных помыслах, но ведь они были так молоды… Перед ними не стоял вопрос карьеры. Надежные дубовые ступени карьерной лестницы сами искали начищенные до антрацитового блеска хромовые лейтенантские сапоги. Как поскрипывала новая кожа, какой она источала запах! Это был сладкий запах неизведанной службы, но он был только приложением к другому, такому же сладкому, запаху оружейной смазки, который несли с собой новые Калашниковы.

Им внушали, но они и сами внушали себе, что воюют только с бандитами, с душманами. Все это так, но… с каждым месяцем пребывания в Афганистане, медленно погружаясь в иную цивилизацию, переступая через юношеский романтизм, они неизбежно наталкивались на единственный и окончательный вывод, как на приговор. Против них сражается дремучая и оттого безнадежная патриархальность, полуграмотный афганский народ, и все происходящее здесь называется такими знакомыми, такими страшными словами – гражданская война, они же сами – интервенты, иностранные оккупационные войска. И никакая газетная трескотня не могла изменить это ощущение…

Возможно, в этом было всего лишь приближение к открытию. Возможно, что и те, кто отдавали приказы, вершили судьбы тысяч людей, тоже приближались к своему открытию, пытаясь ответить на неразрешимые вопросы. Почему вот уже пятый год нет ни победы, ни чувства удовлетворения, к чему может привести затяжная война и перед кем придется склонять благородные седины, когда придет время отвечать и платить?..

И вот еще один укомплектованный по полному штату батальон, сорок две единицы новеньких БМП-2, и четыре сотни офицеров и солдат готовы к длительной командировке. Это официальное название, если угодно, камуфляж, за которым, как за темными стеклами очков, скрывали и глаза, и правду. Офицерам, солдатам выбора не оставляли и даже перед отправкой не сообщали, что за кордоном их ожидает настоящая война и не каждый из них вернется. По всей видимости, очень высокие руководители не считали нужным называть вещи своими именами. Или боялись? Ну уж нет. Однажды взойдя в Кремлевские палаты, поздно испытывать страх. Данный вояж в коридорах власти расценивался как чисто техническая операция и размышлений такого рода не вызывал, а люди всегда умели умирать за идею, их учили этому со школьного возраста. Так чья же теперь очередь?

* * *

За последние дни Ремизов устал как черт, осунулся, стал раздражительным. По его сухому лицу раз за разом пробегали штрихи первых морщин, от переносицы они поднимались к высокому лбу, замирали в напряжении в уголках больших карих глаз. Резче выделялся шрам на правом виске, след прошлогодних тактических учений. В узкую выразительную полосу сжимались обветренные губы. Конечно, подготовка к длительной командировке требовала много времени и сил, но этот новый, неумело организованный ритм службы выбивал из колеи. По большому счету молодые офицеры, и он в их числе, полные энергии и максимализма, легко смотрели на водовороты жизни, на предстоящее путешествие, быстрей бы уж туда, за речку. Их не одолевала коррозия сомнений, они по-настоящему верили, что им все по плечу, что русский солдат лучший в мире, а наша тактика и оружие самые передовые. Разве нет? Осталось только правильно применить весь этот славный набор козырей.

Больше других нервничали те, кто не должен был пересекать границу. Они, то есть командир полка, начальники служб обеспечения, другие управленцы, не имели ни минуты покоя, у них своя задача – в сжатые сроки спихнуть со своих плеч эти три батальона, о которых так печется Москва, вычеркнуть их из всех списков, снять со всех учетов. И при этом не помешало бы списать на убывающих как можно больше то ли утерянного, то ли разворованного имущества. Волна суеты и ажиотажа когда-нибудь схлынет, вот тогда они наконец вздохнут свободно и с полным на то правом вволю напьются узбекской водки за свою крупную организационно-штатную победу.

Перед офицерами и солдатами мотострелковых батальонов открывалась совсем другая перспектива. С ними уже третью неделю, согласно утвержденному плану, методично и массированно проводили тактические занятия с переходом в тактические учения. Старый взводный Хоффман здесь бы уточнил: издевались, а с ним, со старым взводным, не поспоришь, все соглашались, и не только солдаты, но и ротные командиры. А что до лейтенантов, то это слово казалось им созвучным другому, иноземному, известному на Руси с древних времен, не то петровских, не то павловских, а именно – муштра. Вот так и думал Ремизов о выпавшей им предкомандировочной подготовке. Вокруг, до горизонта, пустыня, то есть полигон, и слава богу, что в марте воздух здесь разогревается только к полудню. Оттачивайте, парни, слаженность подразделений, все в ваших руках, но потом ни слова о том, что вами не занимались. Занимались, еще как! Развертывание в боевой порядок на бронетехнике, атака передней траншеи противника, десант из машин на ходу, стрельба в полный рост и с колена, как будто батальон готовили к европейским равнинам. Полевая форма на спине и под мышками не просыхала от пота, а когда и просыхала, покрывалась белыми соляными разводами… И все бы ничего, такая она, солдатская работа, кто на что учился, как говорил старый взводный Хоффман, но ведь за речкой, куда их направляли, снеговыми пиками из недр земли вырастали горы. Командование на это обстоятельство внимания не обращало и продолжало добросовестно отрабатывать галочки, согласно все тому же утвержденному плану.

Юное племя лейтенантов бунтовало и, как только солнце уходило за горизонт, отправлялось в Термез, домой, к своим таким же юным женам, саботируя усиленные ночные дежурства. Командир полка их не слышал и раз за разом заученно повторял что-то про ответственность и долг, упорно замалчивая, как и чем именно они будут его отдавать. Ему нравилось слово «долг», словно он был главным или единственным кредитором в полку, а все остальные – его должники. Все дело заключалось в цене. Каждый понимал ее по-своему, но то, что эти последние дни в Союзе, дома, никто не может у них украсть, понимали все. Мишка Марков так вообще один день прогулял, сказался больным, благо, что новый ротный Мамонтов смотрел на подобные вещи снисходительно, а если получал «рапорт в стеклянной таре», то и одобрял. Это свободное племя безапелляционно считало протест нормальной формой жизни, да и сколько им осталось-то этой жизни…

Ремизов злился. Чтобы увидеться с женой, испытывавшей от предстоящей разлуки приступы то любви, то полной растерянности, он должен был поздно вечером пройти пешком, если не подворачивалась попутка, семнадцать километров до города по песчанику и шоссе, а утром мчаться на такси обратно на полигон. Пять-шесть часов ночью вместе, и снова целый день под азиатским солнцем и под прессом агонизирующего командования. Какого черта они нервничают, как будто это их задницы будут жариться на раскаленных сковородках? Жариться будут другие, но лейтенантам с полковниками не тягаться и не объяснить своей окопной правды, хотя по всему видно, доставалось и командованию, на каждого полковника всегда найдется свой генерал, ну а там и до членов ЦК недалеко. Все это не беспокоило молодого лейтенанта, который и не осознавал, что уже вступил в Большую Историю.

За полгода службы в этом «образцовом» гвардейском полку он так и не успел встать на ноги, понять свое гордое офицерское предназначение, а вот потерять налет наивности успел. Его выводы могут показаться прямолинейными, но одно отмывание полкового плаца со щетками и мылом чего стоило его самолюбию! Раньше он думал, что это только армейские басни, когда же все оказалось правдой, испытал настоящий шок. Гражданские люди, проходя по центральной улице Термеза мимо расположения полка, останавливались у красивой литой ограды и с интересом смотрели, что делают солдаты посреди плаца, а Ремизов, пунцовый от стыда, прятался от их взглядов в тени деревьев. Домой день за днем он добирался ближе к полуночи, служба умела высасывать соки, но он бы выдержал все, если бы почувствовал результаты своего труда. Серая-серая полоса дней. Душно. Зачем он это делает, ради чего служит? Ушел бы, наверное, если б знал куда и если б еще отпустили. Присяга стала как будто приговором к каторжным работам, а для офицера, что для рекрута из XVIII века, – на долгих двадцать пять лет. Когда он это понял, предстоящий вояж в Афганистан стал воспринимать как прорыв, как путешествие в другой мир, печали уступали место надеждам, в двадцать один год на многие вещи смотреть было легко.

Оставалось только пережить две недели на полигоне – и вперед! Но вдруг в его отчаянные, пристрастные размышления вонзилась одна большая заноза. Пока Ремизов совершал ночные марш-броски домой и обратно, в их роте буйным цветом зацвела дедовщина. Укол совести пронзил его так, что он чуть не задохнулся: «Слабак, а как же твой командирский долг?» – при всей нелюбви к своей службе лейтенант воспринимал дедовщину как личное оскорбление, как идейного врага. Она – явление, бороться с ней в одиночку и от случая к случаю нельзя и невозможно. Одни, крепкие, дерзкие, уже послужившие, хотят жить за счет других, молодых и слабых. Эти другие, впервые столкнувшись с настоящими тяготами военной службы, не умеют за себя постоять. И что прикажете делать с овцами, когда у волков уже выросли клыки? Каждый офицер на такие вопросы отвечает сам, и однажды осенью ему тоже пришлось ответить. Старослужащие, два отъявленных подлеца, издевавшиеся по ночам над молодым пополнением, вывели взводного из себя, разбудили дремавшую в нем брутальную натуру. Ремизов, наивный миротворец с румянцем на щеках, побил их самым заурядным образом, и баланс противоречий на время уравнялся. Он знал, что командир так поступать не должен. Но надо совершать поступки! Пока армейские наставления степенно и надменно молчат. Даже если они молчат. Родился бы в Дании, может, и Гамлетом стал бы, а здесь неуместно и почти беспомощно он сочувствовал молодым солдатам, хотел воспитать в них сплоченность, чувство локтя, и эта сентиментальность его угнетала, точила изнутри, как червь.

Под порывы декабрьского ветра-афганца, бьющего в окна крупинками песка, они сидели вдвоем в полуночной ротной канцелярии, обычным русским способом снимали накопившийся за неделю стресс, а заодно вырабатывали новую армейскую философию.

– Артем, Рем, не мучайся. Смотри на вещи проще! – После стакана водки лицо у Толика Рыбакина, взводного из шестой роты, покраснело, подобрело, и он, чувствуя себя в роли наставника, пытался втолковать свою идею непутевому ученику. – Не строй из себя кисейную барышню, мы не в институте благородных девиц.

– Толик, понимаешь, расстроился я. Сильно расстроился. Говоришь по-человечески – не доходит, в морду заедешь – все на свои места становится. Гадко мне от этого, вечером домой придешь – ощущение, что весь день в грязи возился. Опустошение внутри, а тут тебе устав, какой к черту устав, – только теперь Ремизов постигал значение избитой, фатальной фразы «забудьте, чему вас учили в училище». Этика, психология, педагогика, рассчитанные на добросовестных солдат-комсомольцев, оказались ничем перед унизительной, а иногда и жестокой дедовщиной. Правила избирательны, мудрость всеобъемлюща.

– А какой выход, ты что-то новое можешь придумать? Культ грубой силы, кстати, не только физической – вот и весь выход, как это ни банально. Любая власть держится на силе, проверено, сам знаешь, и ее нужно показать, продемонстрировать. Понимаешь, не кичиться ею, а вовремя и точечно использовать в интересах дела. Точечно, хирургически, вот в чем суть. В этом есть и тактика, и стратегия власти, контроля над ситуацией.

– Я говорю не о власти.

– Чем это она тебя обидела? Это же рычаги управления!

– Не слишком эффективные, иначе эта дрянь не чувствовала бы безнаказанность. Они издеваются над молодыми, а что я могу им противопоставить? Лишить увольнения, наряд вне очереди объявить, да? Напугал, конечно! – Ремизов расслабился от водки, и накопившаяся обида нашла себе выход.

– Твоя принципиальность прёт аж через край, ты видишь только черное и белое, а мир-то весь в полутонах. Ну вот мы же с тобой понимаем друг друга, хотя я не во всем с тобой согласен. А насчет власти не скажи, это та волшебная палочка, которая с течением времени становится маршальским жезлом, есть власть – есть и командир, нет ее – и ты – тряпка, о которую вытирают ноги. И ты правильно поступил, эти твои два дембеля, Хасанов и Курдюмов, давно напрашивались. Будь проще, не усложняй, я в своем взводе только так порядок и навел. И ты неплохо разобрался. А значит, метод действует. В итоге надо быть просто справедливым по отношению к другим и честным по отношению к себе.

– Но есть же и другой путь, по этим ублюдкам давно дисбат плачет. Уж я бы их засадил на всю катушку.

– Ага, плачет. Ты погоди насчет дисбата, не горячись. Не все так просто. Всех не пересажать – никаких дисбатов не хватит. Посмотри, что вокруг творится. После обеда полк по тревоге не соберешь, а, между прочим, это и есть самая главная военная тайна.

– Вот если бы лобное место посреди плаца установить и показательную порку розгами устраивать вместо вечерней поверки! Как думаешь, за два вечера навели бы порядок? Да и на одну тайну меньше бы стало.

– Ох, и мечтатель же ты, Рем. Но есть и другие методы. Римляне говорили, разделяй и властвуй, а потом добавляли – кнутом и пряником. Улавливаешь?

– Еще бы нет, и я сейчас о том же.

– Не совсем, это другое. Учись, пока я жив. Если в человеке заложена воля, если он по своей природе лидер, ему надо дать шанс, более того, это верный способ избежать лишних противоречий. Дух победителя закладывается в детстве, а то и с рождения, такого парня надо двигать в сержанты либо постоянно ставить старшим на работах, поощрять, пусть реализует себя. Следишь за мыслью?

– Согласен, резон есть.

– Ну так они ж себя через дедовщину проявляют, их натура сквозь шкуру лезет, ей простор для действия нужен. Масштаб.

– Толик, что-то я не очень тебя понимаю. Некий мистер Икс имеет волю плюс криминальные наклонности, благодаря чему терроризирует окружающих, а ты его предлагаешь канонизировать сержантом, чтобы он развернулся по-настоящему?

– Не усложняй. – Толик навалился грудью на стол и с раздражением продолжил: – Мы с тобой, вот ты и я, поставлены в рамки, в очень узкие рамки, мы не выбираем себе солдат, и к нам не присылают воспитанных интеллигентов. Что страна нарожала восемнадцать лет назад, то и изволь принять. При этом всех толковых себе забирает разведка, связь, Морфлот, артиллеристы, пограничники, а нам с тобой-то что осталось. Доходит, нет? Что ты такой твердолобый?

– Да не заводись ты. Я же о другом.

– О каком другом? Как раз об этом. Как управлять этой толпой, если не сказать хуже. Он вчера маменькиным сыночком был, иголку в руках держать не умеет, ботинки сам никогда не мыл, и ты хочешь, чтобы такого мой взвод обласкал, – воскликнул Рыбакин. – Вот именно, обласкает.

Он успокоился после своей тирады и, чиркнув спичкой, медленно закурил сигарету.

– Идеалист ты, Рем. Конечно, наивность свидетельствует о чистоте души, но, согласись, иногда она – просто глупость.

– Брось, все не так. Во всем должен быть порядок. Это мое кредо. А шпану я с детства не люблю.

– Это не шпана, это наши солдаты. – Рыбакин усмехнулся, выпуская в потолок струйку дыма. – Так ведь я не закончил. Вот из всей этой массы надо выбирать себе приближенных, свою гвардию, оказывать доверие, ну и, конечно, прощать им какие-то маленькие слабости.

– Мог бы не продолжать, все я понял.

– А по поводу дисбата… Вот что, давай пшеничную добьем, а потом я тебе расскажу, кто на этой кухне поваром подрабатывает…

Этот разговор состоялся еще зимой, и вот теперь он сам собой всплыл в памяти. Хасанов и Курдюмов присмирели-таки и благополучно уволились в декабре, под Новый год, почти под бой курантов, и надо же, трех месяцев не прошло, как все началось заново. Только что укомплектованная по полному штату, собранная со всего Туркестанского округа рота, как и весь батальон, сама устанавливала свою новую внутреннюю структуру, делила влияние, определяла своих авторитетов. И делалось это доисторическим, проверенным способом – кто сильнее, тот и прав. А в это время доблестный командир третьего взвода пятой роты гвардии лейтенант Ремизов нежился в мягкой постели с молодой женой. Какой позор. Ему и вправду стало пакостно, он чувствовал себя виновным сразу по всем статьям Уголовного кодекса. И вот эти самые солдаты и сержанты, имеющие образцовые характеристики с прежних мест службы, войдут в Афганистан для поддержания демократической государственной власти. Они будут оказывать братскую помощь. Артем, не терзайся, не угнетай себя, до истины, как до воды в знойной пустыне, – не докопаешься… Ладно, у меня будет двадцать четыре часа каждые сутки, чтобы навести порядок. С этой мыслью он и направился к своим людям.

* * *

Колонна, перевалив через мост и войдя в Хайратон, пограничный афганский город, остановилась. Предстоял пограничный и таможенный контроль. Пограничный – да, с обеих сторон границы несли службу советские зеленые фуражки, а вот насчет таможенного… Сегодня таможня дает добро, этот только что сформированный батальон ей не интересен. У афганцев же многое считалось редкостью или дорогим товаром, да хотя бы алюминиевая посуда или рулоны материи, электрические приборы. Здесь, за речкой, как говорил в Термезе сосед по коммуналке, знающий толк в валюте и в контрабанде, все в цене, но самым выгодным товаром оставалась русская водка. В те времена она продавалась по сорок чеков внешпосылторга (считай – долларов) за бутылку, и тот, кто часто пересекал границу и понимал, о чем идет речь, делал на этом маленький бизнес. Люди в колонне не ценили своей материальной выгоды, все потому, что их завтрашний день обещал быть жарким и ветреным, а вот выгоды не обещал. Они крутили головами по сторонам, ощущая горьковатый привкус чужой земли, ее нахлынувшие запахи. Все вокруг было особенным, новым, перед их глазами простиралась не только другая страна, затерявшаяся в самом центре Азии, среди гор и пустынь, но и другая жизнь, и если быть точным – другая цивилизация, то самое тридесятое царство. Сейчас они переворачивали страницы своих судеб, не задумываясь, сколько их там еще. Если бы кто-то посторонний прислушался, то непременно уловил бы, как хрустко, как отчетливо шелестят эти страницы. Они все, солдаты и офицеры, навсегда, до конца дней своих запомнят это прохладное утро шестнадцатого марта 1984 года – начало своей войны забыть невозможно. Изредка порывом ветра по их лицам пробегала тревога, они оглядывались на оставшийся теперь уже за границей берег Амударьи, на одичавшее за зиму колесо обозрения в городском парке Термеза и надолго прощались с тем, что всегда называли своим домом и страной. Там осталась их Родина, их великая держава с великим именем – Советский Союз.

По обочине дороги, как по долгому караванному пути, неторопливо переставляя ноги и погоняя нагруженного хворостом ишака, шел одинокий путник. Первый встреченный афганец – как мессия, как пророк. Он был стариком и совсем не походил на всех известных Ремизову таджиков, узбеков, туркмен. Согбенная спина, темное, изрезанное глубокими морщинами лицо с узкой седой бородой, на голове смотанный из грязной цветной ткани тюрбан, такой же грязный был стеганый чапан, подпоясанный кушаком, босые заскорузлые ноги имели цвет земли. Ремизов рассматривал старика, словно археологическую диковину, совсем скоро он привыкнет к подобным зрелищам, а также поймет, что в определении возраста нужно быть осторожнее, этот старик вполне мог быть немногим старше средних лет. Их глаза встретились. Открытый улыбающийся взгляд молодого русского офицера натолкнулся на такой же открытый, но полный вражды взгляд афганского старика. Много жил, много видел, много знает этот путник, однако, он совсем не философ. Сегодня на его земле чужестранцы, и в его сердце зло. Это правда. Но был Искандер, были персы, был Тамерлан, были англичане. Где они все, и что станет с этими? Иди в пустыню, постой среди песчаных волн, послушай, о чем столетиями поют барханы, и найдешь ответ. И окажется он удивительно знакомым: все пройдет. И это пройдет. Не оглядываясь, не меняя выражения лица, почтенный аксакал, как символ бессмертного времени, степенно прошел мимо колонны и по густой глинистой пыли направился в запутанные переулки Хайратона. Беззаботный ослик, мотая хвостом, семенил следом, ему было все равно, какие люди и чьи машины стоят на разбитой обочине этой страны.

Так и началась эта война.

Куда ведет дорога? А никуда она не ведет. Вокруг, до горизонта, бледно-желтые, нагретые под солнцем пески, над ними белое небо и в нем, как проклятье, жгучее и такое же белое солнце. Барханы, барханы, дюны, горячий низовой ветер несет по ним комки верблюжьей колючки, сдувает с гребней струйки песка, заметает любые следы. Возникло впечатление, словно и серая нитка дороги растворяется где-то там, впереди, среди миражей и песчаной пыли. Колонна шла хорошо, быстро, в эфире изредка шли вялые переговоры, комбат Усачев или его начальник связи Мамаев запрашивали тыловое замыкание, все ли в порядке, держат ли дистанцию, ну и все, что положено соблюдать на марше. Навстречу не попадалось ни одной машины, как будто их бронированная змея получила зеленую улицу. Суть заключалась в другом. Комендантский час на трассе прекращается в восемь часов утра, и все афганские и наши армейские колонны до этого времени томятся в безопасных отстойниках в районе Ташкургана, Пули Хумри, Саланга, а оттуда до Хайратона неблизкий путь. И всем нужен именно Хайратон, крупнейшая перевалочная база, крупнейший терминал, где ежедневно швартуются баржи с продовольствием и стройматериалами, где на платформах и путях пятикилометровой железной дороги разгружаются составы, где идет перекачка дизельного топлива и керосина. И все из Союза. Войска тоже шли из Союза.

После полудня на перекрестке разминулись с дорогой на Мазари-Шариф. Оставив справа, где-то за барханами, мусульманские святыни, не сбавляя оборотов, боевые машины рвались навстречу пустынным просторам и близким отрогам Гиндукуша, их траки пролистывали километры асфальта, потоки воздуха остужали гудящую броню и лица солдат, изредка выглядывающих из десантных люков. Запах дизельных выхлопов щекотал ноздри, мерное покачивание на амортизаторах убаюкивало, они дремали, и в их ярких молодых снах совсем не осталось места войне. «…Командиры приказывают, командиры все знают… говорят, что в этой стране все по-другому, нет электричества, радио, а женщины ходят в паранджах… вот приеду домой, расскажу, подарки привезу…»

На закате колонна остановилась в Ташкургане. Рассмотреть этот то ли крупный кишлак, то ли город не удалось. В марте темнеет рано, да и любопытство к вечеру поугасло, сказывалось напряжение дороги, оно продолжало ныть во всем теле, и люди, уставшие от гула, вибрации, от бьющего в лицо ветра, блаженно сидели на твердой прохладной земле. Самым бодрым казался Рыбакин, плюс солидное прозвище «полковник» обязывало его время от времени проявлять инициативу. За ним дело не встало.

– Мужики, слушай меня, сначала дастархан организуем, вот тогда и расслабимся.

Повторного приглашения не потребовалось. Отправив роты со старшинами поближе к походной кухне, лейтенанты устроились вокруг походного стола, состоявшего на тот момент из двух плащпалаток, заставленных в течение пяти минут водкой, мясом, овощами, домашними салатами и пирожками. Эпохальный день заканчивался. Они хотели побыть вместе, как будто заново найти свое место в общем строю.

– Ну что, все в сборе, – замполит шестой роты Николай Черкасов, а по причине чуть раскосых глаз в обиходе Черкес, взял бразды правления в свои руки, и теперь это застолье стало называться мероприятием. – Я тут единственный политработник, поэтому первый тост за мной. Мужики, давайте выпьем за нашу любимую, за нашу великую Родину. Раньше мы говорили о ней только на собраниях, в официальной обстановке и не задумывались, что она такое для каждого из нас. Теперь же она не только за горизонтом, но и за кордоном. И от этого стала только дороже. Давайте выпьем за нашу великую державу, за Советский Союз!

У Черкасова иногда прорывалось масштабное видение мира, правда, с партийно-политическим уклоном, но к этому пафосу его приятели давно привыкли, а нынешний торжественный тост оказался как никогда к месту. Все они – офицеры, служат народу и государству и присягу принимали по убеждению. Выпили дружно, залпом. После долгой нудной дороги, пробившейся сквозь пустыню, после того как дом стал дальше, чем край света, водка показалась лечебным бальзамом, а Рыбакину так и вообще тонизирующим напитком, адаптировался в новой ситуации он лучше других и на удивление легко.

– Ну, Черкес, ты выдал, молоток!

– А пошел бы ты…

– Замполит, кончай заливать, а то ты еще и про интернациональный долг ввернешь, чтоб его… Оставь для политзанятий, будь ближе к людям! – Взводный из той же шестой роты Сергей Москаленко не хотел оттаивать, не особенно любил шутить и выглядел сейчас утомленным. После недолгой паузы он разлил всем по второй и добавил: – Мужики, а я другое скажу. Страна, она большая, а родина маленькая. Нас здесь девять человек, все свои, и дай нам Бог через два года где-нибудь в березовой рощице вот так же собраться и посидеть.

– Ну и надеремся же мы тогда!

Легкомысленно и бодро Ремизов опрокинул кружку, между тем в его мыслях, как на сигнальном табло, четко отпечаталась краткая и емкая фраза: никогда мы не соберемся вместе, не бывает так. Там, в глубине сознания, на мгновенье стало холодно, повеяло тоской и одиночеством, а новые глотки алкоголя только придавали ясности совершенно новым, неожиданным и совершенно трезвым мыслям.

Москаленко тем временем что-то настойчиво доказывал своим соседям по застолью, в его голосе с мягким донецким акцентом чувствовалось раздражение от пережитой беспомощности, с которой он никак не мог смириться.

– Миша, ты пойми, я в рапорте четко указал, почему не могу ехать в Афган. У меня мать старая, ребенку только год исполнился, и не нужен мне этот повышенный оклад. Охотников до приключений полно, а мне не надо приключений. Командир полка, когда я ему это сказал, ногами начал топать: приказ, приказ! Надо выполнять! Я ему про присягу, там четко сказано: «…защищать Родину», а про экспедиции в жаркие страны ни слова не написано. Короче, я пошел в полный отказ, ну и кое-что про его задницу вставил, когда он в кресле развалился. Его, конечно, взбесило, ну он и давай кропать в прокуратуру. А там уж без эмоций, прокурор – человек спокойный, выдержанный – говорит так мягко: «Ну что, батенька, дело возбуждать будем? Вот кодекс, читайте внимательно. Ага, прочитали, теперь ваше решение. Ну-с?» Вышел я из его кабинета как опутанный силками.

Москаленко замолчал. Он был единственный в этой компании, кто четко знал, чего не хочет. Он не хотел идти на эту войну, она же не оставляла ему никакого выбора…

– Серега, не стоило и пытаться. Кого надо, тех отмазали без шума и пыли. У Давыдова из третьего батальона отец – замдиректора на мебельной фабрике в Ташкенте, подогнал кому надо спальный гарнитур. Где теперь Давыдов? Правильно, в другом полку, его батальон через два дня следом за нами пойдет, но уже без него.

Миша Марков, добрейшей души человек, эти слова в его воображении должны были смирять и утешать, но все зависит от того, кто и как их услышит. Черкасов был более категоричен:

– Серега, и что теперь? Все уже состоялось. И потом, ты же здесь не один. На нас посмотри. Мы все – рабоче-крестьянские дети. Что кому на роду написано, тот того и хлебнет. Это произошло, и это надо принять, как есть. Этим надо гордиться. Мы же настоящие офицеры, а не паркетные.

Разговор мало-помалу перешел на эту стороны границы, и оказалось, что, по существу, никто из лейтенантов ничего не знал о происходящем. Отрывки, эпизоды, фрагменты – вот, собственно, и все. Глухое молчание окружало эту войну. В прессе изредка встречались сухие сообщения об успешных операциях, проведенных афганской армией при поддержке наших войск. Из армейских кругов вообще никакой информации не поступало. Оставался единственный достоверный источник – рассказы тех, кто оттуда вернулся. Но эти люди ничего не хотели рассказывать даже своим близким, даже друзьям – да, был, да, видел – и все. Только второй стакан развязывал им язык, когда не совсем четкая речь, наполненная горечью и болью, начинала течь прямо из сердца. Понять в их словах что-то определенное не было никакой возможности, кроме одного – где-то там, за речкой, есть эпицентр многовекового зла, ломающий и калечащий человеческие жизни и судьбы. Наверное, они и сами не знали, что с ними произошло.

Два приятеля, один умеренный скептик, другой – такой же умеренный оптимист, Костя Хоффман и Ренат Козловский, прослужившие в армии офицерами больше других, то есть по полтора года, наслушались пересказов чужих историй и решили сменить тягостную тему на более приятную. Ренат со своей неизменно обворожительной восточной улыбкой неожиданно произнес:

– Мужики, а какие пирожки испекла моя Гала, ну хоть бы кто заметил. Потрескали все, а где благодарность? Э-э, лучше подумайте, когда в следующий раз вы будете кушать домашние пирожки. Разумеется, у меня есть тост, давайте выпьем за наших любимых женщин.

– И за не наших, и за нелюбимых тоже, пусть будут, – уточнил Костя. Затем, оттопырив мизинец, аккуратно выдохнул и, хрустнув огурцом, рассудительно продолжил: – Вот так-то, господа военные, попрощаемся с дамами на неопределенное время. Нашего брата здесь, надо полагать, как песка в пустыне, а как дела обстоят со слабым полом? Вопрос. Так что еще посмотрим, каков здесь этот самый ограниченный контингент.

– Конечно, посмотрим, – продолжал Козловский. – Только не надо столько обид и страданий по поводу нашей командировки, э-э, я бы назвал эти эмоции преждевременными. Сидели бы сейчас по своим казармам среди запаха гуталина и портянок, ждали бы, когда закончится очередное архиважное совещание у командира полка. Товарищи офицеры, мы вырвались из болота! Уже в этом есть неоспоримый плюс, цените то, что есть, а моя Гала еще пирожков напечет, когда мы вернемся.

– Насчет того, что мы вырвались из болота, я согласен на сто процентов, – вставил Ремизов.

Он не врал. Слишком долго берегли его и спасали любовь, семья, маленькая комната в коммунальной квартире, ставшая домом, в который он возвращался после службы. Но, кажется, у всего есть предел. Когда на прошлой неделе перед строем батальона командир полка, брызнув слюной и воинственно вскинув руку, в очередной раз воззвал к их интернациональным чувствам… Ремизов понял, как страшно устал, что служить здесь больше не может.

– И почему все должно быть плохо? Откуда такой пессимизм? Поживем – увидим.

– Это же классное путешествие – пошататься по другим странам, на мир посмотреть. Бесплатно! – восторженно заявил уже Черкасов. – Ренат, наливай, в этом месте надо поставить акцент.

– Путешествие бесплатное, а вот деньжат, кстати, подзаработать можно.

– Узнаю Козловского, – хмыкнул Хоффман, – с дохлого барана хоть шерсти клок.

В мужской компании, а тем более в армейской, разговор редко поднимается до кругов высоких материй. Так что в итоге обошлись без смысла жизни и подобных эфирных понятий, остался без особого внимания и легкомысленный женский вопрос, поскольку первым делом самолеты… О том и толковали, но в конце разговора сошлись на том, что нечего размазывать сопли, офицер – это высокое звание, заодно вспомнили и старую русскую поговорку «Бог не выдаст – свинья не съест». За весь ужин не проронил ни слова, отмолчался, только Антон Фоменко, по-свойски Фома. Он больше других переживал разлуку с домом, с молодой женой, а эта сторона жизни казалась ему непомерной тяжестью, во всяком случае, никто так и не увидел улыбки на его лице.

* * *

Любовь – страшная сила. Ремизов читал об этом, смеялся, не мог представить, что беззащитное, воздушное чувство способно быть и молнией, и вулканом. Испытать же этот разрушительный вулкан самому или, что еще хуже, испытать на себе ему не пришлось – сама его жизнь была только в начале.

– И тебя достанет. Все случится, как раз, когда не ждешь. Так что, будь готов к любым испытаниям. Будь всегда готов, – наставлял старый взводный Хоффман.

– Какой смешной этот твой приятель, – говорила на это жена Ремизова Ирина, – как будто он ну все-все на свете знает.

– Все – не все, а вот его жена взяла да и уехала от него. Так и сказала: «Умный ты очень. Трудно с тобой».

– Еще вернется. Таких, как он, не бросают.

– Это каких – таких? Что ты имеешь в виду? – Ремизов поднял вверх брови. – Ты Костю знаешь?

– Мы же в одном дворе живем. Он умный, а значит, рассудительный, обстоятельный. Значит, не совершает необдуманных поступков. – Она внимательно и даже критически посмотрела на своего мужа. – Не волнуйся, ты тоже умный.