скачать книгу бесплатно
– Прекрасно, наверное. Он посещал дополнительные занятия по рисованию.
– Точно. А еще я… вчера увидел из окна, как они целовались.
– В губы? – я поднимаюсь над землей вместе с мотоциклом. – Степа и Лали?
– Да. Почти как взрослые, а им всего девять. Но поскольку мальчик у вас умный, лично я спокоен за них. Любовь это хорошо. Во всех возрастах.
Этот парень говорит тихим, размеренным голосом психолога, который хочет меня успокоить и заставить отнестись к ситуации правильно, судя по одному только жесту его развернутой ладони. Он как бы говорит мне: тише, дружище, тише.
Но я не могу радоваться тихо.
– Чувак! – я рад в такой степени, что чуть не наворачиваюсь со своего железного коня, и Дмитрий Валерьевич не понимает, почему. – А уж я-то как спокоен! Какое счастье! Какое счастье, что мой сын рисует и целует Лали! А не Ярослава или Дэна! – добавляю я, и мой ответ снимает с учителя спокойное лицо. Он даже икать начинает, но счастье переполняет меня доверху, так что я не нахожу слов рассказать о своем сне, или хоть как-то объяснить бурную реакцию, да и какая разница? Какая разница, если этот кошмар остался позади?
– Понимаете. Насилие в семье к миру не приведет. – Говорит учитель, стирая последнюю тему разговора, словно мел с доски. И начинает перечислять факты. – Да, Степа получил замечания. Да, он заслужил эти замечая, он попридуривался и хорошо меня вывел, но он делает это, потому что ему мало одного только лидерства в кругу друзей. Он пытается заставить вас зашевелиться и почувствовать, что он главный человек в вашей жизни. Он уже умный, но еще маленький, и ему нужен отец. Лучший друг в теле отца.
Ах, вот каков состав преступления.
Меня бесит, что все это звучит так, будто одного меня обвиняют. Мне так и хочется выдвинуть протест, кинуть в него презрительное: послушай, парень. Но я упускаю этот нюанс в разговоре, отделив кусок вины и для него, пусть угощается.
– Как, по-вашему, сохранить дружеские отношения, увидев дневник после вашего письма? «Пятерку» можно рассматривать под микроскопом, а зато «два» и «аморальное поведение» орут на полстраницы. – Говорю я и резко сворачиваю на безопасную тему, чтобы он не успел мне возразить. – Сколько минут до конца урока?
– Мой класс уже ушел. – Чуть скукожившись, как старый лепесток, бурчит учитель.
– Они ушли? Но до меня дошли сведения о пяти уроках! Степа нам с папой соврал, чтобы не столкнуться со мной? Опять не захотел меня видеть. Он меня стесняется. Я не похож на отца, скорее на старшего брата, не очень воспитанного.
– Думаю, вы не услышите ничего нового, если я скажу, что наши дети нас любят не за внешность. И…
– Какая разница. – Мне кажется, я перебиваю учителя на важном моменте, но меня ничего не останавливает. Я сам себе задаю вопросы и сам отвечаю на них. – Что бы я ни надел, татуировок меньше не станет. А шрамов в душе и того больше. – Выходит, я никакой не железный. Я настолько же сделан из металла, как цемент состоит из шоколада. – Сидя в тату-салоне, никогда бы не подумал, что делаю непоправимое, что мне это сможет помешать хоть в чем-то, если не в работе, так в отношениях с сыном. Я не знал, что так далеко зайду в карьере, но зашел. Не знал, что у меня будет сын, но у меня есть сын. Он целует меня ночью, когда думает, что я сплю, а я не являюсь для него примером. Когда у меня девушка в школе погибла, я делал все, чтобы не сойти с ума. Я забыл, что чего-то стою. Я пробовал себя во всем новом, менял интересы и имидж, я даже пробовал наркотики. Слава богу, все кончилось. Ну, почти все.
– О боже.
Стоп! – простреливает меня изнутри. Зачем я разболтался? Где мой ограничитель скорости? Я оставил его в гаражном боксе вместе с глушителем? В любом случае я виню себя и хочу забрать откровение назад в потаенный край своей души, особенно после этого учительского выдоха «о боже», полного шока.
– Сам не знаю, как у меня руки дошли до этого. – Тонуть, так тонуть. – Наверно, я упустил момент, когда нужно было нажать на тормоз.
– Давайте поднимемся ко мне в кабинет. – Скорее не предлагает, а наказывает парень. Почему бы и не поговорить? Я сегодня здесь, чтобы объявить перемирие Степе, а беседа с его учителем может открыть передо мной новые горизонты. Я должен знать о своем сыне гораздо больше. Кто я без него на этом свете? Карикатура на запчасть от крутого байка в лучшем случае, на деле же – съежившийся бумажный стаканчик, из которого вылакали до последней капли. – Степа не обманул вас по поводу пяти уроков, – добавляет учитель в классе, когда мы оба располагаемся за столами. Я сажусь за парту, где, по словам учителя, сидит мой сын. – У них пятой должна быть физкультура, но Вилен Робертович уехал на соревнования со своей командой из старшей школы.
– Зачем вы говорите мне это?
– Затем, чтобы вы знали – ваш сын не прячется от вас. Наоборот. Он хочет быть с вами, вам для этого нужно стать лучше. Жизнь не закончена только на том, что вы потеряли любимую. Не спешите возражать. Я хорошо знаю это чувство. Я тоже потерял, и не только любимую, многое, но…
Ого, вот как! Я весь застываю на месте, хотя мое сердце поддается вперед. Дмитрий прочищает горло и тормозит, словно понимает, что так же как и я потерял где-то ограничитель своей словесной скорости. Ему нелегко удается сглотнуть, он делает это не один раз, будто старается сделать свое горло мягче. Я не сразу понимаю, что именно вижу под его суровыми очками, но через секунду меня как ошпаривает: я вижу боль.
– У вас есть ребенок, – подчеркивает учитель красной ручкой. Я уверен, красной. – В первую очередь вы должны беречь его, а девушки – потом. Жизнь непредсказуема, влюбиться можно снова, а самый любимый человек, который у вас есть, к счастью, жив и здоров. – Он на мгновение притормаживает, в его лице отражается что-то еще. – И если это так, то вы очень счастливый человек.
Мои губы сжимаются линией, я не должен, не должен расспрашивать парня о его жизни, это не мое дело, поэтому я просто едва заметно качаю головой в знак согласия.
– После рождения сына я понял, кого в этой жизни можно полюбить по-настоящему и навсегда. – Не могу не признаться я. – После учебы я сперва кидался к его кроватке. И с трудом выпускал его из рук. Степа не просто отвлекал меня от любви к погибшей девушке. Он доказал мне, что можно любить еще сильнее. Это была какая-то ошеломительная любовь, на грани безумной, а ведь мне было только восемнадцать. Вот. А потом он взял и начал расти. С годами кажется, что я ему все меньше нужен. Возвращаюсь мыслями к Альбине. Хотя Степу-то мне подарила вовсе не она. Этот подарок мне сделала другая, и он был лучшим. Как-то я немного об этой магии подзабыл. Да. Надо брать себя в руки, пока я окончательно не потерял Степу.
Степа, 9 лет
Я сейчас тресну. Через трещину вы увидите мое потрясение.
Секреты взрослых ошеломительные, как папина любовь ко мне. Да-да, он любит меня сильнее всех на свете! Он подлетал к моей кроватке, чтоб поскорее увидеть. Он не мог от меня оторваться. От этого факта мне хочется взорваться на миллионы разноцветных конфетти, но это далеко не все, что пополнило багаж моих знаний сегодня. Вот еще факты, делающие мою жизнь лучше.
Первый. Папа нормально относится к моим поцелуям с Лали. (Когда учитель и папа начали разговор на улице, мои уши были за дверью, а когда взрослые собрались в здание, я весь оказался под лестницей, а теперь стою тут, прижав ухо к пробоине в замке, и, на мое счастье, слышно их просто прекрасно).
Второй. Мой папа чувствовал, как я целую его ночью. А значит, он тоже уверен в моих чувствах на все сто, хотя и сказал «С годами кажется, что я ему все меньше нужен». Это ложь. Он всегда мне будет нужен.
Третий. Учитель оказался большим другом, чем предполагал я при первом впечатлении, и даже еще большим, чем я надеялся, прежде чем подготовить один из своих планов. Все идет лучше, чем я планировал. Просто как трамвай по рельсам.
Да, я не могу отделаться от навязчивого чувства стыда за отца. У него майка с черепом и дурацкие привычки вроде говорить «чувак» учителю, однако при этом все по-прежнему огонь, поэтому вернемся к фактам, которые в обыденной жизни остаются далеко от ушей детей.
Факты, которые делают мою жизнь сложнее:
Четвертый. Судя по бурной реакции папы на мои отношения с девочкой и его опасениям насчет Ярика и Дэна, мой папа почему-то считал меня не понять кем, но, слава богу, понял, что я в этом отношении абсолютно здоров.
Пятый. По поводу внутреннего мира Дмитрия Валерьевича. Я знал, что он одинок, но не догадывался, что это одиночество – последствие трагедии. По сути, нет у него внутреннего мира, у него внутренняя война. Он потерял девушку. Как? Она погибла, как папина? Учитель сказал, он потерял многое. Кого еще? Мне ужасно интересно все это знать и также ужасно жаль учителя.
Факт, который меня приятно удивляет:
Шестой. Дмитрий Валерьевич видел, как я рисую Лали. Прямо на уроке. Я не смог удержаться, смотрел на ее веселые кудри, на ее счастливые ямочки на щеках, и рука задрожала без карандаша и красок. Учитель заметил это, даже когда я не заметил. Моя рука сама первая начала! Но я и не знал, что получится так хорошо. Я думал, мой художественный спонтанный позыв замечает только Ярик, поскольку чувствовал его любопытство и напряжение, я никому не стал показывать рисунок и даже рассказывать о нем, но его обличило всевидящее око учителя. И он не отругал меня. Действительно – как можно ругать за любовь?
Есть еще один, последний факт, вызывающий во мне смесь самых разных чувств.
Седьмой. Папа считает мою маму ненормальной. Но именно она сделала ему лучший в мире подарок. Родила меня. Это тот самый подарок, который сделала не Альбина. А только она. Марта. Может, это поможет отцу поменять отношение к ней? И к тому, что я пишу ей письма? Тем более мы в семейке все «ненормальные», в одном компоте варимся. Что может быть скучнее, чем быть нормальным?
Интересная жизнь не должна быть нормальной. Официально объявляю: это пока что самый странный день в моей жизни.
Мое ухо по-прежнему работает на меня. Главное, чтоб в коридор никто не вышел. Если кому-нибудь приспичит в туалет, мне придется выпрямиться и упустить часть разговора, а в моих планах стоит не упустить ни одной детали. Любая мозаика не завершена, если не хватает хоть одного пазла. Такую нельзя повесить на стену. Вот и я не смогу спать, если прослушаю хоть слово. Когда Дмитрий Валерьевич по просьбе папы рассказывает все случаи с моим «хорошеньким» поведением (зачем, зачем?), мой отец, выпустив страдальческий выдох самого грустного человека на земле, говорит:
– Я дико извиняюсь перед вами за все это дерьмо. – Такова первая реакция папы, но я уверен, когда мы встретимся, эти эмоции улягутся. – Я поговорю с сыном дома, и покажу, где раки зимуют.
– Вы опять? Не идите по протоптанной дороге. Как не можете понять, что это значит?
– Это значит, что он – дебил.
– Он несчастен!
– Вот именно. Дебил несчастный.
– А вы – его папа, осмелюсь заметить. – Не сдерживается Дмитрий Валерьевич, и я не обижаюсь.
Не обижаюсь на то, что папа меня обозвал дебилом. Когда папа обзывает меня, мне неприятно, но я продолжаю чувствовать его любовь. С этих пор это чувство будет только сильнее.
Сегодня я так счастлив, что во мне звучит волшебная мелодия, издаваемая гитарой. Сейчас вернусь домой и сыграю что-нибудь подобное на пианино! Музыку в себе не удержать. Но хотя подождите, я слышу ее на самом деле, а не только в своей голове. Это из кабинета Юлии Юрьевны доносится.
На четвертом уроке я был наслышан ее голосом, знакомыми мелодиями, которые в ее исполнении звучали еще слаще; я слушал это чудо, затаив дыхание, затаив все жизненно важные процессы – мою жизнь в этот момент поддерживала Юлия Юрьевна, я принимал ее музыку как донорскую кровь. И едва сдерживал себя, чтобы попросить выступить на бис.
Крадусь к кабинету и через мгновение вижу Юлию на ее стульчике с гитарой. Обожаю то, что она делает, раскрывая песню со всей душой и с новой стороны, о которой я не знал, прослушивая в исполнении другого исполнителя. Такой голос, как у Юлии, заставил меня задуматься над тем, какая странная штука жизнь. Это лотерейный билет. Тем, кто поет хуже Юлии, выпадает шанс петь на сцене, да еще и получать премии. А некоторые невероятные дарования, вроде нее, играют в маленьком классе в маленькой школе или того хуже – дома после работы, поскольку работают они не в музыкальной группе, а в каком-нибудь агентстве недвижимости, но даже не тратят своего времени на какие-то обиды, они любят свою жизнь такой, какая получилась. Вот и я счастлив, насколько это возможно – оттого что Юлию сдуло из ночного клуба и занесло к нам, не успев задуть куда-нибудь в Москву или Питер, где ее заметил бы какой-нибудь продюсер. Судьба решила, что здесь Юлия нужнее, и я угадаю почему, с трех попыток.
Вдыхаю поглубже, не заметив, что все это время пялился, затаив дыхание. Юлия осознанно смотрит прямо на меня, когда поворачивает голову, словно знает, что я давно там стою и слушаю ее, раскрыв рот. Такой телепатии между людьми не бывает! Мне хочется убежать, но учительница подмигивает мне, словно все так хорошо понимает, не прекращая петь. Словно ей нравится, как я стою здесь, открыл рот и слушаю. Ее улыбка заставляет меня улыбаться. Может, Марта меня украла в роддоме, а моей настоящей маме наврали, что я умер? Моей настоящей маме, которую зовут Юля. А не Марта.
Я фантазирую о чем-то несусветном и тут же себя останавливаю. Если уж воображать, то «под ключ», а судя по моим воображениям, выходит, что и папа мне не настоящий отец, а этого быть не может, мы две капли воды, просто я – маленькая капля, а папа большая. Мою маму зовут исключительно Марта. И мое последнее письмо обязательно тронет ее, она ответит на этот раз. Она возьмет трубку и скажет «Привет, Степа». Или эта мысль тоже за гранью реальности? Может, мамы, которой я пишу, не существует? Может, я выдумал маму, а папа нашел меня в капусте? Или скачал в Интернете?
Эти мысли ранят меня, мне делается фиолетово на то, что я прослушал последнюю часть разговора папы с учителем. Слушать Юлю оказалось приятнее, а потом произошло другое. В моем мольберте только фиолетовая краска, и ею окрасились все предметы в мире.
Как удивительно может перемениться настроение, притом, что по факту ничего в жизни не меняется, но стоит только закрасться в голову одной маленькой подлой мыслишке, словно червяку в яблоко…
Страдая от боли, я отхожу от двери и сажусь на скамейку у какого-то безумного цветка в десять метров под потолок. Плакучую иву назвали так из-за того, что ее ветви сникли, провисли над водой от грусти, будто растение скорбит и плачет, плачет, пока пустая яма не превратится в озеро. Судя по растению возле меня, чьи листья торчат во все стороны, как шевелюра бойцовской курицы, это дерево не плачет, а высмеивает кого-то. А мне не смешно, я словно слетел на всей скорости с велика, ободрал коленку, и теперь мне нужен тайм-аут и фельдшер.
Песня в классе стихает, зал снова наполняется тишиной, я слышу, как Юлия говорит ребятам подучить текст, пока она отнесет книги в библиотеку (и пока в коридоре раскрывается другая дверь, в мой класс). Мне слышно, как Дмитрий Валерьевич объявляет папе благодарность за то, что он уделил ему время, и просит беречь меня.
Я подлетаю со скамьи и скрываюсь за насмехающимся цветком. Шевелюра цветка надежно отгораживает меня от происходящего на планете. Наверное, цветок-смех специально выращен защищать ребенка, который хочет сбежать с урока или спрятаться от папы, потому что в уме у него загорается идея на миллион долларов, и он уверен, что это сработает, ведь сегодня самый ненормальный и удачливый день в году.
Я слушаю папины шаги после того, как он напоминает моему учителю о номерах своих телефонов, которые находятся в его полном распоряжении. Юлия Юрьевна плывет по коридору с другой стороны, держа в руках книги; ее несет на волне музыки, потому что мелодия до сих пор играет в ней самой, голову даю на отсечение. Я стараюсь не дать своей решительности улетучиться, и это еще сложнее, чем не сойти с ума от ужаса, когда тебя бросают на дно бассейна или когда ты в очередной раз пытаешься не дать воли языку, который слишком слаб, чтобы остановить словесный прорыв.
Вот, что я придумал: выскочить из-за угла, чтобы толкнуть учительницу в объятия отца. Слава богу, я вовремя соображаю, что «план А» несет в себе излишний оптимизм.
Что придумать для маскировки на скорую руку?
Нелепая возня!
Переворачиваю шиворот-навыворот тонкую ветровку (на изнанке она другого цвета), напяливаю на голову капюшон, и…
Мой «план Б» превосходит ожидания: я даже успеваю спрятаться на лестнице.
В голосе отца мне прекрасно слышно, как для него в этот миг в мире меняется все.
Глеб, 27 лет
Пока вспоминаю, как люди дышат, мое сердце пропускает тысячу ударов, а потом решает на мне отыграться за упущенное. Учтите, оно может так пинаться исключительно потому, что я испугался. Когда я пытаюсь дойти до лестницы, я вижу, как всего в нескольких сантиметрах от меня идет практикантка в кедах, а некто низкорослый по уши укрытый в капюшон выталкивает у нее из рук все учебники. Я ведь не смог бы пройти мимо, или сказать «куда летишь» пацану, или сказать «куда прешь» практикантке, я просто поступил так, как заставил меня сработать организм: присел и начал поднимать книги.
Выпрямляясь и молча принимая благодарности, я смотрю на девочку, но на этот раз не на кеды, а на ее крутую футболку с надписью о бессмертии Виктора Цоя, на ее волосы, которые падают ей на грудь, а затем на ее лицо, и мое сердце… мое сердце до сих пор бьется от испуга, да, именно от него, я же собирался уйти из школы, а на меня тут обрушилась лавина из учебников.
Нет, не учебников. Это ведь книги о музыке. Биографии музыкантов, история о русском и советском роке… Откуда здесь это (включая и рокершу, которая это несла)? Я где нахожусь? В начальной школе или в музыкальном училище для неформалов?
А потом наши глаза встречаются. Что-то заставляет нас с практиканткой сделать паузу, остановить планету, и оценить это мгновение на вкус. Мы просто замираем и перестаем куда-либо торопиться. Зачем? Секунда – и я выражаюсь единственным попавшим мне в горло вопросом:
– Вы здесь на практике?
– Я на работе. Юлия Юрьевна, учитель музыки.
– Учитель? – у меня шея начинает гореть. – Музыки? – удивление искажает голос до неузнаваемости. – Этой? – я киваю на книги в ее руках, с которых девчонка, то есть, Юлия Юрьевна, учитель музыки, старательно смахивает невидимую грязь.
– Всей понемногу. А вы чей-то братик?
– Я – папочка. – Стараюсь вторить ее манере распылять по воздуху ласку, но получается какая-то колкость. – Кипяткова Степы.
– Правда? Я так и подумала, что вы его родственник.
– Дальний. – Подмигиваю, чтобы ее рассмешить, и во мне вырастает гордость, потому что мне это удается.
– Ну, точно папа с сыном! – девчонка совершенно неудержима, она, кажется, просто в восторге и обожает весь этот мир, она из тех, кто отрывается от земли и не спешит обратно. – У него ваши замашки. И чувство юмора. Даже тон голоса.
– Ммм. Как мне это льстит.
– Он мне очень понравился!
– Да неужели?
А я – нравлюсь?
– Да. Сегодня у них был мой урок. Я поставила Степе «пять».
– «Пять» по музыке? Этот дебил еще и поет? – интересуюсь я, ведь на уроках дети на пианино не играют, они только пишут тексты и поют. Но я не знал, что мой сын умеет петь на «пять». Я знаю его бурливую любовь к котам, из-за которой он не может спокойно пройти мимо котенка (ему обязательно надо его потрогать и накормить), его эмоциональную неуравновешенность знаю, его импульсы, неумение молчать, знаю его дар к рисованию, знаю, что он жжет на пианино и что-то там калякает в форме прозы, но чтоб еще и петь? Поет ли он вообще, сидя за клавишами дома? Я никогда не слышал.
– Как вы можете? Он умный мальчик! И на моих уроках он ведет себя идеально.
– Хм, от моего удивления, кажется, сейчас море высохнет.
– Правда, – Юлия вскидывает указательный палец, и я замечаю на ее ногтях лак цвета падения в бездну, – если он хочет сказать, его не остановить. Но вы не должны говорить о нем в презрительном тоне. Лучше бы вам гордиться сыном, он у вас… такой необычный. – Из Юлии прорывается нечто, от чего у меня щемит сердце, словами она как будто недоговаривает фразу «Вы – тоже».
– Я объективен в оценке сына. – Ответ идет из меня более жестко, чем сидит в голове. В голове и в груди у меня наоборот сейчас все мягко и тихо. – Он хулиган.
– Копните поглубже и удивитесь сильнее.
– Я юрист, человек прямой, не умею думать творчески.
– Думаю, вы что-то скрываете. – Она смотрит на мои татуировки. Мне хочется сбежать, накинув на себя исламскую паранджу, поскольку, вот черт, они ужасны, как и я, они греховные и дьявольские, как я, однако в голосе Юлии булькает интерес и ни капли гадливости. – Вау, ваши наколки… они просто… – не закончив, она вдруг облизывает, а потом закусывает губу, и этот жест выходит у нее таким непосредственным, таким нечаянным, словно она и не хотела выглядеть соблазнительно. У меня вмиг останавливается сердце (еще раз), переводит дух, и колотится вновь. – Вы ходячее искусство.
– Угу, автопортрет в стиле демонизм.
– Мне нравится! Смотреть любо и тяжело. Это ведь так больно!
– На самом деле не очень. – На этот раз я не прикалываюсь. Юля ничего не знает о той моей боли, по сравнению с которой боль от иглы с краской – ничто. – Крыша в молодости ехала.
– Вполне художественно у вас ехала крыша.
Отведя взгляд от груди, я снова смотрю выше и замечаю, что литры жизни прямо прорываются через ее поры, поскольку Юлия Юрьевна, наверное, всегда видит мир в солнечных лучах. Я и не знал, что у оптимиста глаза цвета грозовой бури. Я не знал, что живая и мертвый могут стоять так близко друг к другу. Сегодня явно день интереснейших знакомств! Бывают дни, когда ты взрываешься ощущением, будто так вот и должно было случиться по задумке судьбы, как было у меня в школе с Альбиной.
Альбина.
Боже мой. В этот миг я словно выныриваю из фантастического мира. Как когда ты спишь, а на тебя вдруг выливают ведро воды. Я осознаю, что Альбина никуда не делась, она по-прежнему напоминает свежую татуировку на самом болезненном месте, но и мысль о ней, само ощущение ее духа сейчас не причиняет мне никакой боли – почему вдруг это произошло? Как получилось, что я думаю об Альбине и в то же время мне хорошо? Неужели это мой шанс сняться с рычага и двинуться дальше в поисках новых хороших дорог?
С этой девчонкой? Это она на меня так действует?
Черт. Я должен это выяснить!
