скачать книгу бесплатно
Ностальгия, или Необъявленный визит
Анатолий Александрович Мерзлов
Современники и классики
На всеобщее обозрение предлагается настоящая книга-откровение, как, впрочем, многое в творчестве писателя Анатолия Мерзлова. Материал написан в форме рассказа-беседы с другом-врачом. В последовательном временном повествовании раскрывается незаретушированная, настоящая жизнь. Здесь и мистика, и эротика – все, чему можно присвоить качество внутреннего мира целого поколения. Красная канва книги: «Читайте, завидуйте! Можно жить в своем мире, не страшась попасть на помойку новых веяний».
Анатолий Мерзлов
Ностальгия, или Необъявленный визит
Об авторе
Анатолий Александрович Мерзлов – прозаик. Родился в советской республике Аджария, г. Батуми.
Отец, участник ВОВ, участия в воспитании сына и становлении как личности не принимал. Густонаселенное, многонациональное поселение на окраине столицы Аджарии Батуми не затушевало, а лишь дополнило природный литературный дар писателя Анатолия Мерзлова. Писательство в стол совершенствовалось многолетним опытом в самых разнообразных областях жизни. С 13 лет – воспитанник музыкального взвода, затем курсант мореходного училища. После окончания – судовой механик-универсал дальнего плавания и офицер запаса. Небольшой период службы на военном корабле дополнил его существо специфической составляющей знаний. В составе торгового флота участвовал в событиях во Вьетнаме, на Кубе, на Ближнем Востоке.
Большую часть писательской подпитки Анатолий Мерзлов получил именно на флоте. География посещений иностранных государств расцветила недостающую часть знаний. Некоторое время он работал мастером участка в судоремонте – это добрых пять лет. Будущий писатель папка за папкой настойчиво ждал, ждал и верил в себя, пополняя арсенал будущих книг. Не мудрено, что в них много романтизма, – это самобытная природа самого автора. Материал, исключительно весь, подан хотя и с небольшим художественным вымыслом, но в большой степени достоверности.
Был период в жизни у Анатолия Александровича, когда он захотел уединения, новой, недостающей подпитки, – он работал вначале стрелком, а затем начальником охраны водных источников под Новороссийском. Жизнь в глухом лесу, в отдаленном от города доме, приобщила его к глубоким размышлениям – знания его дополнились знанием его далеких предков, он воочию видел жизнь диких зверей, тонкости живой первозданной природы.
Большой, значимый штрих в его творчестве оставила работа в сельском хозяйстве. Здесь Анатолия Мерзлова рекомендуют на учебу в Высшую школу управленцев сельского хозяйства. Он ее окончил, но поработать, приложив новые знания, на совершенно новом поприще не дала перестройка. В сложные 90-е Анатолий Александрович – предприниматель. Он выбирает не доходную часть, делая упор на финансы, а с головой уходит в зоологию – увлечение детства. Одновременно он начинает из собранного материала писать книги – вначале больше чувственные. От книги к книге мастерство автора зреет на глазах.
Издательство «Советская Кубань» выпустило несколько книг: «Платановая аллея», «На пути в никуда», «Здравствуй, Геленджик», «Счастливчик». «Геленджикское издательство» выпустило сборники рассказов «Код доступности», «35-й день осени». Издательство «Классики и современники» – сборник рассказов и новелл «России ивовая ржавь», романы «Русское счастье», «Не американская трагедия». Печатается Анатолий Александрович в известном журнале и альманахе «Российский колокол», журнале «Современник», сборнике «Отражение. XXI век», участвует в книжных выставках и конкурсах и получает достойные награды. Дипломант литературных конкурсов имени А. И. Куприна, А. Н. Толстого, Жюля Верна, музыкально-поэтического конкурса в Ялте «ЯЛОС-2017» в номинации «Проза». Номинант и финалист Московской литературной премии 2019 г., номинант конкурса-премии им. М. Ю. Лермонтова. За заслуги в культуре награжден медалью им. Адама Мицкевича.
«А в душе еще так много не высказанного и, надеюсь, остро нужного будущим поколениям! Моя основная цель – способствовать сохранению лучших отечественных традиций. Россия – моя Родина! Россия – моя любовь! Россия – мой вдохновитель! Россия и моя боль! Россия для меня всё!»
Предисловие
Мой мыслящий читатель!
На ваш суд представляется моя новая книга. И в ней я не погрешил перед своей сутью, не отступил от своей темы. Острый сюжет, противоречивая любовь, правдивая мистика, ненавязчивое напоминание об окружающей нас красоте природы, полемика по извечно трудным вопросам окружающего бытия красной канвой пройдут через все содержимое.
Каждая глава пропитана чувствами, взятыми из окружающей нас действительности. Если кто-то, в силу своей природной осторожности, захочет найти неправду или полуправду – вы на ложном пути. Сюжет выстрадан и достоверен. Во всяком познании я постоянно стремлюсь от простого к сложному, совершенствуясь всю жизнь. Возможно, мои примеры остановят вас на неправедном пути. Любой возраст способен доставлять радость и возможность жить счастливо, невзирая на субъективные обстоятельства. Не бойтесь трудностей, окунайтесь в них с головой. Помните: никого не спасли и не спасут искусственные тепличные условия. Течение нашей жизни непредсказуемо, оно – постоянное испытание на стойкость. Плывите в ее бурном потоке, мужайте, мудрейте, и вас непременно вдохновят результаты избранного вами пути.
Некоторые известные по ранним изданиям произведения систематизированы и обретут в этой книге законченный смысл. Ваше мироощущение может не совпасть с текущими в книге событиями, но ведь это частная жизнь. Именно в несоответствиях и полемике рождается обретаемая истина.
«…Один останется итог – их, словно кости, жизнь метала. Но та игра пошла им впрок, хоть злато ставок и пропало».
Будьте счастливы!
Ваш Анатолий Мерзлов.
Мгновение, остановись!
(пролог)
Наша жизнь – мгновение вселенной. Случалось ли в вашей повседневности мгновение земной жизни, оставившее след, подобно рубцу, на всю оставшуюся жизнь? Мгновение, которое, как неизбежное тавро, сохранило отпечаток от страха перед будущим? Если нет – это история Гиннесса.
Надежда может пропасть как понятие, не будь уверенности: оно ждет каждого, с легким отклонением в индивидуальной значимости. Существование уникально рождением многообразия поисков и решений. Только из составляющих особенностей индивидуумов рождается полигамный мир. Одни живут, и это не открытие, пожиная плоды чужого творчества, другие, забывая об уроках прошлого, изобретают велосипед, теряя впустую усилия на одним им нужную работу, третьи – самородки, отмеченные печатью Всевышнего, – эти обречены на великие свершения. Все находится в удивительной зависимости – эти три критерия, пересекаясь, гармонично разбавляют окружающую действительность, создавая при этом инерцию движения и путеводные приоритетные символы. Добро в конце концов побеждает зло, а первоисточник рано или поздно возвращает себе утерянные в суматохе поиска ценности. Так же и в глобальном прогрессе: чудовищная технологическая машина рано или поздно остановится, шрамы Земли скроются естественными образованиями, а вместо ноу-хау, порождающих гибридов, клонов и прочих приобретенных в стремлении преобладать несоответствий вам явится милая мордочка сгинувшего в грязи прогресса давно забытого зверька. Сталкиваясь с неизбежными образованиями производных прогресса, мы пытаемся уйти в погоне за «собственным хвостом» от новых новоявленных несовершенств?! Зачем эта пустая возня?! Не затем ли, чтобы столкнуться с очередными? Ведь они неизбежны!
Человек – дитя природы, и этим все сказано…
Давным-давно привычной встречей здесь, на среднем юге, перестал быть красавец удод, заставлявший надолго замирать взор каждого своим всполошенным цирковым нарядом. А разве только он пропал из нашего поля зрения?! А давно ли вы слышали на закате солнца задушевную песнь аборигена пригородных перелесков и парков – серого дрозда? Уверен – слышали, он еще на памяти нынешнего поколения! Случись у вас эта встреча сегодня – считайте, вам удивительно повезло.
Лихорадка экономических потуг лишила нас даже такого естественного права, как созерцание таинства рассвета. Безобидное сезонное смещение стрелок часов вгоняет нас, словно железным сапогом, в тюремные рамки навязанных законов. Таким образом нас отвлекают от возможности мыслить, тонко подмечать, чувствовать. Так с кого же через поколение-два МЫ станем спрашивать за ошибки?! А будут ли они?! Их даже не назовут оплошностью. Виноватых не будет, потому что виноваты все. А козлы отпущения найдутся, только негативная энергия обезумевшего от несправедливой утраты народа еще никогда не восполняла потерь! Хватит революций?! Мгновение, остановись!
Ранним летним утром, пока не проснулось оголтелое безумие повседневности, едва вершины окрестных гор осветлились рассветом, а молодая поросль под тяжестью влаги росы склонилась в низком земном поклоне, я, затаив дыхание, двигался по малохоженой лесной дороге, все удаляясь от примыкания к цивилизации. Сердце, переполненное каждодневной мишурой, как гамбургер сытыми излишествами, с каждым шагом теряло залегшую в его глубинах тоску. С каждым пройденным метром, с каждым выплывающим из утреннего полумрака кустом появлялась окрыляющая легкость. С каждым новым пересечением рельефа открывалась затаенная суть, скованная даже здесь, в глуши, в дневной повседневности, рамками безумного присутствия. Из-под самых ног юркнула в скопление оголенных корней рыжая полевка.
Посторонний звук чьего-то присутствия заставил замереть. Рассвело настолько, что уже хорошо просматривался просвет с сыпучим обрывом к реке и крутой поворот тропы в двух десятках метров впереди. Звук исходил оттуда. На цыпочках приблизился к валуну, скрывающему продолжение предполагаемого пути, и осторожно выглянул… Из углубления породы, в трех-четырех метрах от тропы, ударил дробный стук короткой автоматной очереди, больше похожий не на звук боевого оружия, а на что-то бутафорское, игрушечное. Колкое эхо мгновенно поглотилось сыпучим откосом. Когда звук затих, с опаской выдвинулся из-за спасительного валуна и в свете стремительно наступающего утра обнаружил схрон. В насыщенном влажном воздухе утреннего леса резко ощутился посторонний запах, который с каждым шагом становился все навязчивее. По ущелью ударила эхом очередная очередь, но теперь это был отчетливый звук хрустящей пластиковой тары. Еще через мгновение я вздрогнул от неожиданности… «Кого здесь носит? Это мой лес! Здесь мое место!»
Треск повторился, и на высоком косогоре я увидел косматую голову «пришельца». Тропа уводила дальше, горы наползали все ближе и слева, и справа. Сумрак замершей на пороге утра ночи сгустился, и только набирающий силу, мерцающий среди верхушек вековых деревьев свет убеждал в неизбежности грядущего дня. Извернувшись скрипичным ключом, по уклону рельефа пятилась лиса. Из сумрачной тени зарослей ее отдающие фосфором глаза ловили мой неспешный силуэт. Я отвел взгляд, но боковым зрением ощущал остановившиеся пронзительные зрачки.
Из-под сени деревьев рассыпавшаяся по склону тропа вывела на скалистое плато с пейзажем струящейся на перекатах речушки. Хотелось замереть и представить некогда несущийся внизу мутный горный поток, но все существо было заворожено летним просыпающимся лесом – отдаленные мысли мгновенно растворились в настороженном цокоте потревоженного на гнезде кустарника. Пробитая стежка осторожно уходила от кручи, намеренно углубившись в лес. Сразу за вековыми буками она размножилась многочисленными тропками, теряющимися в скалистом русле речушки. Глаза поймали продолжение далеко впереди, впритирку с оплывающей слезой, мшистой мрачноватой скалой. Три извечные стихии манят неразгаданным таинством. Кому не хотелось коснуться зеркальной глади чистого лесного ручья, открыв для себя что-то совершенно неописуемое?!
Но стоило поколебать свой образ в зеркале поверхности – свирепый свистящий шепот сбоку заставил насторожиться и отпрянуть. В метре в стороне, из подзора берегового сыпняка испугал от неожиданности тупой обрубок головы старого ужа. От моего незваного присутствия голова пресмыкающегося больше обычного сплющилась злым негодованием. Поневоле попятился назад. Давно известно: старые ужи коварны, и было немало случаев, когда они нападали на своего обидчика.
Уважение к уставу неслышных жильцов леса заставило удалиться, а за недалеким перекатом увидеть еще более загадочную гладь, где в разлившемся плесе, уже не смущаясь чьим-то присутствием, омыл вспыхнувшее пожаром лицо. Чистый воздух, насыщенный запахами леса, разбудил бешеный аппетит. Что может быть приятнее привала в лесу без отягощающих голову мыслей, под хруст свежесрезанной дольки огурца, с украшенным крупной солью вкрутую сваренным яйцом?! Не слышная до сих пор речушка вдруг проснулась на дальних перекатах и своим завораживающим речитативом манила извилистым путем вперед, за каждым очередным поворотом открывая скрытую от пустого взора таинственную новизну. Скалистые выступы, расступившиеся в стороны, открывали доступ движению, все дальше вверх, все круче и загадочней. За каждым новым поворотом – очередной своеобразный рельеф.
С высотой глаза ловили очевидные перемены в природе высотного пояса. Корявые стволы скорпионов можжевеловых чередовались с расцветшей буйным засильем красок нарядной скумпией. В распадках, куда сезонный ветер собрал с открытых склонов жизненный гумус, все еще продолжали радовать глаз набирающие силу дубки. Отчаяние высоты – известная болезнь, она трудно поддается лечению разумом. Хочется рвануть стервятником, с легкостью разбежаться, оттолкнуться и воспарить, сиюминутно достигая желанной высоты. Дыхание сбивалось – одно сердце могло уподобиться стремительному полету пернатого.
Отдыхая, обернулся назад: далеко внизу на ущелье насунулась тяжелая шапка векового леса. За первым поворотом просматривалась нижняя ее граница – где-то там вотчина бродячего бомжа. В расхожем понимании, бомж – новообразование улицы, существо без запросов и претензий, без пафоса и упреков, а здесь – его невероятный конгломерат по ступеням прогресса, с очевидным повтором спирали развития от первоисточника. Как теперь объяснить восхождение вверх, к высшим ступеням? А ответ прост – возможностью обернуться назад: с высоты физической – вполне сносный контраст, окрыляющий безнадежную физиологию; с высоты метафизической – оправданный жизненный путь.
Стало быть, все на круги своя? Налетевший ветерок всколыхнул тепло скал, оторвал песчинку-другую. В какие-то секунды образование земного монолита в миниатюре пронеслось мимо, корябнув по лицу, все больше захватывая отжившие в старом образе тверди, так мило и ненавязчиво напоминая о текущей глобальной эволюции. И так в вечном взаимодействии и зависимости, от песчинки к песчинке, от простого – к сложному, от всплеска мысли – к грандиозным баталиям. Но в какое сравнение может прийти жизнь вне твоего сознания? Наверное, оттого и главное желание большинства – сейчас и всегда!
Речушка потерялась в скале, но ее затаенная мощь непременно обретет свой материальный смысл, как наши нематериальные мысли – энергию движения.
Часть 1. Проверено, «мин» нет!
В переполненном в пиковые фазы транспорте, среди массового скопления праздно гуляющих людей профессиональный взгляд непременно выхватит пару-другую особенно озадаченных глаз. Безразличная мимика не остановит на себе внимание большинства окружающих, лишь пристрастный взгляд знатока серого контингента заставит последнего сделать маневр для совершения «иллюзиона» классического типа. Так было в Средневековье, так будет всегда, пока расплата за содеянное не станет единственной и неизбежной закономерностью. К счастью, природа многогранна, возможности мозга трансформируются в самые неожиданные решения, в большинстве своем воплощаясь в конечный продукт технического прогресса. К несчастью, нередко природа выдает суррогат в виде подобных озадаченных глаз. Средневековый мозг через столетия превратился в такие генетические хитросплетения… Глаза вора уже не те бегающие исподлобья зрачки – совершенством заражено все. Вор в обиходе принял обличье обиженного агнца. Возможно, актуально, но наш разговор не о мелком, не о том, кто лишает возможности расплатиться при расчете, и даже далеко не о том, кто шельмует с финансами по-крупному, – истинный вор восседает в отрыве от всего наносного, земного, этот выше – он крадет самое святое: веру и надежду. Во многом печальнее осознавать: этот мандат дает ему существующий строй, а наш убогий на сегодня призыв затеряется «жужжанием» одиночки-пчелы только в набирающем силу негодования рое.
Я пришел к нему с определенной последовательностью посещений, когда старые долги начинали жечь особенно острой неизбежностью платы за добро. Понимание мелочности притязаний на громкую заявку всякий раз оттягивало визит. Однако последовательность оставалась непоколебимым правилом, и ты рано или поздно с благоговением переступаешь заветный порог и на каждом этапе видишь одинаково ровный глубокий взгляд его – врача и человека, лишенного благости лотереи привилегий.
…Разверзлись хляби небесные. На Смоленщине в эту пору года обычно сухо. Невыразительное своей блеклостью небо на короткое время полуденного солнцестояния озаряется призрачностью засыпающих красок. Расцвеченные рубином гроздья рябины, обвитые нитями жемчуга паутины, просят иной доли, лучшей, чем унылое повествование их яркой сущности. В это время все еще не верится в торжество грядущей неизбежности. Хочется выскочить, прильнуть лицом к пунцовому глянцу и прошептать им что-то ободряющее. А нынче обычно зеркальные в это время озерца исказились ненастьем, суровой свинцовой безысходностью, провожающей в далекий путь косяки перелетных. Неровности заплатанного шоссе следом за маячившим впереди большегрузом мгновенно заполнялись водой, чтобы при случае ударить безжалостной струей в тонкое днище идущего следом изрядно подношенного микроавтобуса.
Водитель за час движения в однообразном режиме расслабился, полулежа, он, казалось, подремывал, тем не менее, без излишней суетливости уходил от коварных выбоин. На сидении сзади уютно расположились парень с девушкой. В первой части путешествия с напряженным недоверием косились на резкие маневры, но со временем успокоились его уникальной способности дремать, но предвосхищать мгновенно меняющиеся на дороге обстоятельства. Однокурсники, месяц как муж и жена, выпускники медицинского института, после окончания ординатуры решились на отчаянный шаг – поселиться в южной черноземной полосе.
Непогода частью скрадывала окрестные пейзажи, другой, эмоциональной, частью дополняла просторы обострившихся мыслей. Если осеннее ненастье и навевало какую-то грусть, то вовсе не в дополнение к принятому решению. Вопрос обсудили еще год назад – с этим смирились. Выходцам из города, но все же глубинки, им не виделось чем-то геройским отдать себя во власть новым обстоятельствам. Богатая кубанская станица показалась им воплощением прогресса. Солидное жилье в доме коттеджного типа располагало к работе. Он планировал аспирантуру, она – уютное гнездышко с двумя детьми. Не успела она сказать ему еще о едва зародившейся под сердцем жизни. Шесть лет совместной учебы казались ей таким пустяком в сравнении с новообретенным родством. Мягкая и лиричная от рождения, она противилась жестким профессиональным штампам, хотя ее медицинский сленг и изобиловал достаточными скабрезностями. Возможно, именно поэтому на специализации она отказалась от хирургии.
Молодые терапевты стеснялись откровенных чувств на виду, а непроницаемый водитель давал повод расслабиться. Она пододвинулась к нему вплотную и ущипнула за бок. Он чмокнул ее в близкий к нему вихорок, потом, косясь на зеркало, пониже.
Хотелось дать возможность читателю самому определиться с соответствием имен, но из-за односторонней связи с ним мы все же озвучим их: русские парень и девушка из Смоленщины. Интрига хороша в случае, когда она дает возможность расставить на свой манер предстоящие события и кульминацию. В нашем же происходит распечатка текущих дневниковых записей, без ориентира на художественное переосмысление. Мы проследим мгновение жизни молодых людей, проживая вместе с ними другое время. Будем знакомы – Вовчик и Светик. За их добрый нрав вкупе с одаренностью среди друзей у них не было недоброжелателей. Да и часто ли встречается слепое противодействие в студенческой среде? Простите, что их имена прозвучали в первозданном от студенческого сообщества виде.
Под ногами создавали затор несколько сумок с вещами, на сиденьях перед ними пружинили на рытвинах связки с книгами. Последний год перед свадьбой они жили вместе. За короткое время обросли некоторыми атрибутами домашнего обихода: постельные принадлежности, вазочки, пара сервизов. И это все заслуга Светика – Вовчик состоял в плеяде близкой к аскетической. Он не был неряхой – его вышедшие из моды рубашки и брюки всегда выглядели идиллически чистыми, но отголоски ушедшего стиля резали посторонний глаз.
Его подруга в противопоставление ему тяготела к новинкам, если сказать, что ее мысли до самоотвержения и в основном были заняты тонким соответствием нынешним веяниям, мы будем не правы. Все же наука и ее предпочтения стояли на приоритетном стартовом поле. По-видимому, как раз это и являлось толчком к некоторым крайностям. Усердствуя с учебой, она все же вспоминала о своей женской сути.
Вовчик, привыкший видеть ее ровной, внезапно просыпался от ее «термоядерной» спеси, начавшей привлекать ловеласов-однокурсников, а бесцеремонный кавказский контингент откровенно пялил на нее глаза, не стесняясь в эпитетах даже в его присутствии. Стервой она не была и ни перед кем никогда не бравировала своими возможными качествами. В эти моменты поблекший на ее фоне Вовчик становился молчаливее, его далеко идущие мысли мечтателя материализовались в нынешнее – он украдкой любовался ее ядовито-красной, похожей на взорвавшийся фейерверк прической. Он отставал, чтобы удивиться своим обладанием именно этой хорошо сложенной, в облегающей запредельной юбчонке фигуркой. Она с легкостью могла завладеть любым из красавцев-однокурсников, но ее выбор оставался непреклонен – играла воображением, но никогда не предавала.
Не под воздействием ее слов и их назойливых усилий Вовчик совершал подвиг: вытаскивал из слежавшейся стопки полосатую новую рубашку с неуклюже торчащим жестким воротничком. Он принимал беспутно-победоносный вид, чем вызывал у Светика прозрачную затаенную улыбку. Смешной и понятный, он совершенно не мог быть повесой по сути, облачи его хоть в какие изощренные наряды. Его главное продолжало жить в лабораторной атмосфере исследователя. Формат их отношений напоминал двух давних, успокоенных качеством супругов.
Туманный шлейф большегруза сбивался косыми потоками ливня. Дворники с судорожным усилием соскребали мутный налет со стекла, успевая на одно мгновение выхватить из мрака короткий просвет. Громада профиля фургона высвечивала в нем четыре красных назойливых глаза. Вовчик почувствовал, как потяжелело на плече. Светика что-то тревожило во сне – она цепко сжала его руку. Такой, без прикрас, он чувствовал ее тоньше. Складка доступного ему недоумения пролегла зигзагом от порозовевшего ушка через висок. Сколько в ней непонятной ему энергии… Вовчик прекрасно знал свои способности – умение концентрировать мысли в жгучий пучок энергии. Его так и тянуло удовлетворить свой исследовательский пыл и силой взгляда разбудить Светика, но ее милая доступность взяла верх над силой безрассудства – он остановил развитие мысли, рассеял взгляд.
В сгустившемся сумраке впереди продолжала прыгать подсвеченная стена. Водитель, заняв удобную позу на локте, вяло управлял рулем. Однообразие, легкое посапывание на плече Светика да непогода убаюкали Вовчика. В неглубоком сне он почувствовал резкий маневр – их машина круто вильнула вправо, покатила по неровностям.
– Держись сзади, попали… – захлебнулся криком водитель.
Машина подпрыгнула, заваливаясь на бок, заскользила по склону обочины. С резким ударом движение прекратилось, наступила зловещая тишина. В разбитые стекла резануло холодом. Мокрая шершавая кора застыла в открытом проеме в сантиметрах перед лицом, на зубах хрустнуло стекло. Впереди ворохнулся и застонал водитель. Светик прижалась к нему – по ее остановившемуся лицу катилась струйка дождя. Жуткая мысль ознобом охватила тело – он схватил ее руку: пульс уходил на глазах – он дернулся встать, но внезапная боль сковала тело…
Я пришел к нему, как прихожу уже 30 лет с определенной последовательностью, излеченный им однажды от тяжелого недуга. И с каждым разом больше не для того, чтобы услышать его оптимистичное: «Проверено, „мин“ нет!», – скорее, освежиться исчезающей в мире добротой, заразиться энергией чести, взбодриться радостью мысли от его присутствия в твоей судьбе, а заодно и посетовать о попранных временем ценностях.
– Я позволил себе таким нехитрым способом обозначить тебя, мой друг. Скажи, насколько я был неточен в описании трагедии, постигшей тебя. Ты мне рассказал ее много лет назад – извини, не смог забыть. Не будь прошедших лет, поверь, не стал бы ворошить дорогое тебе. Ты стал для меня образцом подражания. История моей жизни иная, и не мудрено: ты врач от Бога, а кто я? Попрошу, не останавливай меня, хотя отдельные детали тебе известны. Не знаю, точнее – знаю, ты определенно привязывал в ранних рассказах завуалированные мной эпизоды, ты ведь очень хороший психолог! Свое слово врача ты сказал 40 лет назад – спасибо, живу до сей поры. Сегодня из тех разрозненных, а теперь собранных воедино фактов тебе, психологу, просьба дать оценку и определить время и место моей главной оплошности.
– Вы-ыпросил похвалу… заслуженную, надо отметить. Моя история передана практически дословно. Думал, с прошлым смирился, ан, проглотил слезу с «гроздьями рябины, обвитыми жемчугом паутины». Об этом, помнится, не рассказывал, но было же именно так?! Первое упоение счастьем определило уровень – один живу до сих пор… Запросы мои застыли в качестве, с каждым последующим годом восходя к Эвересту, все дальше от потужных предложений времени.
Его ответная реакция стала для меня неожиданностью. Он обычно, свойственно себе, отшучивался. В тонко выданной им фразеологии – его непревзойденный дар психолога. Уходя от тяжелого диалога, он лаконично давал понять: трагедии в том нет – есть заразная мещанская ментальность, жизнь продолжается, и итоги подводить рано. Я был готов принять и эту, ожидаемую, реакцию, но, зная отрывочные детали моего неотъемлемого, в этот раз он отказался от той возможности, мягко положив руку на мое колено. Рука была теплой успокаивающим теплом Человека и врача. Его действие я принял не иначе как готовность в участии услышать.
– На поприще классического врачевания ты победил, мой друг. Что скажешь о всеобъемлющей морали, которой не сделать пункции и не поставить скорый диагноз? Прости и останови, если покажусь нудным или неинтересным. Я в то далекое время, о котором начнется повествование, по ощущениям находился между небом и землей. Скудные знания зиждились на закваске из эмоций. Об этой части моей биографии ты не догадывался ни сном ни духом. А коль все еще стремишься к званию доктора психологических наук, уважь, как говорят, закуси удила и слушай. Получишь целостный портрет в неглиже, и не только мой. В подарок, надеюсь на самое для меня большее, – твое независимое заключение. А вдруг во мне не укоренятся мучительной болью бесцельно прожитые годы?!
…Мой длинный путь начинался с моря. А куда, как не в мореходку, в приморском городе? Поступал дважды, с промежутком в два года – оба раза удачно. В первый раз – на штурманское отделение. Как удалось злодейке-судьбе вывернуть устремленное существо буквально мехом вовнутрь, сделав механиком?! Заставить врожденного романтика и гуманитария управлять энергоустановкой океанского судна?! В рычащем нутре машинного отделения сделаться единым с ним винтиком?!
Чтобы ответить и создать некую целостность, вынужден выложить перед тобой тяжеловатые для полного осмысления, наиболее значимые сюжеты из личной жизни.
Часть 2. Между небом и землей
Я дыхание снова глотаю,
Будто может исчезнуть оно!
А. Мерзлов
Глава 1
Приближались майские торжества. Магнолии проснулись после вечнозеленой спячки и тут же поспешили выбросить гигантские свечки будущих роскошных дурманящих цветов.
Волны транзисторов заражали всеобъемлющей радостью. С высоты балкона, в обрамлении каменных балясин, открывался вид на уютную бухту и присоседившийся в уголке ее, совсем уж в тесноте, миниатюрный грузовой порт. Высокие горы подковой охватили субтропический город, по высшему повелению оставив сказочную, пышущую буйством зелени долину – оазис, защищенный ими от студеных северных ветров. Сразу за бухтой – поросшие реликтовой зеленью скалы, отвесно уходящие в море. Над месивом оттенков, преимущественно ярких тонов, седоглавая вершина хребта, как грозный часовой, как страж от засилья потусторонних сил, несущих белое безмолвие на это словно облюбованное самим Мессией место. Голубое небо и море зашлись в извечном немом споре: кто первичней и кто прекрасней, – демонстрируя при этом неповторимые по своему цветовому совершенству блики лазурных оттенков. Многочисленные флаги и символы украсили чернеющую свежим асфальтом улицу. Чуть в стороне, на шуршащем гравии начинающегося здесь приморского бульвара, резвилась пестрая детвора под неусыпным оком заботливых медлительных мам. Внизу, на «воле», текла жизнь города сложившимся чередом. А здесь, в затворничестве, – стеклянная дверь больничной палаты с выходом на балкон с уныло обвисшей белой занавеской, олицетворяющей нынешнее угнетенное состояние.
Глава 2
С начала занятий прошел месяц. Речь о морском училище, которое влекло в свои стены всех без исключения пацанов. С окончанием учебы перед выпускниками открывался весь мир. Молодые командиры пополняли растущий торговый флот огромной страны на севере и на юге, на западе и на востоке. Бешеный конкурс и тонкий национальный протекционизм позволяли далеко не всем жаждущим интересных впечатлений и красивой формы удовлетворить огромное устремление. Среди счастливчиков оказался и я. Волнения последних месяцев – вначале усиленная подготовка, экзамены, мандатная комиссия по зачислению – остались позади. Зачисленных экипировали в новенькую морскую форму. Прошел всего месяц: еще не отросли наголо остриженные волосы, а организм не успел привыкнуть к строгому флотскому распорядку – выпал первый очередной наряд.
…В тот день стоял дневальным по роте – все разошлись по аудиториям в соседнем здании. На пятом этаже экипажа, в месте расположения роты новобранцев, стояла звенящая тишина – подвахтенные отдыхали. Длинный коридор играл зайчиками от навощенного до блеска паркета. С высоты этажа открывался вид на пустынный плац с аккуратными рядами подстриженного самшита, лишь в районе камбуза шла возня людей в белых халатах. Дворняги-приживальцы, усевшись подковой строго по ранжиру перед дверьми камбуза, заискивающе глазели на работающих, выпрашивая подачки. Весельчак Датико – старший повар – незлобливо цыкнул на самых настырных, те угодливо повиновались, но, зная его добрый нрав, тут же возвращались к исходному положению. С моря тянул легкий бриз, доносивший разудалые слова коронного припева Датико: «Тая, Тая, вот она какая…»
Недалеко за изгородью синело море, теряясь, сколько охватывал взор, пенной полосой прибоя. Впереди маячило белое пятно удаляющейся кормы пассажирского лайнера. Держит курс на Босфор. Силовая установка лайнера входила в режим – труба еще курилась темным дымком, и он извилистым шлейфом растянулся над водой, очертив выполненный маневр. Раздался звонок – почти мгновенно пустынный плац наполнился синими робами. Гюйсы запестрили в каждом уголке огромного плаца. По ступенькам зацокали «гидэшки» – кто-то поднимался наверх. Дверь распахнулась – в расположение роты ввалился запыхавшийся Васька, друг юности, а теперь сокурсник. Его пухлые щеки раскраснелись, подрагивая от напряжения:
– Панает (преподаватель математики) учинил на второй паре самостоятельную работу, прибежал за логарифмической линейкой, тебе повезло, – вытолкнул Васька на лету, резво прошмыгнув в свой кубрик.
Через минуту-другую он стремглав выскочил назад, зацепившись за порог, едва не упав, клюнул носом. Сверху было видно, как он неуклюже, по-женски закидывая плечи, спешит к учебному корпусу. Васька, лишенный яркой внешности, имел немало скрытых достоинств. Уникальность его проявлялась в умении слушать и откровенно восхищаться чужими заслугами – своей исключительной преданностью он покорял любое своенравие и вполне заслуженно числился в лучших друзьях.
После звонка плац быстро опустел. Превращалась в точку на горизонте корма лайнера. Шлейф дыма опустился на воду. Датико, дав распоряжения, раскачивался перед входом в камбуз на ножках табурета, мурлыкая под нос свой любимый напев. Удовлетворенные собаки разбрелись по кустам. Шел третий час наряда. В тишине да в одиночестве хорошо мечталось. Пост у входа не имел стула – оставалось взгромоздиться на расшатанную тумбочку. В голове мелькали стремительные события последних месяцев. Начинался этап нового, неизведанного. Мечталось о первом после карантина увольнении, когда при параде, ошарашивая знакомых девочек формой, явишься во двор, где вырос, где шалопаем бил из рогатки воробьев.
…Непонятное присутствие оборвало мысли. Из конца длинного коридора в мою сторону очень медленно катилось Нечто. Похожее на дымчатый шар, оно приближалось ко мне – солнечные зайчики весело бликовали на его поверхности, напоминая большую елочную игрушку. За бурную дворовую биографию побывавшему в самых невероятных передрягах, в первом ощущении, помнится, возник интерес. Интерес первооткрывателя толкнул навстречу явлению.
От звука взвизгнувшей под тобой тумбочки шар подскочил к потолку, заметался по сторонам и, мне показалось, попытался выскочить в один из дверных просветов. И все же остановился бездвижно, сокращаясь дыханием, как живой организм. Нездоровый интерес возобладал над страхом. Пресмыкающиеся, сороконожки, прочая ползающая и неведомая до поры живность оседали в моих коробочках, скляночках, аквариумах. Интерес рождал знания – не те, что воспринимает праздный обыватель, хотелось познаний глубоких, с особенностями, недоступными другим. Укусы змей в крайних своих проявлениях, такие же последствия яда красивых, но коварных пауков – все до сих пор заканчивалось благополучно. Получая оплеухи живой природы субтропиков, можно было остановиться, стать осторожнее, но дух исследователя, родившийся в вас однажды, остается с вами навсегда.
С осторожностью, заинтригованный, подкрался к шару на расстояние вытянутой руки. Замерший до сих пор, шар сделал упреждающий скачок вверх. Молочно-сиреневое свечение внутри отчетливо проявило контуры многочисленных нитей. Совсем рядом дышал живой шар объемом чуть больше двух вместе взятых футбольных мячей. Невольно оглянулся назад: безлюдный коридор уходил вдаль стройным рядом дверных просветов. Издалека доносился храп подвахтенного – я оставался с глазу на глаз с существом неизвестного происхождения. В голове вспыхнула шалость: в броске, как перед футбольными воротами, откатить шар в конец коридора боковым пасом. При первых же мыслях почувствовал подпирающий изнутри озноб – он быстро перешел в судорогу. Дыхание сбилось, а тишину заполонил громкий стук собственного сердца. Грудную клетку сковало обручем – я стал задыхаться. Шар вместе с полом переместился вверх – свет в глазах стал меркнуть, приобретая синюшно-кровавые оттенки. Очнулся на кровати в ближайшем кубрике, с бешено бьющимся сердцем. В этот раз меня сковал страх. Забыв о явлении, я неуправляемо тер себе грудь, пытаясь отдалить пугающие в груди звуки. И опять все пропало. Очнулся в окружении перепуганных подвахтенных.
Глава 3
Стеклянная дверь за спиной рыпнула, занавески птицей взвились на сквозняке – ко мне на балкон прошел Васька в накинутом на парадное сукно форменной одежды белом халате.
– Привет, – выпалил он браво, раскладывая на тумбочке свежие журналы и бумажные пакеты. – Мои старики передают тебе фрукты, набирайся витаминов, – сказал он, сделав страдальческое лицо, отчего у меня запершило в горле.
Он был плохим актером – очевидность нарисовалась на его добродушном лице: ему жаль меня. В мимике, далекой от совершенства, проявилось сострадание, сродни взгляду на убогого, обделенного милостивой судьбой человека. Васька почувствовал неладное, попытался репликой отвлечь меня, но я не слушал его – все затмил излучаемый им знакомый запах сукна в смеси с ваксой, его новизна. Внезапно, в какой-то миг, я почувствовал огромную пропасть, пролегшую между нами. Он внес в пропитанные болью стены больницы частицу другого мира, казалось, недоступного для меня навсегда. Глаза набрались слезами. Пытаясь скрыть свою слабость, наклонился к тумбочке, но Васька догадался, он замолчал и сочувственно смотрел в мою сторону. Мне удалось справиться с собой: в следующее мгновение меня начал душить болезненно навязчивый позыв смеха. Я разгадал медленное течение его мыслей – он мучительно долго искал в своем лексиконе подходящие слова. При этом потерял контроль над своим лицом: нижняя губа полезла вниз, а верхняя образовала по-детски наивный треугольник. Немного помолчав, Васька выдал плод своих терзаний. Высокопарно, нет, скорее торжественно – так произносят слова торжественной присяги:
– Я верю в тебя: ты победишь болезнь, ты будешь жить!
Дальше мне стало совершенно безразлично, что он скажет затем. Главное – у меня есть друг, пусть не великий психолог, но он со мной.
«Брат твой не всегда друг, но друг твой – всегда брат».
Немного придя в себя, я стал расспрашивать его обо всем, докучая мелочами. Васька, порозовев до испарины, рассказывал, не раздражаясь от моего занудства. Иногда я повторялся – смаковал услышанное. Хотелось задержать его подольше, хотя бы мысленно искупаться в курсантском обиходе. Меж тем понимал: визит Васьки имеет предел. Чтобы не ставить его в неловкое положение, я поднялся, сморозил какую-то процедурную байку и предложил проводить.
Болезнь, обида на весь мир за чудовищную несправедливость обострили мнительность, возвели в акцент Васькин облегченный вздох. Стоило ему уйти, сердце мое зашлось в стремительном беге – начался приступ терзающей меня тахикардии. В какое-то время я потянулся за ложкой – ее стуком о стакан вызывали медсестру, но меня откуда-то из глубин порочного круга пронзила мысль не о возможной кончине, не о пределе возможности ожесточенно булькающего сердца – порочный круг разорвался сам. В груди отлегло оттого, что Васька не видел моего падения, не видел меня поверженного и беззащитного, безнадежно извивающегося под кислородной подушкой. Впервые удалось затормозить процесс нервного импульса. Значит, им можно управлять?! Сердце изменило ритм, может быть, на какую-то микроскопическую долю, но я ощутил эту грань и стал успокаиваться.
– О, победа! В первый раз обошлось без кардиамина…
Глава 4
На носу майские праздники: весна и молодость, близкая сессия, плавательская практика – им всегда отдавалось предпочтение перед другим. До боли знакомая предпраздничная суета обостряла чувства. Обильное цветение, яркое ласковое солнце, неповторимое весеннее небо дополняли процесс самоедства. Больничная палата, полосатая пижама, килограммы выпитой салициловой кислоты, одышка даже при небольшой нагрузке и неизвестность – это реалии моей жизни. С лечащим врачом успели сдружиться, и уже не представлялось себе существование без ее материнской опеки. Курсы лечения чередовались, дополнялись – приступы тахикардии стали реже, но психика впала в непреходящую зависимость, это делалось очевидным. Много лет спустя открылись огрехи здравоохранения той поры: врач выполнял все обязательные установки, позже, для себя, поняв очевидное. Диагноз ревмокардит, зачастую перерастающий в серьезные пороки сердца, – серьезный диагноз, и он довлел над воспаленными извилинами мозга.
Заскочила санитарочка Этери, суетливо поправила полотенца, подоткнула что-то для порядка, напомнив о большом обходе врачей. Через минуту в щель двери нырнуло ее круглое, раскрасневшееся лицо:
– Всие в порьядке? Идут!
Глава 5
Неделю назад меня перевели из общей палаты из восьми человек в палату на двоих. На десяти квадратных метрах помещались две кровати с проходом около трех шагов, на соседней лежал Георгий Константинович, мужчина 56 лет, волею судеб дядя главного врача больницы.
…Знаменитый в Аджарии пионерский лагерь «Бешуми» посетили, наверное, все школьники той поры. Побывал в нем и я по окончании пятого класса. Многие поколения помнили бессменного директора: веселого, энергичного, любимого всеми Георгия Константиновича. Высоко над лагерем, в горах, виднелась полуразрушенная крепость. Среди отвязных пацанов, к которым я и себя относил, однажды возник сговор вопреки распорядку дня и дисциплине. В результате мы сбежали в горы, в сторону синеющей в дымке плывущих через нее облаков далекой полуразрушенной крепости. Позже узнали: еще задолго до нашего возвращения директор знал все подробности о группе беглецов – нас было пятеро. Директор рискнул, трезвонить не стал, он был знатоком нашего контингента. Вернулись поздно, перед самым отбоем. До утра нас не тронули ни малейшим намеком, хотя от друзей уже знали о нашем раскрытии.
На утренней линейке все пятеро ждали расправы. За подобный проступок обычно ожидало досрочное возвращение домой со всеми вытекающими последствиями. Помнилось, как Георгий Константинович вышел перед строем: небольшого роста, но значительный, спортивный и загадочный. Он спросил о жалобах на питание, об организации досуга, и ни слова о проступке. В самом конце сделал длинную паузу, внезапно посерьезнел, окинул строй долгим задумчивым взглядом.
– Помню себя таким же, как вы теперь, – произнес он в наступившей тишине. А тишина воцарилась предгрозовая – не стало слышно даже вездесущих соек. Все замерло в ожидании развязки.
– Почти двадцать лет назад пионеры, ушедшие самостоятельно к старой крепости, попали в заложники к контрабандистам и трагически погибли. Мой отец, тогда директор лагеря, за это был осужден на десять лет принудительных работ в Сибири, где прожил совсем недолго. – Директор расправил поникшие плечи, стряхнул оцепенение и зазвеневшим в тишине голосом объявил: – Через три дня организуется поход к той самой крепости. Поведет отряд опытный проводник из поколения моего отца – ему история известна не понаслышке; кроме того, с шефской заставы в сопровождение придается действующий пограничник. – И, немного помедлив: – А нашим несостоявшимся героям это неинтересно – они остаются в «зондеркоманде», – завершил Георгий Константинович свою речь.
Не веря концовке, все замерли, некоторое время сохранялась тишина – в ушах стоял его торжествующий голос. Громкое «Ура!» отозвалось многоголосьем в залегающем ниже ущелье.
От жизнерадостного, энергичного директора остался лишь прежний юношеский блеск в глазах. Он с трудом мог сидеть на кровати. Руки и ноги едва им управлялись, они дрожали от малейшего напряжения. Обширный паралич сковал его, но он боролся, и, спасибо судьбе, я сумел помочь ему в той борьбе за существование. Меня он, похоже, не признал, тогда как я узнал его сразу. Лечащий врач оказался, не погнушаюсь этого слова, матерым психологом, изучив меня, она точно расставила приоритеты. Мне стало стыдно жаловаться в его присутствии на свой мелкий недуг. В сравнении с его бедой своя казалась надуманной. Врачей Георгий Константинович встречал всегда сидя – самое большее, на что был тогда способен.
