скачать книгу бесплатно
Он начал рассказывать о своём собственном опыте воздухоплавания, но тут открылась дверь дальнего купе, и в коридор вышел медведь в косоворотке. Вежливо кивнув попутчикам, он открыл окно и выставил нос под тугие струи воздуха. Переплёт прекрасно знал, что этот медведь на самом деле никакой не медведь, но знание ничуть не спасало от некоторой слабости в ногах, и он предложил вернуться в купе.
***
Покинув коридор, Тутая немедленно закурил свою резную трубку, присоединив её ужасающий, но странным образом проясняющий голову запах к сладковатому аромату папиросы, зажатой в зубах Запирая Сберегаевича, который сидел у окна и читал газету, щуря правый глаз через монокль.
– Опять гондыр вышел воздухом подышать? – поинтересовался он, не отрываясь от чтения.
– Однако, почему вы так решили? – насупился Переплёт.
– Потому что у вас обоих всегда такие лица, когда вы его увидите, – усмехнулся яркутский домовой. – Не смущайтесь, однако. Ваша реакция вполне объяснима и, хотя не может быть названа разумной, всё же простительна. Внешность у гондыра и впрямь впечатляющая.
– А у вас на Косматке, господин Тутая, медведи водятся? – спросил Переплёт.
– Да, много водятся!
– И вы, наверное, их видели?
– Да, много видел!
– Вот странно: вы боитесь медведя, потому что видели его, а я сроду не видел – и всё равно боюсь. Забавно, правда?
Тутая хотел что-то ответить, но тут Запирай Сберегаевич сложил газету и, гася папиросу в пепельнице, сказал:
– Да разве в том дело, однако, видел кто-нибудь медведя, или не видел? К примеру, каждый из нас испугается, встретив крокодила, хотя мы все гарантированно не видели их…
– Я видел, однако, – вставил Тутая.
Собеседники удивлённо воззрились на него.
– Не хотите же вы сказать, что на Косматке водятся крокодилы? – спросил Запирай Сберегаевич, ловя монокль.
– Да, немного водятся. Двое водятся и трое возились, – сказал Тутая и простодушно растолковал: – Двоих в цирке водили, а троих на корабле везли.
Запирай Сберегаевич рассмеялся и, вместе с моноклем будто бы вернув на место себя самого, продолжил:
– Однако, я говорю совсем о другом. Дело не в крокодилах, а в том, что нами правят предрассудки. Пугаться медведя и крокодила естественно, но нельзя же распространять своё суждение о медведе и крокодиле на всё, что только напоминает медведя и крокодила. Вы прекрасно знаете, что гондыр – вовсе не медведь, но боитесь его, как дикого зверя.
Переплёт и Тутая потупились: тут нечего было возразить.
– Нужно признать: мы, домовые, самая тёмная и отсталая часть общества, – продолжал Запирай Сберегаевич. – Да, можно указать на водяных и леших, из которых, что не секрет, многие до сих пор остаются неграмотными. Но нельзя забывать, что сама стихийная натура их мало способствует слиянию с потоком мировой цивилизации. И даже при этом лешие прекрасно вписываются в современную жизнь, а жители подводных царств нередко создают сложные, развитые общества. Наша же, домовицкая, природа требует тесного сотрудничества с расами, которые являются носителями прогресса. Мы позволяем им жить в наших домах, бок о бок с нами, но преступно мало пользуемся выгодами подобного соседства! Мы пренебрегаем науками, почитаем ни за что культуру, и как результат – противимся всякому новшеству, безнадёжно отставая от течения жизни. Предрассудок есть опасность всеобщая, но мы, домовые, заражены им более прочих. Для того, чтобы дать толчок к развитию нашего племени, необходимо создать особенную, удобную для нашего употребления систему домашнего образования, прожект которой я намерен представить во время слёта…
С этими словами он отворил свой портфель, который от бумаг был толще, чем баул от собранных в дорогу вещей, и стал показывать пухлые, туго стянутые папки, в которых сосредоточилось, ни много, ни мало, будущее домовицкого мира. Оно же было и залогом сохранения державы – перечислив части своего прожекта, Запирай Сберегаевич заключил:
– Систематическое образование и полное искоренение предрассудков – вот что спасёт нашу страну.
– А её надо спасать? – спросил Переплёт.
Запирай Сберегаевич снова уронил монокль.
– Даже странно, что вы задаёте такой вопрос. Я всегда и не без оснований считал свой Яркутск медвежьим углом, и просто поражён, что вы в Спросонске не знаете того, что очевидно всякому здравомыслящему разумному. Ну конечно, Расею надо спасать! Посмотрите, что творится вокруг!
Переплёт и Тутая переглянулись, кажется, не слишком расходясь в мыслях о том, что ничего катастрофического им покамест наблюдать не привелось. Но в эту минуту в купе вошёл клабаутерман. Сняв и повесив на крючок бескозырку с красиво выведенным словом «Цесаревичъ», он иронически глянул на папки, которые Запирай Сберегаевич, прервав себя на полуслове, принялся заталкивать обратно в портфель, и с усмешкою молвил:
– Опять бумажками машете, беду от Родины отгоняете?
– Не понимаю я, господин Солёный, вашего пренебрежительного отношения к интеллектуальному труду, однако, – сердито отозвался Запирай Сберегаевич, у которого папки не желали умещаться как следует, отчего весь портфель кособочился.
– А вот неправильно вы рассуждаете, – возразил Солёный. – Что касаемо труда – тут я всегда «за», с нашим милым удовольствием. Только хоть убейте, не пойму, какое отношение к труду имеют эти ваши писульки. Верю, верю, что у вас по делу писано! – поспешил прибавить он, видя, как покрасневший от негодования Запирай Сберегаевич открывает рот. – Так сказать, и курс верно указан, и лоция с толком составлена. Только сами увидите: пользы не будет. Ну, покамлаете с трибуны, пошуршите своими бумазейками, с вами спорить начнут – так и утонете в разговорах. А всё почему? Потому что язык не весло, им ворочать завсегда охотников больше. Задумали дело – идите не к болтунам, а к тем, на чьи плечи это дело ляжет…
– Вы категорически не правы! – вскричал Запирай Сберегаевич. – Вы, извините, рассуждаете, как солдафон! Для вас существуют только приказы, но страна – не армия и не флот. Общество не может быть пассивной массой, слепо выполняющей распоряжения. Общество должно составлять своего рода конкуренцию в отношении правительства, всегда стремиться к улучшениям и преобразованиям, чтобы тем побуждать своих правителей идти по пути всеобщего блага. И потому всякое значительное событие в жизни страны обязательно должно происходить при деятельном участии общества…
Солёный взмахнул руками:
– Смилуйтесь, Запирай Сберегаевич, я ведь уже пятые сутки слушаю ваши тезисы, а всё равно прежнего мнения держусь: каждый должен заниматься своим делом – вот и будет всеобщее благо. Давайте оставим споры до столицы, а там сами увидите, что заболтают ваши светлые идеи. Там уже наш брат домовой стянет их словесами, как путами, и похоронит под пересудами. А уж если доведётся вашим идеям дать росток из-под завалов – другие затопчут их. Потому, повторяю, что язык не весло…
– Вот и прекрасно! Давайте, в самом деле, отложим споры и подождём. В столице увидите, что я был прав, – сказал яркутянин и снова напрягся, уминая портфель и подтягивая язычок его застёжки к замку.
– Ну, коли увижу – порадуюсь, – вздохнул Солёный и, спросив огоньку у Тутаи, принялся раскуривать трубку. – Вы поймите, Запирай Сберегаевич, я ведь к вам с большим уважением отношусь, и даже уверен, что ваши грандиозные замыслы не лишены полезности. Только им, простите, здравого смысла не достаёт – как и лично вам, к слову. Нет, вы послушайте. Именно грандиозность замыслов и подведёт вас. Потому что проще надо на жизнь смотреть. Лучшее, что можно сделать для Родины – это не тормошить её, и она, ежели нужно, сама прекрасно спасётся, без общих разглагольствований. Ты лишь порядок обеспечь. Если что и требуется сделать, так только уподобить страну кораблю, поставив превыше всех словес простой девиз: чистота, порядок и общий труд.
Пока он говорил, трубка его погасла, и он снова одолжился огоньком у Тутаи. Тутая спичкам не доверял и носил при себе волшебный негаснущий уголёк.
Переплёт приоткрыл окно пошире. Единственный некурящий в купе, он порой весьма страдал от привычек попутчиков, но выходить в коридор не стал. Во-первых, интересно было послушать, что скажет клабаутерману яркутский домовик, а во-вторых, гондыр, наверное, всё ещё дышит воздухом. Ну да, господин Мохнатыев тоже курит, и гондыру это очень не нравится…
Запирай Сберегаевич, окончив упаковку грандиозных замыслов в портфель, явно готовил убийственный ответ, но тут Солёный заговорил снова:
– Вы вот сказали, что страна – не армия и не флот… А знаете, ведь очень жаль, что так. Страну, и правда, следует уподобить кораблю. Да-да, вы снова скажете о пассивности общества, ещё и диктатуру приплетёте… И, может, по-своему будете правы. Но только потому, что на судне никогда не бывали и не знаете: не может офицер отдать плохой приказ, это не только моряков, но и его самого погубит. Вот что означает общий труд, вот чего на суше недостаёт! Э, какой бы чиновник исполнял свой долг спустя рукава, когда бы от этого зависела его собственная жизнь!
– Но всю страну нельзя загнать на корабли, – развёл руками Запирай Сберегаевич. – Это фантастично, а значит, надобно искать другие пути. И, если уж на то пошло, именно граждански активное общество способно обеспечить взаимодействие с чиновничьим аппаратом, благодаря чему и достигается общий труд, а из него уже проистекут чистота и порядок.
– Болтовня проистечёт, – хмуро заметил уставший спорить Солёный. – Великая болтовня, какой не знала ещё Расея… Говоря про чистоту, и порядок, и общий труд, я разумею дела конкретные, потому что только такие и приносят пользу. А если какое дело объявить всеобщим, так оно тут же станет ничьим – и никто за него по уму не возьмётся.
– По-вашему, хорошенько подумать над проблемой – это не конкретное дело? – не без яда осведомился Запирай Сберегаевич.
– Почему же? Хорошенько подумать – полезно… пока за разговорами само дело не забывается. И вот тут я, извините, уже на личности перехожу. Кто второго дня обещался лапу гондыру пожать, а до сих пор не пожал, хотя про пользу истребления предрассудков наговорил столько, что если всё записать, на два портфеля речей хватит?
Запирай Сберегаевич вздрогнул и поправил монокль, хотя тот и не мог упасть – так сощурились глаза яркутянина.
– Обещался – и пожму! Только с духом соберусь… Да, я боюсь гондыра! Зато и не стыжусь в этом признаться.
– Я, что ли, стыжусь? – пожал плечами Солёный. – Да, боюсь. Ну так и лапы жать не обещаю.
– Потому что и не пытаетесь побороть предрассудок…
– Потому что медведя боюсь! Но если увижу, что он вас не тронет, то, пожалуй, и сам решусь на такой жест. Вот это, пожалуй, могу пообещать: пожмите ему лапу первым, и сразу за вами я буду вторым.
Кажется, этот спор длился уже не первые сутки… Слушать пустые раздоры не хотелось, Переплёт встал и выглянул из купе. Медведя, то есть гондыра, в коридоре уже не было, но он, обернувшись к спутникам, сказал:
– Вон он, до сих пор стоит. Выйдите уже и сделайте, чем воду в ступе толочь.
И Солёный, и Запирай Сберегаевич резко осунулись, но клабаутерман тут же решительно встал, и яркутянин, глядя на него, встал тоже.
– Думаете, не решусь? – спросил он с вызовом.
Солёный, стоявший ближе к двери, сделал приглашающий жест. Запирай Сберегаевич, для чего-то прижав к груди портфель, шагнул из купе. Клабаутерман последовал за ним.
Радостное разочарование, изобразившееся на их лицах, когда они вернулись, не поддавалось описанию.
– Ушёл уже!
– В другой раз поскорее собирайтесь, – посоветовал Переплёт.
А про себя решил: «Хоть помру, но сам это сделаю вперёд вас! Или, лучше, заговорю с ним», – поправил он себя, представив, как глупо будет смотреться, если на глазах у всех подбежит к медведю, молча пожмёт лапу и убежит.
Зачем ему это нужно, он и сам не мог сказать. Но всё равно заняться нечем, так хоть с предрассудками побороться…
Энергичные, грамотные речи начитанного Запирая Сберегаевича ему, в общем, нравились, но прямота клабаутермана импонировала больше, хотя он и не разделял всюду вставляемое Солёным мнение, будто от слёта домовых не будет никакого толку. Думать так было обидно: что же, выходит, зря с места сорвался и все муки напрасны? Вот ещё! Погодите, когда я за дело возьмусь, хмуро обещал про себя Переплёт, хоть как, а толк из поездки выжму!
Меж тем яркутянин и клабаутерман оставили свой спор (уж ради одного этого стоило над ними подшутить). Как всегда, когда не было определённой темы, заговорили о проплывающих за окном городах и сёлах: где какие дома, где как хозяйство ведут. Тутая не уставал всему удивляться и на всё просить объяснений. Запирай Сберегаевич охотно отвечал на расспросы иччи. Солёный задремал, а Переплёт попросил у яркутянина отложенную газету.
Это был очередной выпуск «Домовицкого дела». В рубрике «Диалог читателей» продолжалась неторопливая беседа, зачатая в Спросонске Заплутом Покряхтовичем.
Сегодня отвечал ему некто Побрякуш Постукович из Хрумска:
«Невозможно таковы слова подобрати, дабы во всём совершенстве выразить, колико Вами восхищён был, Ваших многомудрых суждений прочитавши. Страшусь, не оделась бы земля немотою, ибо не для чего после Вас уста отверзать: всё Вы сказали, и больше ничего говорить уж не надобно. Однако чувствую потребность оспорить два пунктира из суждений Ваших, из них же первый тот, что вызывает некоторое сумление Ваше утверждение, будто улица размешена Творцом во вселенной лишь для взоров утешения. Прочее всё описано Вами, исходя из самой необходимейшей необходимости, но отчего для любования дана именно улица, а не что-то иное? В недоумениях пребываю, о том помысливши. Второй же пунктирус таков: надобно Вам, следуя Вашему же призыву, первым пример подать и признать, что Вас нет, ибо Вы утверждаете, что проживаете в Спросонске, а никакого Спросонска во вселенной поместиться никак не может…»
…До Резвани оставалось ещё больше суток пути.
Глава 2
Заканчивался день.
Казалось, попривык немного Переплёт к поезду, ан нет: стемнело – и опять тоска накатила. Всё тут кувырком и с ног на голову, мочи нет! Днём шарашишься, а ночью спать приходится. По-другому никак.
Домовые – разумные ночные, у них, как стемнеет, руки чешутся за работу приняться, это понимать надо. А что в вагоне сделаешь? С метёлкой походить, и то нельзя. Запирай Сберегаевич намедни сказывал, как тот же Дымован Огнищиевич пробовал это в первые сутки проделать – проводники не дали.
Значит, надо спать!
Закряхтели делегаты, на ночь устраиваясь. Потом наступила тишина.
Домовые легко меняют свой рост по мере необходимости. В поезде удобно было ехать, соблюдая человеческие габариты, а так хотелось съёжиться до привычного аршина! Съёжиться, забиться в уголок поглубже и ждать, что, может быть, всё это как-нибудь само собой закончится.
Ах, поскорее уснуть! А не то опять навалятся мысли: как там дом? За домом остались присматривать дядя с двоюродным братцем. Дядя, Шуршун Шебаршунович, домовик матёрый, и сынок его малый проворный, да разве тем утешишься? Домовой покинул дом – это как душа из тела вышла. И тело бездыханно, и душе маята – вокруг неё одни видения бесплотные, сны тягостные, и не проснуться…
…Это ад, – сокрушённо подумал Переплёт. Мужественно удерживая на лице улыбку, оглядел ещё раз железнодорожный вокзал со всем его шумом и гамом, дымом и паром, со всей его сутолокой, и уверился: сущее пекло!
Голова ещё от зала ожидания гудела. Провожали Переплёта, воистину, всем миром. Свои провожали: Непеняй Зазеркальевич с невестою Вередой Умиляевной и другом, упырём Персефонием; дядя провожал; ещё грузчик был – не провожал, а чемодан носил, но тоже рядом крутился. А ещё провожали председатель профсоюзной ячейки с секретарём и нарочный от генерал-губернатора, который руку жал, по плечу хлопал и всё норовил речь сказать. Ещё были двое из «Вестей Спросонья»: корреспондент и оптограф, но на них грех жаловаться, хорошо, что пришли, а то нарочный всю свою речь на одного Переплёта и вывалил бы.
В вагон Переплёт поднялся – как в гроб сошёл. Сдавили его узкие стены, потолок навалился – ни шелохнуться, ни вздохнуть. Спасибо, Непеняй Зазеркальевич вместе с ним зашёл – ободрил:
«Да, Переплёт, – сказал, – легко тебе не будет, но ты помни твёрдо: не ради себя стараешься – ради других».
Верно сказал! Взял себя в руки Переплёт, одолел дрожь. Правда, вскоре опять накатило – когда отзвонили напоследок, когда ушёл Непеняй Зазеркальевич, когда остался Переплёт наедине с незнакомыми лицами… Да лица-то какие! Хмурое и сыто лоснящееся с моноклем, суровое, будто топором рублёное, над кителем с какими-то значками, и дикое, раскосое, из мехов глядит и трубкой дымит.
Рядом уже Шустер крутился. Переплёт не сразу сообразил, что это именно Шустер, о котором известили его, что это ответственное лицо, на которое возложена организация проезда, и подумал, что все четыре койки в купе заняты, а ему, значит, придётся на полу моститься…
Наскоромился, в общем, пока не осмотрелся, не привык к соседям и не разобрался, что все они, в сущности, славные разумные, только перемкнутые малость на чём-то – каждый на своём. Но ежели самую малость, так честному домовому не возбраняется, это понимать надо.
Вот только гондыр… Сидят это, стало быть, два домовых, один иччи и один клабаутерман, мирно сидят, за политику (с подачи клабаутермана) беседуют, плюшки какие-то жуют (Шустер из вагона-ресторана принёс), чай прихлёбывают – кабы ещё вагон не качался, так можно вообразить, будто собрались гости у тебя за печкой…
Вдруг рывком открывается дверь купе и заходит медведь. Глаза красные, шерсть дыбом. Наклонил башку да как взрыкнет! Ещё, выходя, дверью хлопнул так, что чуть вагон с рельсов не сошёл.
Полчаса потом теми плюшками перхали…
Сел Переплёт на своей полке, почесал голову и сообразил, что вокзал ему приснился, что, значит, он уже уснул, когда ему гондыр опять привиделся и весь напрочь сон перебил.
Мохнатыев-то потом приходил, извинялся за помощника. Это всё было в первый же день, как они подсели. Сказал: гондыр просто с непривычки, с другой стороны в вагон возвращаясь, купе перепутал.
С непривычки, надо же… Сам Переплёт только к первой ночи нос из купе высунул, а гондыра – вишь, непоседа какой! – сразу понесло туда-сюда.
Прочая публика в поезде, конечно, к путешествиям привычная, только навряд ли ей часто доводилось гондыров видеть. Переплёт вообразил, какой эффект производил шляющийся по поезду медведь, и… вместо того, чтобы испугаться, вдруг рассмеялся вполголоса.
Ну вот, вроде отпустило чуток. Подумал Переплёт, подумал, понял, что уже не уснёт, и сам пошёл гондырствовать.
Тихо в поезде, огни притушены. Вагон качается, и колёса стучат, стучат, стучат, безумные…
В голове вагона, у проводницкой каморки, висит карта Империи, вся, как венами, расчерченная красными нитками железных дорог. Переплёт отыскал глазами Косматку, отыскал Держивосток. Ой-ой! Страшно подумать, какой путь проделал иччи Тутая. Оставил он родные яранги эттоманов, на нартах через леса-поля, на лодках по рекам, а где на ковре-самолёте над сопками всю Косматку прошёл, а потом – на корабле, по морю, где волны с дом.
В Держивостоке уже поджидал Солёный. Там большой порт, в порту много-много кораблей, то есть судов (Солёный говорит, что тамошние жители корабли никогда кораблями не называют). Много, значит, судов: какие грузятся, какие так почему-нибудь стоят, а иные – в какой-то штуке, что ремонтным доком называется, и среди них «Цесаревич» – если верить Солёному, самое лучшее судно на свете. Тут, конечно, можно усомниться: как известно, всяк сверчок… С другой стороны, лучше на веру принять, потому что сам всё равно ни одного судна в глаза не видел и сравнить не можешь.
Между иччи, хранителем яранг, и клабаутерманом, корабельным духом, общего мало, но, встретившись, они быстро сдружились. Два дня прожил Тутая в порту, на хлебах у клабаутермана, который про гостиницу и слушать не пожелал. А потом прибыл поезд, и на нём приехал Шустер.
Шустер – путенбержский казенной, нарочный от профсоюзного комитета, который без малого всю Империю проехал, чтобы делегатов сопровождать. Он проследил, чтобы к поезду между двенадцатым и четырнадцатым вагонами (тринадцатых на железке, говорят, в заводе не бывает) прицепили нумер 12Б, чтобы вагон этот был чистый и опрятный – его министерство путей сообщения нарочно для домовых выделило. Первыми пассажирами и стали Тутая с Солёным.
Пока до Яркустка шли, ещё подобрали Залихвата, коловерша из Отжиганска, который тоже на встречу с поездом – где оленями, где по реке добирался. Тот занял свободное купе, в котором пока так и сидел один, чем, кажется, нисколько не был расстроен. В Яркутстке новый пассажир подсел – Запирай Сберегаевич. Там же вагон 12Б от прежнего состава отцепили и присоединили к скорому поезду нумер 31 – «Яркутск – Сент-Путенберг».
И пошло-поехало: что ни губерния, что ни область – то делегат. Эх, сюда бы кого-нибудь из замшелых спорщиков, вроде Заплута Покряхтовича! Карта их, наверное, не убедит, скажут: намалевать что угодно можно, но поглядели бы они хоть на разнообразие домовицких физиономий, понаблюдали бы, как за окном земли проплывают – и ведь это ещё не вся вселенная, а только одна-единственная страна…
– Теперь уже скоро, – раздалось за плечом, и Переплёт подпрыгнул, вообразив, что это гондыр к нему подкрался. Но за спиной стоял всего только Шустер. – Пять делегатов по спискам осталось. Обычные домовики, только один будет из экзотических: швод. А там столица – ох, обомлеете, когда столицу увидите! Поспорить готов, надолго про свои хаты позабудете: какие там дворцы, ах! Цивилизованный город, как-никак, это надо своими глазами увидеть…
Насчёт того, что «хаты позабудете» – это он зря сказал, сразу заныло под ложечкой. Но Переплёт себя поборол и сказал без дрожи (как он надеялся) в голосе:
– Подумать только – с востока Империи, такого огромного, всего-то четверо разумных.
Шустер вдруг нахмурился.
– Просторы, говорите? Да-с, просторы. Знаменитые, песенные… Вот они-то, если желаете знать, и погубят эту страну!
Переплёт удивлённо воззрился на казенного. Что, и у него Отчизна гибнет?
