скачать книгу бесплатно
– Оно нас всех сейчас затопит… Только как же оно может расти и подыматься вверх на эту кручу?
И однако, оно растет, растет громадно… Это уже не отдельные бугорки мечутся вдали… Одна сплошная, чудовищная волна обхватывает весь круг небосклона.
Она летит, летит на нас. Морозным вихрем несется она, крутится тьмой кромешной. Все задрожало вокруг, а там, в этой налетающей громаде, – и треск, и гром, и тысячегортанный, железный лай.
Га! Какой рев и вой! Это земля завыла от страха.
Конец ей! Конец всему!»
XXX
Кажется, за двадцать пять веков после Платона, не было видения более похожего на «Атлантиду», чем это. Тот, кому оно явилось, за сорок лет до русской революции, Тургенев, может быть, меньше всех знал, что оно значит, хотя и верно назвал его «Концом света». Мы теперь знаем, что это конец России; может быть, наши дети, внуки или правнуки узнают, что это конец не только России.
Это видение – русское и всемирное, но уже не европейское, потому что сейчас быть «европейцем» уже не значит быть «всемирным». Чтобы понять, что «конец света» есть видение русское, вспомним, что вся наша литература, – от Чаадаева, который всю жизнь молился в смертном страхе за Россию и Европу вместе: «Да приидет царствие Твое», и Гоголя, который сошел с ума и умер от этого страха, через Достоевского, «человека из Апокалипсиса», до Вл. Соловьева с повестью его о «кончине мира» и Розанова с его «Апокалипсисом наших дней», – вся русская литература, душа России, есть эсхатология – религия Конца. Как будто прославленная сейчас в Европе, все еще остается она неизвестною в этом, главном. «Делают из этого забаву… Но когда сбудется – вот уже сбывается, тогда узнают, что среди них был пророк» (Иез. 33, 31, 33).
XXXI
«Запад исчезает, все рушится… И когда над этим громадным крушением мы видим всплывающую святым ковчегом Россию, еще более громадную, то кто дерзнет сомневаться в ее призвании?» Глядя сейчас на Россию, Запад мог бы посмеяться над этим пророчеством Тютчева («Россия и революция»). Но если русский потоп, со второй всемирной войной, дойдет, схлынув с России, до Запада, – а вероятно, дойдет, – то, может быть, «смешное» пророчество страшно исполнится.
XXXII
Кажется, и Тютчеву являлось то же видение, как Тургеневу: за всеми концами исторических циклов – конец самой истории:
Когда пробьет последний час природы, —
Состав частей разрушится земных,
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них.
XXXIII
Не будучи похожим на своих читателей, поставить знак равенства между второй всемирной войной и Атлантидой-Европой очень легко; но, будучи на них похожим, – очень трудно, почти невозможно.
XXXIV
«Господи, дай мне простых, понятных слов». Должен бы молиться всякий, кто хочет в наши дни говорить о Конце.
«Тятенька, боюсь» – вот, кажется, самое простое слово, но попробуйте сказать его в нынешней, «мирной» Европе, – будет «неприлично», в лучшем случае, а в худшем – «забавно».
Если бы меня спросили, что для современного, среднего, «цивилизованного» человека наиболее дико, чуждо, непонятно, невместимо, я бы ответил: «Конец». Мы, можно сказать, на свет рождаемся с аксиомой благой бесконечности: всякая бесконечность лучше конца; всякая величина с коэффициентом бесконечности становится абсолютно-положительной. Кое-что о «дурной бесконечности» мы знаем, но так смутно, что это нам ни к чему не служит. Хуже всего, что в этой «врожденной аксиоме» происходит, то ли по общей слабости человеческого ума, то ли по особому дурному вкусу, свойственному европейской цивилизации последних трех-четырех веков, смешение «бесконечного» с огромным. Внешне-огромное может быть внутренне-пустым, ничтожным, – это мы тоже знаем, но так отвлеченно, что и это нам не служит ни к чему.
Воля к огромному – ничтожному, дурной вкус к «дурной бесконечности», погубили несколько великих цивилизаций – ассиро-вавилонскую, эллинистическую, римскую; может быть, погубят и европейскую.
Греков, до эллинизма, спасала если не религиозная, то эстетически-врожденная аксиома благого конца – меры: все, что прекрасно, здесь, на земле, ограничено, замкнуто, закончено; вольно стремится к своему концу и пределу; красота есть человечески-божественное явление Конца. Вот почему воля к прекрасному связана у греков с волей к трагическому, с «любовью к року», amor fati: кто родился, принял начало – жизнь, тот принял и конец – смерть; вот почему греки создали столь непонятное нам слово apeiron, «бесконечное» – «неиспытуемое», то, чего нельзя и не должно пытать, познавать; хаотически-безвидное, безобразное и безобразное. Наша оценка здесь опрокинута: конец лучше бесконечности. В греческом искусстве эсхатология – начало эстетики, а в греческой мистерии – начало религии.
XXXV
Личность бесконечна только в нездешней, трансцендентной возможности, а в здешней, эмпирической действительности – ограничена, замкнута: лицо духовное, так же как плотское, определяемое чертами, концами, пределами, есть тоже человечески-божественное явление Конца; быть бесконечным здесь, на земле, значит быть безличным. Наша воля к земной бесконечности есть тайная воля к безличности.
XXXVI
В возможно истинную гипотезу бесконечной мировой эволюции мы включаем заведомо ложную теорию бесконечного земного прогресса: мы хорошо знаем, что земной мир конечен, как в пространстве, так и во времени; если имел начало, то будет иметь и конец.
Но мы не знаем, когда, и, делая эту неизвестность коэффициентом прогресса, мы возводим его на степень Абсолюта, как бы самого Божественного Промысла, и нет таких человеческих жертв, которых бы этот Абсолют не требовал.
Если вторая всемирная война будет самоистреблением человечества, то этого потребует он же, «бесконечный прогресс», самый кровавый из всех Молохов.
XXXVII
От него-то и освобождает эсхатология, метод религиозно-исторического познания, не менее точный, чем все научные методы. Чтобы понять середину – всемирную историю, надо видеть ее начало и конец; чтобы понять смысл пути, надо видеть, откуда и куда он ведет.
Первое знание, данное человеку: «я», бытие внутреннего мира, личности – психология, в самом широком смысле; второе знание: «не-я», бытие внешнего мира – космология; третье: конец «я» и «не-я» – эсхатология. Все эти три знания одинаково точны, но не одинаково легки: самое легкое – первое, третье – самое трудное.
Вся культура, или, вернее, «цивилизация», движется в среднем – в космологии; вся религия – в крайнем – в эсхатологии.
XXXVIII
Чувство Конца есть тайное пламя всех религий, христианства же особенно.
«Покайтеся, ибо приблизилось царство небесное» – вот первое слово Иисусовой проповеди. Близость Царства есть близость Конца: «близок всем конец, pant?n de telos ?ngiken (I Пет., 4, 7). – „Время уже коротко, ибо проходит образ мира сего“ (I Кор., 7, 29, 30). Первое, по смыслу, прошение молитвы Господней: „Да приидет царствие Твое“ – да приидет Конец.
XXXIX
В том, что мы называем «язычеством», и что можно бы назвать «христианством до Христа», – в греческой мистерии, наследии Египта, Вавилона, Ханаана – «Атлантиды», по мифу Платона, допотопного человечества, по книге Бытия, – та же эсхатология.
«Молния – кормчий всего; всем управляет Молния, ta de panta oiakizei keraunos». – «Этот огонь разумен – всего миропорядка причина» (Heraclit, Fragm., 63), – как будто возвещает Гераклит, мудрец и пророк мистерий, молнию Сына: «ибо, как молния сверкает от востока и видна бывает до запада, так будет пришествие Сына Человеческого» (Мат. 24, 27). – «Суд мира и всего, что в мире, – через огонь». – «Все огонь, когда придет, рассудит и возьмет себе» (Heraclit, Fragm., 65–66), – опять как будто возвещает Гераклит огонь Сына: «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтоб он уже возгорелся» (Лук. 12, 49).
Этот-то огонь Конца и соединяет оба человечества, второе и первое, Историю и Преисторию.
XL
Тени Конца проходят по человечеству в крушении великих всемирно-исторических циклов-эонов; с каждым из них, люди думают, что наступил конец, и ошибаются, но не совсем: с этих горных вершин всемирной истории, действительно, виден ее горизонт – Конец.
Может быть, и гибель Европы не будет концом человечества, но, с гибелью европейской, христианской всемирности, «мерзость запустения станет на месте святом», а это уже знамение Конца.
XLI
Человек знает, что умрет, потому что другие люди умирают; так второе человечество знает или могло бы знать, что умрет, потому что умерло – первое.
XLII
Мы не то что не верим в Конец, но нам с ним нечего делать: смерть человечества, так же как человека, для нас только бессмысленный случай. Не зная, когда кончится мир, мы решаем: «никогда», и живем в «благой бесконечности». Это предсказано тоже, как знамение Конца: «Явятся в последние дни наглые ругатели, говорящие: где обетование пришествия Его? ибо с тех пор как стали умирать отцы, от начала творения, все остается так же» (II Пет. 3, 4).
XLIII
Каждый человек, умирая, видит конец мира. Но разные бывают концы: можно умереть, чтобы воскреснуть, и околеть, как собака. Эсхатология – «запах смертный, на смерть», для одних, «запах живительный, на жизнь», для других (II Кор. 2, 16). Если мы еще не сделали между ними выбора, то, может быть, скоро сделаем.
«Люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную… Тогда восклонитесь и подымите головы ваши, потому что приблизилось избавление ваше» (Лук. 25, 28). Нет, мы голов не подымем. «Вы знаете с точностью, что день Господен придет, как вор ночью» (I Фесс. 5, 2). Нет, не знаем, так же, как не знали дня своего пассажиры Титаника, пока не столкнулись с плавучею льдиной.
XLIV
Атлантический кабель и радио не повторят ли когда-нибудь древневавилонскую клинопись:
Ануннаки-диаволы подняли факелы,
Облистали землю страшными блесками.
Ярость Ададова вздыбилась до неба…
И разбила землю, как сосуд горшечника.
(Gilgam. XI, 104–108)
«Было и будет!» – вопиют волны Атлантики, но мы не слышим.
XLV
«Если не покаетесь, все так же погибнете». Не поздно ли каяться? Может быть, и не поздно: стоит только повернуть руль Титаника на одну линию, чтобы пройти мимо льдины. Но кто повернет? Люди власти никогда еще не были так слепы, как сейчас, а зрячие так безвластны, потому что одиноки, рассеяны; каждый сидит в своем углу и дрожит или плачет, как тот вертящийся в белой комнате мальчик: «Тятенька, боюсь!»
XLVI
Первое, что надо бы сделать, – соединиться всем, кто слышит приближающийся шум потопа, и сказать так, чтобы все услышали: вторая война – конец человечества. Этого, может быть, будет достаточно, чтобы повернуть руль Титаника.
А если нет, и потом все-таки будет, то надо строить Ковчег.
В древневавилонском сказании милосердный бог Эа, предупреждая о потопе Ноя-Атрахазиса в вещем знамении, свистит в щели тростниковой хижины его, как начинающийся ветер потопа:
Хижина, хижина! Стена, стена!
Слушай, хижина! внемли, стена!
Человек из Шуриппака, сын Убара-Туту,
Сломай свой дом, построй ковчег.
Презри богатства, жизни взыщи,
Все потеряй, душу спаси.
(Gilgam. XI, 21–27)
Ветер потопа свистит во все щели нашей европейской хижины, – будем же строить Ковчег.
XLVII
«Семя рода человеческого… спасла надежда мира, прибегнув к ковчегу» (Прем. 14, 6). Семя второго человечества спас первый ковчег; второй – спасет семя третьего. Если второе человечество не исполнит своего назначения, так же, как первое, то его исполнит третье: разрушит царство дьявола – войну, созиждет царство Божие – мир.
XLVIII
«Он (Христос) всей твари Первенец. Ибо Им создано все, что на небесах и на земле… И он есть прежде всего» (Кол. I, 15–17). Это значит: был Христос в начале мира, так же как будет в конце. Но мы знаем Его только в середине – в истории; в начале и в конце – в эсхатологии – не знаем.
Об этом-то Христе Неизвестном и сказано: «Находящимся в темнице духам, сошедши, проповедывал» (I Пет. 3, 19–20). – «Нисходил в преисподния места земли, kateb? eis ta kat?tera mer? t?s g?s» (Ефес. 4, 9). В этих местах погребена была Атлантида – человечество первое, и, может быть, погребено будет второе. К первому Он нисходил, – может быть, низойдет и ко второму.
XLIX
Страшно думать, о чем никто никогда не думал; страшно видеть, чего никто никогда не видел; страшно быть, где никто никогда не был. Но это нужно, чтобы найти тайну Запада, жемчужину, скрытую в сердце морей.
L
Путь в Атлантиду – сошествие в ад, за Христом Неизвестным.
Вот почему три книги об одном:
Тайна Трех.
Атлантида-Европа.
Иисус Неизвестный.
Часть I. Атлантида
1. Миф или история?
I
Два сказания о гибели первого человечества дошли до второго: вавилонское, повторенное в книге Бытия, о потопе, и египетское, записанное Платоном, об Атлантиде.
Двадцать пять веков люди ломают голову над загадкой Платона о первом конце мира и, вероятно, будут ломать до конца второго. Что такое Атлантида, миф или история?
II
«Кто ее создал, тот и разрушил», – смеется Аристотель (Aristot., Fragm., 32. – Strabo, 13, 598). Это значит: Атлантида – миф. Но, если даже так, вспомним, что для самого Платона значит «миф», – может быть, лучшая часть всей его мудрости. Не ближе ли и нам, не роднее ли, потому что бессмертнее, миф Платона, чем вся его диалектика?
Миф – полет, диалектика – лестница; рушится лестница, крылья мифа возносят на высоты нерушимые; дальше всех человеческих глаз, край земли и неба, начало и конец всего – «Атлантиду» – видит орлиное око мифа.
Слушая спор, диалектику, споришь и сам; слушая миф, молчишь и вспоминаешь райские песни Ангела, петые всякой душе до рождения:
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
III
Мифы Платона – всем эллинским мифам венец, а жемчужина в венце – «Атлантида».
«Кто ее создал, тот и разрушил», – чтоб это сказать, надо быть таким трансцендентно-лютым врагом Платона, каким был ученик его, Аристотель.
Рафаэль, в ватиканской фреске – «Школа Афинских мудрецов», дал в руки Платона «Тимея» – «Атлантиду», как бы желая тем показать, что здесь его глубочайшая мудрость.
IV
Что такое миф? Небылица, ложь, сказка для взрослых? Нет, одежда мистерии. Голыми ходят у Платона только низшие истины; высшие – облекаются в миф, так чтобы истина сквозила сквозь «басню», как тело – сквозь ткань. Тут парадокс, непонятный всем Аристотелям: в грешное облекается святое, истина – в ложь. Нет ли и за ложью «Атлантиды» истины?
V
Две музы у Платона: ученица Сократа, с разумными устами спорщица, и ученица Орфея, «с исступленными устами Пифия» (Heraclit, Fragm. 12). Та об Атлантиде молчит, говорит только эта.
Два у Платона Сократа: собственный его, одержимый богом вакхант, – может быть, мифический, и чужой, Ксенофонтовский, Меморабилийный, – вечный вопрошатель, сам не ответчик, «повивальная бабка», сам не рождающий, – двусмысленно-жутко смеющийся Фавн, – может быть, исторический.
Если так, то и здесь, у самых истоков Платоновой мудрости, борется миф-мистерия с историей.
