скачать книгу бесплатно
Письма к ближним
Михаил Осипович Меньшиков
Елена Юрьевна Доценко
Мемуары, дневники, письма
«Письма к ближним» – сборник произведений Михаила Осиповича Меньшикова (1859–1918), одного из ключевых журналистов и мыслителей начала ХХ столетия, писателя и публициста, блистательного мастера слова, которого, без преувеличения, читала вся тогдашняя Россия. А печатался он в газете «Новое время», одной из самых распространенных консервативных газет того времени.
Финансовая политика России, катастрофа употребления спиртного в стране, учеба в земских школах, университетах, двухсотлетие Санкт-Петербурга, государственное страхование, благотворительность, русская деревня, аристократия и народ, Русско-японская война – темы, которые раскрывал М.О. Меньшиков. А еще он писал о своих известных современниках – Л.Н. Толстом, Д.И. Менделееве, В.В. Верещагине, А.П. Чехове и многих других.
Искусный и самобытный голос автора для его читателей был тем незаменимым компасом, который делал их жизнь осмысленной, отвечая на жизненные вопросы, что волновали общество.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Михаил Меньшиков
Письма к ближним
© Смолин М.Б., предисловие, 2022
© РИА Новости, 2022
© ООО «Издательство АСТ», 2022
Жизнь за слово: русская публицистика Михаила Меньшикова
Книга, лежащая перед тобой, читатель, представляет сборник произведений великого мастера слова, Михаила Осиповича Меньшикова (1859–1918). Писателя, игравшего важную интеллектуальную роль в русском обществе начала XX столетия. Публициста, которого, без преувеличения, читала вся тогдашняя Россия.
Жанр его творчества составляет высшую сферу журналистики, поднимавшую сложные общественные вопросы национального бытия. Работая в «Новом времени», в одной из самых распространенных консервативных газет того времени, публицист М.О. Меньшиков вел свой многолетний доверительный разговор со значительной частью нации, до самой революции.
Его искусный и самобытный голос, периодически возвышавшийся на страницах знаменитого суворинского издания, для многих в русском обществе был тем незаменимым руководственным компасом, который делал их жизнь осмысленной, отвечая на те жизненные вопросы, которые читающая публика часто может глубоко бессознательно чувствовать, но не способна сама выразить, не обладая писательским даром.
Во многом именно публицисты, такие «артисты слова», как М.О. Меньшиков, литературно формулировали то глубинное национальное «я», которое изливали на страницах газетной и журнальной печати.
Желая узнать, чем дышало, о чем думало русское общество перед революцией, надо прежде всего читать наиболее ярких публицистов того времени, бывших настоящим голосом нации.
Многолетняя эпопея «Писем к ближним» М.О. Меньшикова – величественный публицистический слепок с общественной жизни тогдашней Российской Империи.
Публицистика как искусство
Публицистика для М.О. Меньшикова была словесным выражением самой жизни. Тем высоким искусством слова, которое вбирает в себя одновременно самые различные составляющие – от религии и науки до политики и философии.
Лучшие мастера этого жанра русской словесности столь же значимы для русской культуры, как и великие художественные писатели. «Хорошие публицисты так же редки, как и хорошие беллетристы… – писал Михаил Меньшиков, – Подобно великим художникам, великие публицисты берут временное для выражения вечного, они влагают в свои труды, посвященные тому или иному случаю, свое постоянное, навсегда отлившееся, высокое понимание вещей… Публицистика – тоже ораторское искусство, только на расстоянии, красноречие не звуков, а чистой мысли… Необходим упорный труд, чтобы драгоценному существу таланта придать, как алмазу, лучезарность, свойство собирать свет в искры… Публицисту приходится – как хорошему поэту – следить, „чтобы словам было тесно, мысли – просторно”. В то время как беллетрист еще читается, хотя бы ему решительно нечего было сказать, от публициста всегда требуется содержание: если не новая мысль, составляющая всегда открытие, – то хоть дельное обобщение или интересный факт, тщательно отпрепарированный от связанных с ним событий. Привычка удерживать свое внимание на серьезном облагораживает мысль»[1 - Статья «Альпийские мотивы», 1902 год.].
Но это не все… Публицист не только искусный писатель, но и активный гражданин. Гражданин всегда бодрствующий, окрыленный благородным желанием выяснить и рассказать своим согражданам правду. Публицистика для Михаила Меньшикова было особым гражданским служением обществу, которое он пронес до гробовой доски…
Из моряков в публицисты, из радикалов в консерваторы
Жизненные перипетии Михаила Меньшикова вполне традиционны для русского общества второй половины XIX столетия. Родившись 23 сентября 1859 года в городе Новоржев, Псковской губернии, по отцу Михаил Осипович происходил из священнической семьи, а по матери – из дворянской. В 1873 году, окончив Опочецкое уездное училище, он поступает в Кронштадтское морское техническое училище. После окончания училища М.О. Меньшиков становится флотским офицером (штурманом).
По собственным воспоминаниям, в молодости он был вполне революционно настроен. Таково было время, наполненное народовольческой пропагандой и перенесением религиозного ригоризма в политического сферу.
От участия в революционной деятельности Михаила Меньшикова спасла служба. На его офицерскую долю выпало участие в нескольких дальних морских походах, и постепенно радикализм его первоначальных убеждений сменился умеренным толстовством, которое повлияло на его раннее творчество. О том толстовском периоде творчества Михаил Меньшиков писал: «Думаю, что под безотчетным влиянием этого мыслителя я написал свои лучшие статьи и книги».
В 1884 году он пишет книгу очерков «По портам Европы», как военно-морской гидрограф, составляет несколько гидрографическо-штурманских сочинений: «Руководство к чтению морских карт, русских и иностранных» (СПб., 1891) и «Лоция Абосских и восточной части Аландских шхер» (СПб., 1892). И постепенно, еще находясь на службе, втягивается в мир писательский. Флотский офицер сотрудничает в журнале «Неделя» (с середины 1880-х годов), где вскоре становится ведущим сотрудником.
Укрепив свой писательский дар в чине штабс-капитана, Михаил Меньшиков подает в 1892 году в отставку и всецело посвящает себя публицистике. В те годы под влиянием нравственных идей графа Л.Н. Толстого его публицистика носила весьма морализаторское направление. Статьи, печатавшиеся им в «Неделе», издавались отдельными книгами: «Думы о счастье» (СПб., 1899), «О писательстве» (СПб., 1899), «О любви» (СПб., 1899), «Критические очерки» (СПб., 1900), «Народные заступники» (СПб., 1900).
Сразу же после прекращения журнала «Неделя» (1901) знаменитый издатель и публицист А.С. Суворин (1834–1912) приглашает М.О. Меньшикова к сотрудничеству в своей газете «Новое время». И здесь талант М.О. Меньшикова раскрывается с еще большей самобытной цельностью и публицистической остротой в его «Письмах к ближним», печатавшихся по два-три в неделю, вплоть до весны 1917 года, когда его устранили из газеты, как слишком правого публициста…
Первые годы у Суворина: становление консервативного звучания публицистики
Перейдя в издание А.С. Суворина, Михаил Меньшиков получил значительно более широкую, общенациональную трибуну для своей публицистики. Трибуну менее литературную, но значительно более заостренную политически. Именно в «Новом времени» писательское искусство Михаила Осиповича приобрело уникальное звучание, во многом ставшее национальным голосом русского общества.
Тематически значительно расширился публицистический кругозор. Газетные выступления Михаила Меньшикова приобрели удивительное разнообразие – от вопросов образования и воспитания молодежи до вопросов войны и философии национального духа.
В те годы, начала нового века, господствовавший либеральный дух, своей пропагандой влияя на доверчивую молодежь, подготовил почву для недовольства и активно взращивал революционную смуту. Действуя на живое чувство, преобладающее в молодости над рассудком, пленяя идеалами справедливости, свободы, равенства и братства, адвокатско-профессорско-преподавательский интеллигентский корпус возбуждал в юношестве неугасимый огонь желания наибыстрейшего достижения целей своих новоприобретенных революционных идеалов. Невозможность быстрой реализации своих политических, слабо осознанных идеалов толкала молодых в крайние политические течения – с их терроризмом, экспроприациями и открытыми вооруженными бунтами.
Но и сами либералы, выходя из университетов и адвокатских контор на поприще государственной политики, в силу своей сугубо теоретической политической подготовки, становились самыми злостными антигосударственниками. Деятельные мечтатели на практике становятся самыми опасными политиками; для них нет ничего из своих политических мечтаний, что бы невозможно было осуществить на практике…
В молодые годы, Михаил Меньшиков, сам попавший под влияние революционной среды, хорошо понимал, что «поклонение пред молодежью» не приведет ни к чему хорошему.
«Молодежь всего легче поддается внушению, – утверждал Михаил Меньшиков, – она восприимчива к чему угодно. И когда толпа молодежи слышит лесть, когда старые хитрецы смиренно склоняют пред нею общественные знамена, молодежь и в самом деле думает, что она много значит. На самом же деле теперь, сейчас она ничего не значит, как ничего не значат молодые всходы, пока они не созрели. Молодежи принадлежит будущее, как старикам – настоящее, и, право, такой дележ отвечает самой элементарной честности»[2 - Статья «Образованность и ученость», 1902 год.].
Быть может, именно с этих текстов, посвященных скороспелой молодежи, и начинается настоящий консерватизм Михаила Меньшикова. Консерватизм зрелый, антиреволюционный и мировоззренчески охранительный.
Продолжая свое размышление, он разумно указывал на то, что люди высокого духа, как «дорогое вино», особенно раскрываются в старости: «Для людей нормальных старость есть не только трата сил, но и накопление усилий, накопление искусства жить… Многовековой опыт очень разборчивых народов научил, что хорошая старость и мудрость – синонимы, что старчество – живая высшая школа, носитель гения всей породы… По всей справедливости именно старикам, вынесшим на плечах всю работу своего века, принадлежит первое место в жизни. Старики представляют собою естественный отбор; в общем они умнее и даровитее молодежи. Последняя, будучи не просеяна и не провеяна жизнью, должна оставить позади себя много слабых, глупых, распущенных, изуродованных особей, прежде чем заявит свое право на власть в обществе… Я сказал бы молодежи: – Пока вы молодежь, вы – ничто, как едва поднявшиеся колосья без зерен – еще только солома, а не хлеб. Вся ценность молодости обнаружится лишь в зрелых людях и стариках. Не спешите же кричать о своем достоинстве; сначала докажите его, а для этого нужна долгая жизнь»[3 - Статья «Образованность и ученость», 1902 год.].
Тогда же в публицистике Михаила Меньшикова появляется тема военной опасности для России со стороны Запада, переходящая порой в пророческое предвидение.
«Вдумайтесь в нашу культурную связь с Западом, вы увидите, что она обходится России недешево, что она едва ли возвращает народу то, что берет с него. И все-таки добровольно разорвать эту разорительную связь мы не в силах. Европа – наш очаровательный порок, мы оправдываем его всеми силами души, мы ищем и придумываем тысячи выгод, будто бы извлекаемых нами из общения с Европой, мы – чтобы отстоять это общение – не задумаемся поставить на карту имущество народа, его человеческое достоинство, его независимость. Но помимо наших желаний мир, кажется, идет к тому, чтобы вырвать нас из объятий Запада или по крайней мере сильно их ослабить»[4 - Статья «На ту же тему», 1902 год.]…
Он выводил целую схему, периодическую систему иноплеменных нашествий, для русской истории: «В начале каждого века на нас непременно двигаются супостаты. Вспомните одни западные нашествия. В начале XV века – Витовт. В начале XVI – Константин Острожский, в начале XVII – Сигизмунд, в начале ХVIII – Карл XII, в начале XIX – Наполеон. Если и в XX веке этот закон не потеряет действия, то очень скоро, в ближайшее десятилетие, мы испытаем новый «девятый вал» с Запада»[5 - Статья «Среди тьмы египетской», 1903 год.].
В эти годы, Михаил Осипович окончательно преодолевает мировоззренческое влияние толстовства и уже не готов идти за анархистским морализаторством Льва Толстого против самой человеческой природы и того Промысла, «который таинственным образом, непрерывною работою добра и зла, дает жизни торжество над смертью»[6 - Статья «Лев Толстой, Менделеев, Верещагин», 1904 год.].
Русско-японская война 1904–1905 годов вызывает у Михаила Меньшикова всплеск гражданских чувств, искреннего переживания за судьбы Отечества: «Я не говорю, что у нас, в русском обществе, погас патриотизм; но, мне кажется, он у нас опасно понижен, особенно в мирное время. Нужен был гром войны, чтобы разбудить наше сознание. Нужен призрак гибели, чтобы шевельнулась острая жалость к родной, столь многими презираемой и почти забытой матери России… Не очевидно ли теперь, что государственное бытие надо отстаивать не на одних полях маньчжурских, но и в ста миллионах точек страны, на каждом „посту”, как бы он ни был незаметен и далек от боя?..»[7 - Статья «Внутренняя оборона», 1904 год.].
Расцвет творчества
Революция 1905–1907 годов стала настоящим бедствием для России. То чувство собственности в отношении нашей исторической и национальной славы, которое М.О. Меньшиков называл «царственным», было как бы приглушено. Столь глубоко свойственные нам ощущения победы и одоления трудностей странным образом находились в небрежении, в заброшенной некультивируемости. Нация была столь зашугана всевозможными общечеловеческими и демократическими ценностями, интернационализмами, политкорректностями и прочими атрибутами гражданских «свобод», что боялась своих собственных размеров, своего лица, своего места в мире. Русский человек, как великан в одеждах карлика, боялся пошевелиться, чтобы публично «не оскорбить» окружающих своими богатырским телосложением, чтобы не испугать кого или не обидеть своим полновесным присутствием.
«Чувство победы и одоления, – утверждал М.О. Меньшиков, – чувство господства на своей земле годилось вовсе не для кровавых только битв. Отвага нужна для всякого честного труда. Все самое дорогое, что есть в борьбе с природой, все блистательное в науке, искусствах, мудрости и вере народной – все движется именно героизмом сердца. Всякий прогресс, всякое открытие сродни откровению, и всякое совершенство есть победа. Только народ, привыкший к битвам, насыщенный инстинктом торжества над препятствиями, способен на что-нибудь великое. Если нет в народе чувства господства, нет и гения. Падает благородная гордость – и человек становится из повелителя рабом… Мы в плену у рабских, недостойных, морально-ничтожных влияний, и именно отсюда наша нищета и непостижимая у богатырского народа слабость»[8 - Статья «Россия – прежде всего», 1907 год.].
М.О. Меньшиков придавал огромное общественное значение публицистике, ее мощи и ее возможностям влиять на умы людей. Называя публицистику искусством, он настаивал на необходимости для любого народа иметь хорошую публицистику, упадок которой мог бы отразиться наиболее печально на сознании граждан. Считая ветхозаветных пророков первыми публицистами, М.О. Меньшиков явился в своей публицистике, в отношении судьбы России, также настоящим пророком. «России, – писал он, – как и огромному большинству ее соседей, вероятнее всего, придется пережить процесс, какой Иегова применил к развращенным евреям, вышедшим из плена. Никто из вышедших из Египта не вошел в обетованный Ханаан. Развращенное и порочное поколение сплошь вымерло. В новую жизнь вступило свежее, восстановленное в первобытных условиях пустыни, менее грешное поколение».
Разве это не предсказание революции и дальнейшего нашего блуждания в поисках нашего Ханаана – возрожденной России?
В русской консервативной политической литературе можно выделить два рода писателей, одни из которых более чувствовали народность, а другие – государство. В русской литературе часто тот, кто чувствует нацию, не особенно чувствует государственность. И.С. Аксаков и вообще славянофилы – безусловно националисты, или протонационалисты. М.Н. Катков почти не писал об идее нации, Л.А. Тихомиров писал о нации, но в контексте государственности. Есть как бы две взаимопереплетающиеся политические школы в русской публицистике. Одна говорила о нации, другая о государстве. Между этими двумя группами нет антагонизма, а есть лишь призванность одних к рассуждению о нации, а других – о государстве. Одни лучше чувствовали и могли глубже рассуждать о государстве, а другие о нации. Талант одних более располагал к изучению государственности, талант же других – к пониманию народности.
М.О. Меньшиков в таком делении, безусловно, имеет большее отношение к философии нации. Он считал, что именно народность – наиболее угрожаемый пункт в обороне Отечества.
Консервативное сознание в его публицистике проявлялось в культивировании чувства вечного, которое в его время было подавлено борьбой между старым и новым. М.О. Меньшиков очень плодовит, и в его статьях, к сожалению, можно найти немало спорного или скороспелого, в чересчур смелых обобщениях.
Самым интересным у М.О. Меньшикова всегда были рассуждения о национальных проблемах, о русском национализме. Его национализм – это национализм не агрессивный, национализм не захвата или насилия, а, как он выражался, национализм честного разграничения. Разграничения одних наций от других, при котором только и возможны хорошие отношения между нациями. Его национализм не собирался никого уничтожать, как это неоднократно ему приписывали различные недоброжелатели. Он лишь собирался оборонять свою нацию – действие совершенно законное и нравственно должное.
Многие темы брались им штурмом, который не всегда был теоретически и фактически верным, оставаясь, однако, всегда талантливым по форме и всегда энергичным. Много горького говорил он в адрес русского народа и его истории, но делал это всегда искренне. Это тот случай, когда критика идет от лица любящего Родину, а не от безразличного критикана и русофоба.
Писательство всегда было для него подвигом, оно в конечном итоге, стоило ему жизни. При жизни же было наполнено всевозможной на него клеветой и угрозами – поэтому к его словам надо относиться серьезно и с пониманием. Сам Михаил Меньшиков хорошо понимал всю опасность своего публицистического пути, сталкиваясь на нем даже с покушениями на свою жизнь. «В таком серьезном и страшном деле, – писал он, – как политическая борьба, обращать внимание на раздраженные укоры врагов было бы так же странно, как солдату ждать из неприятельских окопов конфеты вместо пуль».
В сложные годы революции 1905 года, и в последующие годы политической борьбы, его ободряющее публицистическое слово было во многом голосом самой русской нации.
Не участвуя напрямую в партийной политический борьбе, М.О. Меньшиков однако был главным идеологом Всероссийского национального союза, детища председателя Совета Министров Российской Империи Петра Аркадьевича Столыпина (1862–1911).
Всероссийский национальный союз не был рожден революционными событиями 1905 года, как большинство правомонархических организаций (кроме Русского собрания), а явился продуктом относительно мирной жизни. Особую роль в прояснении идеологии Союза сыграли публицистические выступления М.О. Меньшикова в «Новом времени», который посвятил не один десяток статей подготовке создания ВНС и разработке его идеологии. Всероссийский национальный союз был образован в Санкт-Петербурге весной-летом 1908 года. В Союз вошли умеренно-правые элементы образованного русского общества: национально настроенные профессора, военные в отставке, чиновники, публицисты, священнослужители. Членами Всероссийского национального союза были многие известные ученые, такие как профессора Павел Николаевич Ардашев, Петр Яковлевич Армашевский, Петр Евгеньевич Казанский, Павел Иванович Ковалевский, Платон Андреевич Кулаковский, Николай Осипович Куплеваский, Иван Алексеевич Сикорский и другие.
По уставу союза, целями его были:
– единство и нераздельность Российской Империи;
– ограждение во всех ее частях господства русской народности;
– укрепление сознания русского народного единства и упрочение русской государственности на началах самодержавной власти Царя в единении с законодательным народным представительством.
Главную задачу Всероссийского национального союза М.О. Меньшиков видел в том, «чтобы национализировать парламент, а через него – и всю страну».
В целом большинство членов Всероссийского национального союза были искренними патриотами Империи, многие из которых засвидетельствовали это не только своей жизнью, но и своей мученическою смертью…
Февральская революционная смута 1917 года закрыла газету «Новое время» и оставила М.О. Меньшикова без любимого дела. Октябрь же не дал М.О. Меньшикову прожить и года под своей властью.
Враги не простили М.О. Меньшикову ничего из его деятельности – ни искреннего патриотизма, ни талантливой публицистики, ни обличения неправды и изуверства…
Он был арестован на Валдае 19 сентября 1918 года. А уже на следующий день, 20 сентября, без суда и следствия, он был расстрелян. Организаторами и исполнителями расстрела были чекисты Якобсон, Давидсон, Гильфонт и комиссар Губа.
Но идеи бессмертны и не теряют творческой силы после смерти своих носителей. После смерти М.О. Меньшикова осталась великая публицистика, которая постепенно возвращается к отечественному читателю.
Михаил Смолин
1902
Железо, золото, спирт
Два миллиарда
С государственной росписью нынешнего года очень трудно справиться. Как тонкое литературное произведение или сложный ученый труд, она захватывает внимание, не сразу вмещаясь в него. Несколько раз читаешь, отмечаешь важные места, пробуешь уловить какие-то напрашивающиеся огромные выводы, какие-то серьезные предсказания – и не можешь. Среди безобразно-длинных, ползущих цифр выделяется одна чудовищная: 1 946 571 976 р. То есть без какой-то мелочи бюджет наш дошел до двух миллиардов рублей. Эта цифра ошеломляет; хочется верить, и тогда какая гордость! Хочется верить, что этот баланс сведен естественно, закономерно, без разорительных напряжений, – и боишься верить, и чувствуешь свое бессилье разобраться среди невместимых в сознание, почти бесконечных величин. Преобладает главное впечатление: какая быстрота! Как стремительно, стихийно, подобно взрыву, увеличивается наш бюджет и как он перестроился на памяти ближайших десятилетий! Все мы помним, как после франко-прусской войны, всего тридцать лет назад, прогремела на весь мир цифра «пять миллиардов». Это была сверхконтрибуция, нечто фантастическое по размерам, и я помню, что самое слово «миллиард» сделалось у нас только тогда общеизвестным. Думали, что конец Франции: она не вынесет такого разгрома. Но переведите на франки наш нынешний бюджет, – он как раз будет равен французской контрибуции и даже превысит ее. Значит, без нашествия неприятеля, путем мирного внутреннего прогресса мы дожили до того, что ежегодно как бы завоевываем сами себя и облагаем колоссальнейшей, какую помнит мир, данью. Нет сомнения, что в начале семидесятых годов, когда наш бюджет был втрое меньше, все сочли бы сказкой, если бы кто-нибудь предсказал подобное crescendo. И что особенно непостижимо, это то, что Россия, искони бедная, оскудевшая, вынесшая разорительную большую войну и две военные экспедиции, вынесшая очень тяжелую ликвидацию крестьянского выкупа, страшные затраты на оборудование железных дорог, портов, флота и пр., эта Россия в самое бедственное десятилетие, после пяти голодовок, холеры и прочих напастей все-таки находит средства поддержать сказочные бюджеты, и сколько бы из нее ни брали – давать, давать и давать. Прямо что-то необъяснимое. Конечно, очень опытные финансисты, может быть, знают секрет, но для нас – рядовой публики – тут тайна, почти неразрешимая.
– Ваше величество, – сказали однажды Наполеону I, – народ чрезмерно обложен. Народ этого не вынесет.
– О, – отвечал Наполеон, – вы не знаете, сколько народ может вынести. Он все вынесет.
Этот анекдот о неисчерпаемости народной повторяется у нас на глазах. Я говорю это не в суд и не в осуждение нашей финансовой политики. Откровенно сознаюсь, что министерство компетентнее меня и если делает ошибки, то я не в состоянии доказать их документально. Я хочу только уловить главные черты этого колоссального экономического процесса, который, подобно урагану, стихийно развивает свою втягивающую силу.
Возьмите любого 70-летнего старика. В сущности, что такое семьдесят лет в тысячелетней истории государства? Ничто. Но на самом деле это одна четырнадцатая всей истории, и в учебнике из тысячи страниц по крайней мере сотня таких, которых свидетелем был вот этот не сошедший еще со сцены человек. А так как мы живем в сумасшедшее по быстроте время, то в семьдесят лет вмещается, может быть, работа семи столетий. В 1832 году наши государственные расходы не достигали 142 миллионов, и теперь они дошли до 1.946 миллионов. То есть теперь мы ежегодно тратим около четырнадцати годовых бюджетов николаевской эпохи. Правда, с тех пор население увеличилось более чем вдвое, – но все же, значит, бюджет развивался в шесть-семь раз быстрее, чем росло население. Нет ни одной страны, в которой приходо-расход рос бы с такой тревожной быстротой. В Англии за эти 70 лет бюджет увеличился лишь в два с половиной раза, во Франции – в 23/4 раза. Будучи страною, неизмеримо отставшею от западных стран в смысле культуры и богатства, Россия имеет самый высокий (абсолютно) бюджет. – «Что ж такое, – говорят на это, – зато на каждого жителя во Франции приходится в два раза больше налогов, чем у нас». Но, с одной стороны, француз в среднем во много раз богаче среднего русского, с другой – этот «средний русский» существо весьма неустановленное. Нельзя делить наши 1 946 миллионов на 134 миллиона населения. В числе последних, как надо полагать, миллионы людей ускользают или почти ускользают от обложения, например сибирские, среднеазиатские и кавказские инородцы. Мне кажется, едва ли много участвует в бюджете и деревенский пролетариат. Великое множество людей у нас не потребляют почти ничего кроме хлеба и воды. С них взятки гладки. На платежеспособное население падает, значит, гораздо более, чем «средние» пятнадцать рублей в год. Сказать – сколько именно – нельзя, да этим еще ничего бы не было сказано. Важно знать – тяжело человеку обложение или не тяжело, а это так индивидуально, для всякого своя мерка. Если исключить бродячие, кочевые племена, с которых едва ли что перепадает в казну, если исключить многочисленный класс на рубеже нищеты, исключить общественные группы, содержимые государством, а также детей, стариков, праздных женщин, – если разложить бюджет только на производителей богатства, то сумма получится на каждого весьма внушительная.
Тема для диссертации
Вообще, сколько каждый из нас платит государству? Сколько берет от него? Этого никто не знает, как при вдыхании и выдыхании никто не считает воздуха. А между тем даже в приблизительных цифрах это было бы интересно вычислить. Абсолютные цифры здесь, конечно, невозможны; общество, как атмосфера, необходимо и потому неоценимо для нас в каждую минуту, как и мы ему. Но важно было бы определить отношение хоть в том, что доступно учету. Мы знаем поземельные, сословные, земские, городские налоги и проч., но известно ли кому-нибудь, сколько они платят косвенных налогов на чае, сахаре, пище, одежде, предметах необходимости и роскоши? Чтобы узнать это, каждому пришлось бы вооружиться подробными каталогами тарифных и акцизных обложений и множеством иных пособий. Было бы интересно, если бы какой-нибудь ученый взял известное число реальных семейств из разных классов общества – от поденщика до директора департамента и купца 1-й гильдии – и обследовал бы их статистически, т. е. выспросил бы со всеми подробностями и возможно точно, сколько в среднем данная семья тратит в год провизии, вина, кофе, чаю, сахару, табаку, пряностей, закусок, духов, мыла, сколько изнашивает одежды, сколько, одним словом, платит на всех облагаемых прямо или косвенно предметах потребления. Сюда пришлось бы прибавить приблизительный накладной процент, который купцы перелагают на потребителей, как их долю обложения. Получилась бы, конечно, не абсолютная, но все же красноречивая цифра, которую каждому обывателю следовало бы знать и помнить, как меру его участия в государственной работе. Теперь нечто подобное известно только капиталистам. Если вы имеете в бумагах миллион, то платите казне около двух с половиною тысяч в год. Но сколько мы платим прямыми и косвенными налогами?
Я предлагал одному студенту, нуждавшемуся в работе, заняться этой интересной темой. Если бы обставить ее научно, вышел бы всем нужный и важный труд, могла бы выйти блестящая диссертация, блестящая статья. Юноша сначала взялся было за дело, но потом предпочел давать отчеты о заседаниях ученых обществ. Ужасно мы не любим самостоятельного труда.
Мне кажется, пока никто из нас даже приблизительно не знает, сколько он лично платит государству, сколько платит средний крестьянин, мещанин, купец, эта колоссальная, мистическая цифра – два миллиарда в год – ровно ничего не говорит. Может быть, она страшно трудна, – кое-какие намеки на это чувствуются, а может быть, она совсем легка, и, следовательно, нужно ждать дальнейшего роста миллиардов. Если из заработанной вами тысячи рублей вы платите пятьдесят, шестьдесят рублей в год, то это куда ни шло, не слишком заметно, но если платите сто, двести, то это уже серьезный ущерб. Сообразно своей жертве государству, каждый почувствовал бы необходимость и более серьезного нравственного участия в его судьбе. Теперь мы все беспечны, теперь в государственных делах мы крайне невежественны, совсем равнодушны к ним. В сущности, как живет государство русское – для простого обывателя это столь же чужой вопрос, как то, чем и как живет государство китайское. Ни о том, ни о другом мы ничего не знаем достоверно, и потому ни о чем не заботимся. Может быть, отсюда ряд бесчисленных, непрерывных измен отечеству, совершаемых обывателями в те моменты, когда слепой закон становится им на дороге. Тысячами уловок и военных хитростей мы обходим этого всемогущего, но беспомощного общего врага – общее благо, и все эти бесчисленные измены и маленькие победы над государством где-нибудь слагаются, вероятно, в весьма внушительный итог. Наоборот, – ясное сознание своей реальности, как данника государству, внесло бы более благородные к нему отношения.
Еще раз Петровская реформа
Не стану говорить ни о заслугах, ни об ошибках действующей у нас системы, – я уже доложил, что ровно ничего не понимаю в этом деле. Может быть, никаких ошибок нет, и если нет, то перед нами налицо нечто достойное глубокого внимания. Если нет «ошибок в задании», как говорят математики, то в деятельности министерства финансов перед нами прямо гениальный, методически развиваемый, грандиозный план, который по внутреннему существу очень похож на дело Петра Великого. Пред нами еще раз, и уже, кажется, «начисто», стремительно-быстрое, не на словах, а на деле пересоздание великого варварского государства в культурное. Пред нами стройная, строгая, ясная, холодная система, цель которой – решительный переворот в самых основах национальной жизни. Или я ошибаюсь, или мы нечаянно вошли в самую кипучую струю нашей истории и в лице г. Витте имеем одного из самых решительных реформаторов, какие когда-либо являлись. Как и при Петре I, реформе подлежит наша бедность, наша вопиющая отсталость, наша деревенская первобытная придурковатость, с которыми прямо-таки опасно становится жить на свете. Пошехонцы и головотяпы – этот тип теперь роскошь; это нам уже не по средствам. Положение вещей таково, что если великому народу угодно хлопать ушами и чесать в затылке, то пусть исчезает с этого света, так как теперь не тот век. На Западе стоят у нас плечом к плечу могучие, высокоодаренные, богатые, закованные в броню до кулака включительно добрые соседи – немцы, англичане и подвластные их духу спутники. На Востоке стоит вооруженная с ног до головы культурная Япония и тяготеющий к ней Китай. Быть великой державой между Западом и Востоком ныне вовсе не синекура. Развалиться на пятьсот лет в сладком far niente теперь нельзя. Сто миллионов полуварваров, разучившихся есть суп и уже питающихся чем попало, вымирающих местами, как австралийцы, – это вовсе не сила, это скорее слабость нации, и нужно очень быстро, как при Петре, спасать это заспавшееся племя из исторической трясины, в какой оно завязло. Нельзя, может быть, терять ни одного десятилетия, ни одного года. Пусть этот быстрый переход будет несколько болезненным – что же делать! Он не будет длиться вечно. Но необходимо всему народу стать, наконец, на ноги и зажить новой, деятельной, трезвой, умной жизнью, какою живет Европа. Отставать теперь не время – теперь во что бы ни стало нужно идти вперед, наверстывать упущенное, бежать хотя бы из всех сил, хотя бы задыхаясь. Каждая минута драгоценна, упущенного не воротишь!
Таким мне представляется – если нет ошибок в задании – тайный смысл нашей финансовой политики. Она – вся порыв, вся натиск, вся героическое одушевление, которое города берет. Поэтому в ней не может не быть элемента риска, ибо qui ne risquе ne gagne. Только этим можно объяснить стремительно развертывающийся бюджет в стране, где народное хозяйство почти столь же стремительно падает. Когда мне говорят, что рост государственного хозяйства – прямое следствие общего подъема сил в России, – я не в состоянии вместить этой мысли. Извините – отвечаю я, – я этому не верю. Бюджет наш носит чрезвычайный характер, он основан на росте обложений и росте займов, он похож на героическое усилие, предпринятое для исключительной цели. Конечно, всякий государственный человек желает блага родине, – и Алексей Михайлович желал, и Петр I, но Петр почувствовал – как и все его поколение – необходимость крутого перелома и «придал мощно бег державный» корме засевшего тогда на мели корабля России. Вдумайтесь в предприятия нашего министерства финансов. Поражает их молниеносная решительность и необъятный масштаб. Окиньте глазом столь широко разросшееся государственное хозяйство, неслыханно быстрое развитие железнодорожной сети, необычайно смелую золотую реформу и небывалый по размерам опыт винной монополии. Размах прямо Петровской эпохи.
Еще раз повторяю, что мои замечания – как профана – не имеют цены. Оценка деятельности г. Витте принадлежит истории. Но, как профан, я не могу же не видеть, что перед нами совершается нечто поразительное по размерам, нечто полное страшной, совсем как бы не русской энергии и почина прямо богатырского. К чему все это приведет – я не решусь сказать, но без уверток и задних мыслей признаюсь, что не совсем не верю в успех. Почему – если это система ясная и для всех открытая, если народ наш не окончательно погибший, – почему нам не выкарабкаться из теперешнего трудного положения?
Трудные времена
Что нынче очень трудные времена, не скрывает и государственная роспись. В одном истекшем году неурожай в 42-х губерниях вынул из народного кармана четверть миллиарда рублей. А сколько вынули их пожары, болезни, пьянство – и счету нет. На последнем съезде естествоиспытателей доктор Поляк доказывал, что благодаря одной санитарной запущенности, благодаря (есть за что благодарить!) чрезмерной смертности, благодаря потере этих десяти лишних человек на тысячу (у нас умирает 36 против 20-ти на Западе) мы теряем ежегодно более полутора миллиарда, т. е. почти еще один бюджет, и уже безвозвратно. А 20 pro mille еще не крайний предел возможного оздоровления: в иных странах он даже доведен до 16. Мы – обеспеченные классы, стоящие на берегу, неясно представляем себе последствия бурь, разыгрывающихся в народном море. Нам все кажется, что голод – это «ничего», «как-нибудь обойдется», и действительно, он как-нибудь обходится. Но что терпеть крушение не то же самое, что смотреть на него, показывают хотя бы эти жестокие цифры «недобора в населении», вызванного «недобором в зерне». По сведениям медицинского департамента, если взять 1890 год за нормальный (прирост населения 2 274 000 душ), то в следующие семь лет на увеличении смертности и уменьшении рождаемости Россия потеряла:
Сложите эти цифры – получите за шесть лет войны с неурожаями колоссальную потерю в 4 113 000 человек. Самая жестокая из войн за эти сто лет – крымская – отняла у нас только 120 000 человек. Мне кажется, все наши потери убитыми и ранеными в войнах со времен татар все же не достигают четырех миллионов. Надо еще заметить, что и прирост 1890 года нельзя считать средним: он гораздо ниже возможной нормы. Надо и то принять в расчет, что последствия неурожая не отражаются на рождаемости и смертности обеспеченных классов, которых у нас, вероятно, наберется миллионов тридцать. Значит, урон собственно коренного, деревенского люда должен быть еще значительнее. Но даже четыре с лишком миллиона населения: ведь это равняется потере нескольких губерний, потере Финляндии и почти всего Прибалтийского края. Представьте себе, что Швеция покусилась бы отнять у нас не только Финляндию (в сущности, чуждую нам во всех отношениях), но даже один уезд, даже одну деревню на левом берегу Торнео. Вся Россия зашевелилась бы, и мы не пожалели бы миллиарда на войну. Но и тут – «во глубине России, где вековая тишина» – и тут идет война, хотя и бесшумная, и тут жертвы, и тут смерть, только в размерах невероятно более огромных. Народ не выработал для этой борьбы столь стройной системы, как против внешних нашествий, оттого и гибнет в большем числе. Но, может быть инстинктивно, он мобилизуется и заставляет правительство – как при Петре – принимать крайние меры спасения. Не путем петиций, как на Западе, а, может быть, невысказанною болью своего положения, сосредоточенною надеждою народная масса внушает верхам, что нужны быстрые действия. Иначе я не могу найти причин столь внезапной финансовой мобилизации у нас. Если во время войны понятны внешние займы и внутренние переборы, то война, если хотите, уже идет, и с врагом ничуть не менее неумолимым, чем турки или немцы. Война идет с нашею бедственною отсталостью и вытекающим из нее народным разорением. Удачно или нет, это другой вопрос, но министерство финансов в течение ряда лет ведет не «тихое и мирное житье», как лет двадцать и дальше тому назад, а жизнь боевую, полную самых упорных напряжений, полную тактики и стратегии, весьма решительных маршей и диверсий. Борьба, как видно, затяжная, непрерывная, и чем кончится – неизвестно, но она идет, и вся страна до последнего человека вовлечена в нее, и мне кажется, неблагородно было бы уклоняться от участия в ней теперь, не поддержать общего дела. Помимо неустанной и обдуманной работы, нужно живое сознательное участие всех в народном деле. Вместо завистливого злословия нужно побольше трезвой критики и хоть немножко сочувствия. Да что сочувствия – это было бы уже слишком великодушно, не по-русски… Хотя бы справедливости немножко – и то была бы большая поддержка делу. В общественном злорадстве, составляющем рабскую черту наших нравов, гибнут и мелкие, и великие порывы, но, я думаю, злорадство в данном случае, как и слепая вера, питается невежеством общества. Побольше бы света в этой области, побольше нравственного и реального участия в родной жизни – и общая злоба не отравляла бы воздух до степени общего удушья…
Две сети
Железо, золото, спирт – вот три кита нынешней финансовой политики, да разве еще постепенно растущее лесное хозяйство. В одно десятилетие протяжение железных дорог у нас удвоилось, и заявлено желание довести густоту их до западноевропейской. Значит, мы еще только в начале этого огромного строительного процесса, и работы хватит в одном этом направлении на 20 или 30 лет. Значит, рано закрываться нашим чугуноплавильным, рельсопрокатным, железоделательным заводам и угольным копям – они еще в начале своей карьеры. На древний, православный, первобытный мир природы с ее дремучими лесами и безбрежными степями решительно набрасывается железная сеть. Это не только символ, но и действительная сеть, в которую, наконец, будет поймана природа, – это неодолимое, от века дикое существо, над приручением которого измучилось великое племя наше, и само измучилось, и ее, природу, измучило. Опыт огромный, кое-где удавшийся западному человечеству. Почему нам не повторить его?
Многие, и я в том числе, смотрят на железные дороги с тревогой, как и на разлив фабричного капитализма, как вообще на культуру Запада. Железные дороги вносят несказанный погром в наше старославянское, первобытное миросозерцание, в суровый, но поэтический строй жизни, сложившийся на земле. Помирить европейские начала с идиллией натурального хозяйства, безусловно, невозможно. Но если так, если все это неотвратимо, если никакими силами не спасешься от доменной печи и железнодорожной станции, то, мне кажется, следует покориться новой культуре, то есть овладеть ею. Поскорее отгадать загадку сфинкса, пока он нас не съел. Может быть, вооруженные новыми условиями, мы снова припомним счастье жить среди природы и будем добиваться его уже сознательно. Что такое железные дороги? До сих пор это желоба, по которым наше богатство течет за границу. Теперь это так, но возможен и иной наклон, когда по тем же желобам чужое богатство потечет в нашу сторону, или еще лучше – возможно равновесие сил, когда эти артерии человечества дадут возможность быстрой взаимопомощи, непрерывного питания всеми всех. Теперь, когда Россия мучительно перерождается, теперь нам все больно, почти все убыточно, все опасно. Но дайте справиться, нарасти новой коже, и нервы перестанут зудеть. И железные дороги и заводы в общем пока разорительны, они не вошли в нравы, не срослись с психологией народной; народ ими не овладел. Овладеет – почнет работать ими с тою же уверенностью и производительностью, как некогда телегой и топором. Говорят: «Железные дороги не по силам столь бедной и малопродуктивной стране. Надо строить их по мере роста народной энергии. Все должно органически развиваться». На это можно заметить, что, может быть, самая спешная-то постройка в наше время и есть самая органическая. Это вопрос сложный. Пока мы двигались в постройке по-черепашьи, дороги давали убыток, теперь несемся вскачь, и они начинают приносить доход. Это все равно как бронхи в легких: одни крупные бронхи были бы в убыток организму, в связи с мелкими они дают ему прибыль. Может быть, чем дальше мы углубляемся в железнодорожное строительство, тем ближе к тому, чтобы вернуть затраченные на него миллиарды. Может быть, всего опаснее теперь раздумывать и оглядываться назад. Железные дороги не нами сочинены и не каприза ради покрыли собою целые материки. Железные дороги – это вновь созданное Богом явление природы, это сеть путей, идущая на смену сети рек и озер, видимо исчезающей с лица земли. Если бы нам с неба упала новая Волга, Ока, Днепр, Дон с их тысячами притоков, мы не отказались бы от них. Странно было бы отказываться и от железных путей. Они, а за ними родственный им мир открытий посылаются тем же Промыслом, и, может быть, нужно только возможно скорее осуществить у себя все эти намерения природы. Мир пересоздается. Жизнь меняется. Может быть, лучшая политика – это не отставать от кортежа наций и войти не позже их в новые условия. Tarde venientibus – ossa. Опоздавшим на пир остаются кости.
Всеми этими рассуждениями я, ничего не понимающий в финансах, стараюсь подавить в себе тревогу за наш бюджет и объяснить себе героическую предприимчивость г. Витте. Железо, золото, спирт – все это далеко не элементы моего мировоззрения. Но я не смею предъявлять к человеческому роду требование, чтобы он чувствовал и думал по моей программе. Человечество упорно стоит за железо, золото, спирт, и я чувствую, что обязан пойти на некоторые уступки. Пусть будут железо и даже золото, лишь бы они были обузданы народной совестью. Если сверх железной сети на Россию наброшена искусно золотая, если денежное обращение наше теперь начинает быть правильным, если государство наконец выполняет свои кредитные обязательства, оплачивая ничего не стоящую бумажку золотом, то с этим помириться еще можно. Или откажемтесь совсем от денег (что вы на это скажете?), или, владея этим опасным средством, будем обращаться с ним честно. Золотое обращение, мне кажется, – просто честное обращение с деньгами со стороны государства. Вы скажете: «Можно и золото народное растрачивать зря». Но мне кажется, что золото слишком благородно для произвола с ним. Его нельзя штамповать без меры, нельзя наводнять им рынок, и раз утечет оно – нельзя вернуть одним почерком пера. Самая природа золота, раз мы решились твердо держаться его, требует крайней осторожности со стороны казны: золото столько же регулирует министра финансов, сколько он его. Пожалуй, даже больше. Во всяком случае, в золотом обращении мы следуем примеру самых обдуманных и строгих насчет денег наций.
Вот насчет спирта я иного мнения.
Поклонение алкоголю
В дни праздничные казенные лавки для продажи водки открывают не раньше 12 часов. Предполагается, что обедня в это время уже отошла. Задолго до полдня у казенных лавок образуется толпа, очень длинный хвост, как у театральной кассы. Тут и ломовые извозчики, и кухарки, подростки, нищие, дворники, плотники, сапожники, мастеровые. Стоят налегке, кто в чем выскочил, дрожат от холода, сплевывают бегущую слюну, подшучивают, переругиваются.
Есть что-то страшное в этом стоянии у врат питейной лавки под торжественный гул колоколов, когда в храмах идет служба. Похоже на то, что и тут идет какая-то служба. Как будто перед святилищем и здесь чего-то ждут, каких-то поднимающих душу внушений. Потому именно, что день праздничный, священный, по-видимому, желают провести его особенно, как будто даже религиозно, на свой лад, конечно. Когда двери открываются, в толпе проносится радостный вздох. По очереди чинно старик исчезает в дверях за подростком, баба за стариком, молодой парень за бабой, пока не покажется обратное шествие уже с прозрачными, как слеза, бутылками в руках. У всех удовлетворенные, но в то же время серьезные, проникновенные физиономии. Несмотря на присутствие городового, многие не могут утерпеть и хлопают дном бутылки о ладонь. Поразительна самая сцена распиванья. Человек снимает шапку, набожно крестится широким русским крестом и очень серьезно, почти строго начинает лить в горло водку.
Это крестное знамение, которое я наблюдал множество раз, всегда повергало меня в самое грустное изумление. Что это такое? Страшно вымолвить, но ведь это совсем уже религиозный обряд! Я нарочно всматривался: это тот же искренний, простодушный, православный крест с тою же молитвенною серьезностью. Когда станешь припоминать, что теперь в народе без водки уже ничего не делается, что без нее – праздник не в праздник, что все великие моменты жизни – рождение, крещение, заключение брака, смерть, все великие воспоминания христианства и истории, все юридические и бытовые акты непременно требуют питья водки и без нее уже невозможны, то почувствуешь, что тут мы имеем дело действительно с культом. Водку уважают, ее называют «водочкой», «винцом». О ней постоянно говорят, – прислушайтесь к любой простонародной толпе. О ней мечтают, ею похваляются. Иной бедняк – и таких очень много – выпьет на гривенник, а шумит на целковый. Притворяется, что пьян, чтобы не уронить себя в своем обществе. Слагаются пословицы, поговорки, анекдоты, особый эпос пьянства. «Сегодня праздник: как ни бейся, а к вечеру пьян напейся». Привычка переходит в обычай, обычай – в чувство долга. Не напиться пьяным становится иногда уже неприличным, и напиваются, пропивая все, что есть на себе. Хоть казенная монополия и введена для того, чтобы защитить нищету от ростовщиков, народ наш весьма изобретателен, когда дело коснется действительно дорогих для него интересов. Тотчас, как исчезли кабатчики, раздевавшие пьяных догола, – явились частные перекупщики, которые обитают вблизи казенных лавок и которые продолжают раздевать пьяницу догола. Новая операция требует всего десяти лишних минут против прежней. Если у мужика нет ничего своего, продают жалкое женино тряпье, материну кофточку, платок. Тут порыв неудержимый, тут полное самоотречение. Люди, привычно пьющие, имеют особенную психологию; они ни о чем почти не думают, как только о водке. Она не сходит у них с языка, мечта о ней заслоняет им мир. В этой области есть свои мученики и подвижники, для которых богом служит губительный дух, отнимающий у человека разум. Когда я слышу тревоги относительно успехов раскола и ересей среди народа, я невольно улыбаюсь. Что такое наш жалкий, если сказать по правде, раскол и еще более жалкие ереси в сравнении с этой незамечаемой мрачной манией, охватившей чуть не весь народ наш до степени торжествующего культа? Вот наш главный раскол, вот самая опасная ересь! Пьянство проникло во все священные торжества жизни, оно вытесняет древние формы обрядности, переделывает их по-своему. Когда мужик уже не может молиться Богу без водки и что-нибудь чтить без опьянения, я чувствую, что здесь урон для истинной религии гораздо более серьезный, чем если бы тот же мужик увлекся Евангелием, хотя бы до собственного, несколько рискованного понимания его. Раз Евангелие, то все же поминается хоть Имя Христово, хоть нечто из Его учения западает в душу. В жгучем же культе алкоголя человечество утверждается во всем поганом и гадком, с чем когда-либо приходило в соприкосновение. Пьянство, как мне кажется, – это истинный сатанизм. Говорят, кое-где за границей дьяволу устраивают храмы и служения. Я плохо этому верю. Едва ли сатана удовольствовался бы столь скромным культом. Подпольная вера для гордого духа показалась бы оскорбительной. Если вообще существует этот сказочный антибог, то он должен был создать себе поклонение столь же явное и столь же громкое, как и то, которым люди чтят Творца. И я думаю, что широкое пьянство, которому предаются христианские народы (в отличие от трезвых магометан, буддистов и евреев), всего более похоже на религию врага Христова. Пусть в этой непризнанной религии нет определенного ритуала, но зато есть крайне определенная убежденность и жар последователей. Недаром алкоголь получил название духа (spiritus): первые, кто открыли его, были твердо убеждены, что материальное тело не могло бы столь могущественно влиять на душу другого человека. Они думали, что спирт – это демоническая сила, с которою как с таковой нужно быть крайне осторожным. И в этом они были как нельзя более правы.
Обольстительное зло. – Последнее слово науки
Завораживающее действие алкоголя таково, что ему поддаются не только простые смертные, но и представители высшего авторитета. И в тех кругах, где слагается общественное мнение, и в тех, где оно переходит в закон, всегда было достаточно поклонников спиртного наркоза. От Владимира Св. до Петра Великого пьянство считалось признаком молодечества, богатырской удали. Голос апостола: «Не упивайтеся вином» – совершенно исчезал в очарованиях, которыми облечен этот порок. С ранних времен, почти с XIV века, когда был открыт спирт, во всех странах поняли неотразимую силу этого соблазна и стали пользоваться им с корыстными целями. Ни на что так охотно народ не жертвует денег, как на водку, и государство еще в глубокую старину было подкуплено в пользу спирта огромными доходами от него. Откупная, акцизная, монопольная система сменили одна другую и чередовались, но вовсе отказаться от эксплуатации питей государство было не в силах. Напротив, в старинные грубые времена казна принимала чуть что не насильственные меры для распространения этого порока. При Иване Грозном отец подвергался смертной казни, если он позволял себе увести родного сына из «кабака царева». И в самом народе, и в образованном кругу держался предрассудок, что умеренное потребление водки полезно. Это было до такой степени искреннее заблуждение, что водка (как и табак) входили в ежедневный паек солдата. Деревенские парни, оторванные от сохи, которым водка была противна, на службе приучались к пьянству. По странной, необъяснимой причине безобразие этого порока не кажется безобразным, ужас не ужасает. Голос науки, во всех других областях уважаемый, здесь едва лишь выслушивается; следовать ему никто не хочет. Напрасно наука утверждает, что пьянство сродни безумию, что до 42 % сумасшествий, до 38 % самоубийств, до 80 % преступлений, до 40 % всех случайных смертей вызываются пьянством. Напрасно статистика свидетельствует, что почти половина всех катастроф вызывается опьянением, оно все еще кажется допустимым, неопасным, почти желательным, подчас – похвальным. Есть целые корпорации из числа наиболее почетных, где пьянство культивируется, как почти предмет специальности. В деревне, если молодой батюшка не пьет, крестьяне начинают на него смотреть косо. Им кажется, что он нарушает святость праздника и общую радость. В военном быту полковые праздники оканчиваются кутежами, и офицер, отказывающийся от этого обычая, считается плохим товарищем. В высших учебных заведениях годовые праздники сопровождаются пьянством, иногда самым безобразным. Когда снимаются помещения для устройства студенческой вечеринки, заранее отводится «мертвецкая». Немецкие студенты, которые во многом глупее своих европейских товарищей, возводят пьянство на степень культа. Свирепствует этот порок и между литераторами, художниками, актерами. Сколько на нашей памяти погибло от водки талантливых русских писателей, и иногда так трагически! Если наши великие люди не поддавались ни сумасшествию, ни пьянству, зато сколько было задавлено алкоголем людей высокодаровитых: Помяловский, Курочкин, Мей, Кущевский, Омулевский, Аполлон Григорьев, оба брата Успенские, Писемский, Решетников, Левитов, Терпигорев и многие другие. Не будем говорить о живых, на наших глазах неудержимо гибнущих от пьянства. Казалось бы, как не убедиться, что это хуже чем порок, что это непрерывный источник порочности, горький поток зла, распадающийся брызгами насилий, преступлений, помешательств, самоубийств. Казалось бы, как не вступить с этим дьявольским культом в ожесточенную борьбу. На самом же деле никакой борьбы нет, и на все увещания науки общество отвечает затверженной равнодушной фразой: «Злоупотребление спиртом действительно вредно, но умеренное потребление его полезно».
Полезно ли, однако, это «умеренное потребление»?
