скачать книгу бесплатно
Водитель троллейбуса с верхнего этажа Анатолий отошёл ко Господу, купаясь в ванне в пору очередного горького запоя. Молодой сосед через стену Семён в пьяном угаре задушился ремнём в шкафу, когда его старшие домочадцы гнали на кухне самогон для предстоящей свадьбы. Я пытался его откачивать, но опоздавшая скорая констатировала смерть. Другого соседа сверху – Петра вытаскивал вместе с санитарами на носилках в перевозку. Причина та же – водка. И так практически по всем пяти этажам…
Большинство "славянских" семей нашего подъезда неполные. Кроме потерь от пьянства есть и ещё одна существенная графа – тюрьма: у кого в прошлом, у кого в настоящем, у кого в будущем. Особенно полно это может чувствовать на себе металлическая входная дверь в подъезд, когда один из наших "славян" Геннадий пытается её спьяну открывать не ключом, который у него отобрали домашние, а сапогами. Периодически весь подъезд подписывает ему положительную характеристику в милицию, иначе лоботряса посадят.
Я не знаю, много ли наших соседей могут процитировать на уверенном русском языке Пушкина или Толстого, как того требует губернатор. И кто из них захочет мести дворы, вывозить мусор, таксовать, мыть полы в "пятёрочках" или "магнитах", латать обувь, чинить замки, сутками торговать в киосках изюмом или халвой вместо выдворяемых из Калуги "неправильных" соотечественников. Подозреваю, что желающих работать тяжело, непрестижно и дёшево вокруг больше не осталось. А лишь – легко, дорого и желательно в тепле с не выключающимися ни на минуту "Пусть говорят".
Нынешний громкий "славянский" демарш Калуги – далеко не первый. Многим запомнились (точнее большинством, даже местной прокуратурой, уже забылись) вполне националистические выходки местных властей 17-летней давности, когда город выбирал нового мэра, один из кандидатов в которые был по несчастью этнический армянин, но коренной калужанин, директор крупнейшего завода и, увы, либерал. Область срочно для его дискредитации учредила националистическое движение «За нашу Калугу!», торпедирующее хмурыми пикетами здания горуправы и прочих властных чертогов с плакатами в известном стиле «Вон черномазых!»
Штаб «освободительного» от «нерусских» людей движения спокойно заседал в здании областного драмтеатра, на что впоследствии обратила внимание областная прокуратура. Обратила, опросила, но ход делу не дала. Сегодня главные организаторы и имиджмейкеры движения за «чистоту калужской крови» уверенно дирижируют областной культурой и поучают паству, кто "славянин", а кто нет, и кого – долой, покоясь в роскошных министерских креслах.
Калуга долгое время гордо, самодовольно и неловко позиционировалась в «красном» поясе страны, упорно сопротивляясь разуму и самоотверженно отдаваясь предрассудкам. Сегодня цвет пояса заметно потемнел – из красного стал превращаться в коричневый. Национализм – это тот снежный ком, по жадной бестолковости столкнув который можно обрушить ненароком всю снежную лавину человеческого несовершенства целиком, и самими под ней быть уже никогда и никем не раскопанными.
Свято место
Россия – страна обширная. Даже слишком. А потому – тесная. По сути – коммунальная. Это, когда места вокруг навалом, а живёшь с подселением. Часто – совсем нерадостным. Порой просто, казалось бы, невозможным, вовсе немыслимым, фантасическим. И всё равно – всамделишним…
Когда это началось – сказать трудно. Наверное не так давно. Когда, например, самый главный порох в стране и беприпасы задумали создавать именно под стенами Троице-Сергиевой лавры. Испещрив предместья святой обители десятками километров колючих заграждений вокруг всякого рода взрывчатых НИИ.
Или – обитель преподобного Серафима Саровского. Почему-то именно в ней приспелось создавать атомную бомбу. А за ней ещё более дьявольскую вещь – бомбу водородную. Других мест в необъятной матушке-Руси для столь безбожного занятия, как видно, не нашлось.
Или – древний Козельск и его тихая Оптина пустынь. Пристанище особой уединённой святости, прибежище главных литературных столпов России. Нынче же – приют для ядерных ракет, грозно ощерившихся на весь "неправославный" мир.
Или – вновь причаливший к метрополии Крым со своими обителями и покоящимися в них мощами святых угодников, могучим кафедральным собором Александра Невского, воскресшим по радению президента Путина и взятым под охрану танком на постаменте времен второй мировой войны и бронзовыми десантниками в касках времен нынешних, "спецоперационных".
Или – древний русский град Муром – столица одухотворённой любви и семейного счастья. Город русских святых правоверных Петра и Февронии. И тут без токсичного влияния современности не обошлось – родина нечаянного изобретателя самого страшного русского оружия – телевизора.
Святителям на Руси, как правило, не везёт дважды: перед канонизацией и после. Когда к ним, мученически ушедшим в вечность и прославленным в соответствующем высокочтимом лике, подселяют не в меру подобающих "квартирантов". И заставляют их, безмолвных, покорно сосуществовать. А нас – таким образом постигать свою непостижимую сущность.
"Эх, Русь, Русь, куда несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа…"
Ядерный шантаж или ядерный демонтаж?
Эйнштейн как-то обронил, что если бы мог предвидеть, к чему человечество приведут исследования в области атомного ядра, то с удовольствием променял бы славу великого физика на судьбу никому неизвестного провинциального часовщика. «Высвобождение атомной энергии, – заявлял Эйнштейн, – изменило всё, кроме нашего мышления…» То бишь – снабдило далеко несовершенное человеческое существо ужасающим механизмом молниеносного самоубийства.
О том, что оно, это самоубийство, вполне реально, покуда в ракетных шахтах и авиационных бомболюках гниют без «дела» скопища начиненных плутонием, ураном, дейтерием, тритием и чёрт знает чем ещё боеголовок, способных разнести в щепки весь земной шар – об этом вроде бы все сегодня помнят. Помнят и всякий раз стучат по дереву, когда клянутся в невозможности повторения Хиросимы с Нагасаками. Хотя, нет-нет, да и схватятся жарко спекулировать на тему: а что, если всё-таки опять попробовать?..
Чем дальше история уходит от момента родин атомного дракона, тем более иллюзорно и легкомысленно воспринимается любое упоминание всуе атомной войны. Той самой, о которой с ужасом говорили все те, кто по нечаянности был причастен оплодотворению идеями этой, столь плодовитой на уничтожение всего живого роженицы смерти. Великие из великих Бор с Эйнштейном, а также их последователи – Борн, Юкава, Поллинг, Жолио-Кюри, у нас – Капица, после – Сахаров, даже в фашистской Германии – Гейзенберг (по одной из версий сделавший всё от него возможное, чтобы возглавляемая им немецкая физика не смогла создать собственную атомную бомбу), а в Америке – даже Опенгеймер, в финале ужаснувшийся своему детищу – все отчаянно и часто с риском для жизни отстаивали одну простую идею: выкиньте навсегда из головы идею ядерного конфликта.
Тот же Нильс Бор чуть не поплатился свободой, причём не от немецких оккупантов, что хозяйничали в начале 40-х в его родном Копенгагене, а от англичан с американцами, когда Черчилль с Рузвельтом узнали, что великий датский физик ищет варианты снижения рисков использования атомного оружия ещё до того, как оно было применено американцами с 45-ом году. У нас Капица, рискуя жизнью, стойко сопротивлялся любым попыткам втягивания его в бесчеловечные атомные дела, ясно понимая, чем может грозить ему такого рода фронда, когда в оппонентах оказываются люди типа шефа советской атомной программы Берии.
Сопротивление учёных атомной угрозе было с самого начала мужественным и принципиальным. Пусть не всех, зато – каких. После взрывов в начале 50-х Америкой и Советским Союзом первых водородных бомб сопротивление это было наконец-то структуризовано и под флагом Манифеста Рассела-Эйнштейна летом 1957 года обрело официальный международный статус в форме Пагуошского движения учёных за мир и предотвращение ядерной угрозы.
«Мы должны научиться мыслить по-новому, – взывали к разуму сильных мира сего авторы воззвания, великие нобелианты Рассел с Эйнштейном. – Мы должны научиться спрашивать себя не о том, какие шаги надо предпринять для достижения военной победы тем лагерем, к которому мы принадлежим, ибо таких шагов больше не существует; мы должны задавать себе следующий вопрос: какие шаги можно предпринять для предупреждения вооруженной борьбы, исход которой должен быть катастрофическим для всех ее участников?»
Оценку этой катастрофичности Эйнштейн ещё задолго до обнародования манифеста иллюстрировал довольно выразительно: «Я не знаю точно, как будет вестись третья мировая война, но четвёртая точно – палками и камнями». Себя он определял, как «воинствующего пацифиста». Мало того, судьба распорядилась наделить эйнштейновский пацифизм бессмертием. В частности, история гласит, что манифест с подписью гениального физика пришёл к инициатору воззвания – Расселу – уже после смерти Эйнштейна. Как будто с небес гений науки отправил последнее послание человечеству. И оно было посвящено не физическим формулам, а – миру.
Изначально Пагуошское движение мыслилось в рамках расселовско-эйнштейновского взгляда на современное мироустройство, то есть – противоборство двух глобальных систем. «Мир полон конфликтов, – писали авторы воззвания. – И все второстепенные конфликты отступают перед титанической борьбой между коммунизмом и антикоммунизмом». Задачу свою учёные-миротворцы, таким образом, видели главным образом в усмирении военных амбиций и страсти к бряцанию атомным оружием двух враждующих лагерей. По сути – Соединённых Штатов Америки и Советского Союза. Запада и Востока. Других источников глобальных конфликтов, способных привести к расчехлению ядерных зарядов, тогда, в середине 50-х годов прошлого века, не обнаруживалось. О чём не скажешь сейчас.
Жизнь показывает, что угроза ядерной войны исходит не столько от принципиальных идейных расхождений ядерных держав, сколько от наличия ядерного оружия как такового. Раз оно, это оружие существует, на него потрачены силы, деньги, ресурсы, полезные ископаемые, жизни тысяч заключенный на урановых рудниках, то рано или поздно его возможное использование может быть подвёрстано к текущей военно-политической ситуации того или иного режима-обладателя атомного смерча и стать могущественным инструментом, быть может, шантажа, а может и вовсе быть применено по назначению – в зависимости от степени безумства тех, кто готов сегодня походя разглагольствовать о возможной целесообразности атомной перестрелки. «Поэтому, – обращались еще три четверти века назад авторы манифесты к человечеству, – вот вопрос, который мы ставим перед вами, ? вопрос суровый, ужасный и неизбежный: должны мы уничтожить человеческий род, или человечество откажется от войн?»
Рассел с Эйнштейном, а за ними и новоиспечённый Пагуошский комитет ставили вопрос об искоренении именно всех войн, а не только ядерных, ясно отдавая себе отчёт в том, что любая большая война в ядерный век – это война на 99,9 % ядерная. Одно они не смогли тогда предугадать, что война эта не обязательно может зажечься от постоянного искрения и пробоя главных контактов Восток – Запад, коммунизм – антикоммунизм; но и самовоспламениться внутри одной из, казалось бы, ранее монолитных и противоборствующих цитаделей.
В этом случае вопрос о неизбежном демонтаже всех ядерных арсеналов встает с максимальной остротой и неизбежностью. И прежняя иллюзия о том, что атомное оружие – это, главным образом, инструмент сдерживания, но никак не уничтожения – перестаёт быть таковой, обнажая истинную, людоедскую сущность всего атомного оружия, какими бы морально-этическим макияжем не пытались припудривать его сатанинскую сущность.
Надо отдать должное, что в прежние, советские времена голос учёных в борьбе за мир и ядерное разоружение был у нас довольно хорошо слышен, и Пагуошское движение пользовалось большим авторитетом, чего не скажешь о временах нынешних. Если учёным и надобно сегодня выступить за мир, то для этого им придётся куда-нибудь съехать. В иных случаях трудно будет найти трибуну. Но даже в таких непростых условиях антивоенную и антиядерную позицию удаётся расслышать из уст звёзд нашей самой первой научной величины. Это и академики Рубаков, и Старобинский, и Апресян, и Васильев, и Сагдеев, и Соболев, и Хазанов, и Толстая, и Нобелевские лауреаты Гейм с Новосёловым…
Помнится, великий Гильберт как-то обронил, что физика слишком сложна, чтобы отдавать её на откуп одним лишь физикам. Также и политика – слишком непростая вещь, чтобы в ней хозяйничали одни политики…
Покинутые родиной
(К 30-летию загадочного исчезновения СССР)
Одной из главных особенностей той страны, которой теперь больше нет и никогда, скорей всего, уже не будет, стали её традиционные горькие поминки накануне очередного приближающегося Рождества. Причём, гораздо более искренние и выразительные поминки, нежели её же, этой страны, крестины.
День рождения СССР всегда почему-то у нас отмечался сдержанно и лаконично. Даже тогда, когда Союз был в здравии, и весь мир его, не очень-то понимая, всё-таки уважал и слегка побаивался. А вот юбилеи похорон державы стали с некоторых пор волновать куда серьёзней. Даже тогда, когда открылась масса тайн о небезгрешности утраченной системы.
О причинах развала страны, которую чаяли сохранить три четверти её населения, на которую извне никто не нападал, на которую не обрушивались гигантские метеориты и катастрофические цунами, спорят долго, упорно и безрезультатно. Почти, как о причинах ковида – непонятно откуда-то взялся, положил полмира на лопатки, наплевал на все могущества держав, заставил жить по своим правилам и оставил всех в потаённом страхе о невозможности постижения логики случившегося.
Мы также не поняли, почему однажды оказались жалкими и беспомощными. Обманутыми или обманувшимися – это всё равно. Без страны, в которой родились. Изгнанными из самих себя. Запертыми изнутри, с распахнутыми в никуда дверями. Подключёнными к цивилизационным аппаратам ИВЛ, из которых пытались вдохнуть утраченные смыслы. Но вместо этого выдохнули их остатки.
Никакого смысла, на самом деле, разбирать пазл СССР не было. Но и никаких возможностей его не разрушать – тоже. Никаких иллюзий, что страна может однажды вернуться к оставленной ею подданным – тоже питать не стоит. Даже путём только что узаконенной формулировки "гражданин бывшего СССР" – довольно мифологического способа защиты от лишённой смысла неизбежности.
СССР с исторической точки зрения прожил совсем недолго – всего-то 69 лет. Но продолжает жить в умах и сердцах и по сию пору. И в истории продолжает привлекать внимание, даже не столько фактом своего громкого существования на 1/6 части суши, сколько историей скоропостижного и полного исчезновением с карты Земли.
История эта вряд ли будет когда-либо канонизирована. Останется в глубине своей мифом. Легендой. Преданием. Всем тем, что человек не склонен рационально объяснять и расставлять по ходу все "точки над i". Точек этих в истории с исчезновением страны у сотен миллионов подданных скорее всего, уже не будет…
Лучшая часть России
(Поленовское Бёхово удостоилось звания одного из красивейших сельских поселений в мире)
Таково мнение туристского сообщества в ООН, которым оно поделилось на исходе 2021 года. Для многих выбор показался неожиданным, но только не для тех, кто знает эти укромные, но на редкость живописные приокские места. Мало того сотворённые с необычайным вкусом, глубиной и нежностью самой природой, но дошлифованные до состояния заповедного алмаза трудолюбивым русским гением пейзажа Василием Дмитриевичем Поленовым. А также – верными его делу потомками, причём не одного поколения.
Вряд ли в истории русской живописи найдется другой человек, столь органично и полно растворившийся в культурном пространстве России, вместе с тем осветивший своим творческим духом самые сокровенные и наиболее тонкие черты, составляющие основу такого понятия, как "рускость". Поленову удалось сделать то, что до него вряд ли кому удавалсь – не только положить на холст неуловимые чары русского пейзажа, его нарочито приглушённый романтизм, сокрываемую в нём до срока глубокую восторженность, но и подчинить своей одухотворённой кисти то, что должно было бы стать настоящим русским пейзажем, но за недостатком певца долго таилось в неузнанности.
Поленов взял на себя роль не только хранителя и иконописца русского пейзажа, но и его творца. Обустраивает на высоком окском берегу творческую усадьбу. Разбивает парк. Возводит храм. Печётся о благополучие местных, о духовном багаже приезжих. Наполняет творческим началом всё окружающее Бёхово пространство. И то отвечает ему взаимостью – постепенно формируясь в идеальный образчик не только русского пейзажа, но и "русскости" вообще. Не квасной и не суконной, не наигранно патриотичной, не капризно столичной, без фанфар и козёнщины, а глубокой, светлой и сдержанной. Той, что и по сею пору живёт в малюсеньком Бёхове, что высоко парит над приокскими далями белоснежным поленовским Троицким храмом…
В поисках утраченной публицистики
(К 20-летию КРЖ)
Аббревиатурой этой на рубеже веков был наречён круг ярких местных журналистов, стекающихся периодически в Москву (столичных мэтров пера почему-то игнорировали, наверное ввиду их и без того чрезмерной избалованностью VIP-ами) для самого короткого общения с интеллектуальной элитой страны. Так в 2001-ом родился Клуб региональной журналистики, которому его бессменный и блестящий дирижёр Ирина Ясина приобщила ещё одно поясняющие наименование – "Из первых уст". То есть – площадка устраняющая все препоны для желающих запросто поддержать не только профессиональный разговор тет-а-тет с главными мыслителями страны, но и, чем чёрт не шутит, попытаться наладить задушевную беседу с оными в кулуарах. Конечно, для журналистов из далёких окраин это был бесценный подарок. И для их читателей хоть в Саратове, хоть в Хабаровске, хоть в Калуге – тоже.
На дворе стоял бархатный сезон: как в политике, так и в публицистике. На газетных страницах и на экранах ТВ ещё не прописались ложь, цинизм и ненависть. Милитаризм ещё не поработил умы. Филантропов и просветителей ещё не начинали сажать и выдворять за границу, а их проекты сворачивать и объявлять вредительскими. Короче – роды КРЖ прошли в самых благоприятных для обогащения отечественной публицистики главными смыслами условиях. Смыслы эти для местной пишущей братии подробно, со знанием дела старались донести люди, именами которых дорожили все, кто знал цену профессионализму, таланту и достоинству.
Помню глубокие и содержательные беседы по проблемам журналистского предназначения и с Отто Лацисом, и Даниилом Дондуреем, и Зоей Ерошок, и Петром Вайлем, и Леонидом Парфёновым, и Лилией Шевцовой, и Владимиром Познером, и Алексеем Симоновым и даже Егором Гайдаром. Не забыть, как в кулуарах Клуба накоротке беседовал с академиком Яковлевым. О чём беседовал? О демократии, точнее – её частых мутациях, которые в нынешнем их виде мудрый Александр Николаевич, помню, грустно предрёк словами Салтыкова-Щедрина: "За морду – и в демократию…"
Помню, как в 2004-ом торжественно вручали первую премию за публикацию по экономическим реформам. Цена приза оказалась очень высока – билет в Страсбург для изучения работы Европейского суда по правам человека. Поездка по независящим от Клуба обстоятельствам сорвалась, и проблему нарушения прав человека пришлось с тех пор лицезреть исключительно внутри российских реалий.
У отечественной журналистики сегодня сложное время. Иной раз кажется, что её больше не существует. Хотя нет-нет она даёт о себе знать неожиданными реинкарнациями вроде последней Нобелевской премии за мир "Новой газете". Значит пресса в России всё-таки жива. Её просветительский дух, бескопромиссная позиция и честное имя. Собственно, то самое, чем вошёл в своё время в историю отечественной публицистики и наш КРЖ.
Победивший музыкой
(Памяти Александра Градского)
Если "поэт в России больше, чем поэт", то настоящий музыкант – тем паче. На рубеже веков в России было по сути две музыки, две песенные культуры, две её философии: одна называлась "Градский", другая – всё остальное. Весовые категории двух культур были примерно сопоставимы. Хотя одну из них олицетворял всего лишь единственный музыкант. Однажды взявший гитару, однажды севший за рояль и однажды открывший слушателям бесконечный космос потрясающего по красоте голоса.
Как и всё космическое голос Градского не умещался в ограниченных объёмах концертных залов и спортивных арен. Ему было всегда тесно, если только впереди не маячила перспектива унестись с земли куда-нибудь подальше, например, к звёздам. Как у Чехова, бесконечная немая степь требовала и молила певца, точно также, наверное, бессловесная вселенная вымаливала тысячелетиями и себе достойное озвучание.
Градский умел положить на музыку и спеть практически всё. Всё самое главное. Историю спеть, культуру, душу народа, его страсть, чаяния и отчаяние. Гениальными аккордами тягался с гениальными рифмами: хоть того же Маяковского, хоть того же Пастернака. И всегда побеждал, доказывая, что всё гениальное может быть положено на музыку. И – спето. Одно условие: браться за это должен тоже гений…
Гордость и предубеждение
(Этот неоднозначный русский Нобель за мир)
Первое чувство, конечо, чувство гордости: наконец-то нас вспомнили. И присудили долгожданную Нобелевскую премию. Второе чувство – досады: вспомнили-то самое мерзкое. О чем так настойчиво и с таким героизмом не устает оповещать "Новая газета".
Есть такая аксиома: если международные премии вручают журналистам, то страна, которую они представляют серьезно больна. Причём – со скрытым диагнозом. Или – скрываемым. И заслуга чествуемых рыцарей пера – в отважном диагностировании самых тяжких общественно- политических недугов. В нашем случае – ещё и внутри самого журналистского организма.
Журналистика в России не то чтобы больна. Она, вернее всего, уже почти отсутствует. И заменена пропагандистскими суррогатами. На этом фоне Нобелевский жест в сторону именно россйской журналистики смотрится весьма экстравагантно.
Да, лауреат Дмитрий Муратов – заметная личность в газетном мире. Да, возглавляемое им издание – глоток правды в море лжи. Да, немало репортеров издания пало от пуль убийц. Но вся эта война газеты, или война с газетой, всё-таки далеко не вожделенный мир, за который так ратует Нобелевский комитет и отмечает премиями. Слишком немирная перспектива у столь конфронтационнного лауреатства. Причем, даже не столько с изношенным режимом, сколько с омертвевшей журналистикой.
На Нобелевской эйфории, не ровен час, ей захочется воскреснуть. Ожить. Очиститься. И причаститься святых таин достоинства и чести. Пожалуй, нереально. Глубина профессиональной пропасти велика. Выбраться из нее – тема, видимо, другой награды. И первый русский журналистский Нобель здесь, пожалуй, не столько пролог к светлому будущему, сколько эпилог к темному прошлому.
Космос, как бесчувствие
(Надоев всем на Земле, Первый канал решил освоить теперь и околоземное пространство)
Для чего снарядилась целая киноэкспедиция на МКС – снимать полнометражный фильм. Зафрахтовали ракету. Натренировали артистку. Раздали интервью. Убедили народ в неминуемом успехе. Выкрикнули "Ключ на старт!" И стали ждать шедевр.
В последнее время на отечественном ТВ с ними, этими шедеврами, как-то не очень. Нет, фильмы снимают, деньги тратят, но определенно сказать о чем они – трудно. Поскольку трудно все это наснятое смотреть. Очевидно, неудачно выбирается точка обзора. Не тот ракурс. Не тот пейзаж…
Теперь проблему, видимо, удалось решить. Причем, самым радикальным образом – расстаться со всему неудачными земными ракурсами. Они-то, чувствуется, и портили всю картину, все сюжеты в хозяйстве Эрнста. Теперь портить перестанут. Поскольку будут заменены космическими.
История умалчивает, просился ли Тарковский для съемок своего "Соляриса" полетать на станции "Салют". Дабы, так сказать, "просолиться в теме". Уверен, что нет. Настоящий художник на то и художник, что способен летать в воображении. За письменным столом или в мосфильмовском павильоне на режиссерском стуле. Причем летать так, что позавидует любой космонавт.
Когда же с воображением не очень, с талантом – тоже, а денег и амбиций тьма, то да, за вдохновением остается разве что брать билет на Байконур. И греться в облаках пламени, Бог знает куда, стартующей ракеты.
Хороше бы, конечно, чтобы она вернулась на Землю в целости. И что-то полезное привезла с собой обратно. Пусть даже не "оскаровский" фильм. А лучше всего – чтобы вообще без фильма.
Пусть только вернет нашим людям украденное у них когда-то телевизором простое ощущение человечности. Это, пожалуй, единственное, зачем стоило посылать Первый канал так далеко с надеждой дождаться его когда-нибудь обратно.
Без «Огонька»
(Умная пресса ушла незаметно)
Вот уже полгода, как в России случилась знаковая утрата – незаметно погас последний умный обшественно-политический еженедельник. С символичным для такого несчастья именем – "Огонёк". Светил "Огонёк" в России ровным, глубоким, насыщенным светом с начала прошлого века.
Светил при царях, при генеральных секретарях, в войну светил и в перестройку, сумев стать содержательным, несуетным, глубоким собеседником миллионам соотечественников. Казалось, информационная подсветка "Огонька" будет помогат отыскивать нам правильные пути-дороги постоянно: в будни и праздники, в мирные времена и в годы военного лихолетья. Увы, как говорят сегодня, не срослось…
Понятие "умная пресса" сегодня в России нуждается в сугубой корректировке. Во-первых, в срочном избавлении термина от кавычек. Поскольку никакой двусмысленности и иронии тема эта сегодня не допускает. Во-вторых, в окончательном забвении самого раскавыченного понятия как такового. Поскольку умная пресса сегодня в России почти в изгоях. Причем – изгоях тихих, не дерзких, не скандально-навальных, не громогласно-митинговых, а немых.
За нынешними истериками вокруг зажима записных медийных повстанцев осталась неуслышанной и неузнанной по сути истинная беда российской прессы – утрата базовых ценностей, эррозия фундаментальных основ профессионализма. Тех качеств, что выводили на недосягаемые для современной журналистики высоты и "Известия" Голембиовского, и "Литературку" Чаковского, позже – не со скрученными ещё руками – умные "Ведомости", и даже раннюю "Новую", где бал правили содержательность, глубина, профессионализм, а не истерика и вой.
Считается, что смертный приговор традиционной прессе вынес интернет и социальные сети. А власть этот приговор разве что благосклонно утвердила, повсеместно заменив профессиональную журналистику пропагандистскими муляжами. Отчасти так, но в главном по другому: интернет на самои деле родил не гражданскую журналистику, как ожидалось, не абсолютно независимые и свободные СМИ, а всего лишь необъятное пространство для эпигонства. Этакий безликий симулятор прессы, которым при достаточной сноровке "рулить" можно куда проще нежели, скажем, раньше мнением таких людей, как Лацис, Симонов, Коротич, Яковлев…
Ушла ли умная содержательная пресса в России навсегда – хотелось бы, чтоб – нет. Хотя серьезных поводов для её реабилитации в глазах нынешних властителей дум пока не видно. Впрочем, думы на этот счёт могут сформироваться не только лишь у них…
Надежда Константиновна
Она так и осталась загадкой. С десяток написанных ею неярких томов. Сотни – не менее тусклых о ней. Тысячи всяких – о том, с кем она прожила жизнь. Тысячи тысяч – о тех, кто эту жизнь испытал на себе. Повытертые фото строгой девушки с длинной косой. Седенькой бабушки – в круглых очках и назидательно сомкнутыми устами. Масса пединститутов и школ, названных в ее честь (в молодости она преподавала). Портреты, бюсты, мемориальные доски. Памятник на Лубянке – лицом к Сретенскому монастырю, где в 30-ые придуманная не без участия ее супруга НКВД томила в заточении остатки неперековавшегося духовенства.
Единственное из оставшихся в Калуге упоминаний о жене вождя революции – табличка на 95-ой маршрутке. Конечный пункт оной обозначен, как «фабрика им.Крупской». Никакой фабрики на самом деле нет (давно банкрот), направление же в ее сторону не забыто. Так по сию пору и катят калужские пассажиры в направлении давно упраздненного ориентира. Причем, по улице имени непосредственного начальника Крупской в наркомпроссе – товарища Луначарского. Таблички с этой фамилией в городе по-прежнему актуальны. Крупской же повыносились совсем…
В очередной версии истории русской революции (будь она кем-нибудь сочинена) главным героем вполне могла бы стать именно Надежда. А потом уже – ее супруг. Оснований для того достаточно. Скажем, марксистом Надя стала раньше Володи. Зачем, правда – загадка. Злые языки твердят: чтоб скорее сыскать умного жениха. Что, в общем-то, оправдалось. Впрочем, есть и другая версия: марксизм стал для не очень пылкой и романтичной, хотя и упрямой девушки отдушиной и вместилищем самых сокровенных грез. Или – того, что должно было бы быть на их месте. «Марксизм дал мне величайшее счастье, какого только может желать человек, – вспоминала годы первой «влюбленности» в некий книжный образ счастья Надежда Константиновна, – знание, куда надо идти, спокойную уверенность в конечном исходе дела, с которым связала свою жизнь».
Секрет горячей приверженности революционному учению у супругов был, пожалуй, не одинаков. Если Владимира в объятия бородатых ниспровергателей капитализма толкала ненависть к повесившему брата самодержцу, собственный бешеный темперамент, честолюбие и тяга к экстремальным теоретическим экзерсисам, то Надежда, судя по всему, отдавалась новой вере в недостижимую справедливость вполне бескорыстно и от души. Сначала Толстой, а потом Маркс заняли в сердце юной учительницы место церкви, религии, роль которых в ранние годы так старательно высмеивал надин отец. Да и не только он. Девушка страстно искала веру и отваженная молиться одному богу, научилась поклоняться другому. Жажда справедливости не давала ей покоя. Роскошь, праздность, сытость одних и боль, бедность и надрыв других. Жить с этим было невыносимо.
Физический труд и личное самоусовершенствование – вот выход, рассуждала вслед за Толстым Надежда. "Я все стала делать сама по дому, а летом исполняла тяжелую крестьянскую работу, – вспоминала первый "религиозный" опыт постижения благодати справедливого мироустройства Крупская. – Изгнала всякую роскошь из жизни, стала внимательной к людям, терпеливее. Но скоро я поняла, что от этого ничего не меняется, и несправедливые порядки будут продолжать по-прежнему существовать, сколько бы я ни надрывалась над работой".
Летний отпуск на природе в деревне проводится с томом "Капитала" в обнимку. Сложная книжка для девушки, но покоряется со второй, третьей попытки. "Благая весть" несётся питерским рабочим, в классы. Зерна сомнений падают на подготовленную почву. Ратовать за целостность самодержавия на рубеже веков считалось в просвещенной среде за моветон. В рабочей – тем более. Роль церкви упрощается до некоей сущности, отвечающей , как негодует молодая Крупская, за "всяческую муть".
Аресты не замедлили себя ждать. За ними последовали ссылки. В том числе – и судьбоносные. В далёком Шушенском заключается брак с Володей. Вытачиваются кольца из двух пятаков. "Разыгрывается этот балаган" с венчанием. Избежать его никак нельзя – иначе ссыльным не позволено будет жить вместе. "Ну, что ж – женой так женой", – войдёт впоследствии во все канонические книжки о революционной чете меланхолическое признание будущей первой леди.
Семейная жизнь стартовала на одном краю земли – восточном. Продолжилась на противоположном – западном. Эмиграция проглотила революционную чету на полтора десятилетия. Скучная Европа, издание подпольных газет, чтение докладов, переводы с французского, немецкого, английского и – назад, обильная корреспонденция с буйными прогрессистами, нудный семейный быт, велосипедные прогулки в Альпы, хворь матушки, письма свекрови… Мюнхен, Лондон, Женева, Париж – блестящий маршрут русских изгоев. "Хлеб наш насущный даждь нам днесь" – нужда политическим пилигримам никогда не грозила.
Надя была неважной хозяйкой. Роль эту возложили на тещу. Кормила зятя она. Наде никаких не давалась кухонная премудрость. По причине ли опрокинутых кастрюль и битых чашек, а может по каким иным соображениям первым литературным опытом молодой Крупской стал небольшой трактат под характерным названием "Женщина-работница". О том, сколь тяжек при царизме женский труд. И чтобы его облегчить – от царизма необходимо избавиться. Впрочем, последней идее были подчинены практически все ранние труды Надежды.
Чем больше и чаще писала Крупская, тем строже относилась она ко всему ранее до нее сочиненному. Даже – Платоном сочиненному. Даже – Кантом. Не говоря уже о Марселе Прусте и Михаиле Булгакова. Их и им подобных Крупская на старости лет предложила запретить. Как уводящих от марксизма. Также, как запутавшегося в "буржуазных рифмах" Чуковского, сражение с "Крокодилом" которого разочарованная стилем писателя Надежда Константиновна затеяла в конце 20-х годов. "Крокодил" временно отступил, но устоял. Крупская же, искренне переживая за литературный вкус подрастающего поколения, так и не смогла членораздельно сформулировать низкосортность будущих детских шлягеров.
Она прожила ровно 70 лет. Скончалась сразу же после шумного юбилея. Многие, конечно, говорили, что ее отравил Сталин. От него был преподнесен аппетитный торт. Впрочем, угощение вскоре реабилитировали. Надежда Константиновна была просто не здорова. Устала. Много перенесла. Многое повидала. Многое передумала. Многое после себя оставила. Но главное унесла с собой – тайну упорного движения до упраздненных ориентиров.
Сквозь стёкла троллей
Когда завотделом экономики Ф. озабоченно предупредил меня, чтоб я не пил пиво «Оболонь», потому что бандеровцы стали добавлять в него битое стекло, то я подумал, что в редакции долго не продержусь. А после того, как редакционные поэты дружно опростались рифмами во славу гордых русичей, отважно крушащих разложившихся укропов, то я понял, что дни мои на газетном поприще сочтены.
Поприще это располагалось в 4-этажном кирпичном строении, специально сооружённом когда-то для главного рупора обкома КПСС. Рупор этот поначалу именовался газетой «Знамя». Потом стал газетой «Весть». Впрочем, местные остряки быстро переименовали первую во «Флажок», а вторую в «Лесть». Обе клички мне претили, поскольку придуманы были самими «льстецами» из редакционных кабинетов, хотя в меткости им трудно было отказать. Смысл обоих оказался одинаковым: формировать искусственную аберрацию политической оптики. Отвечать за искривление смыслов. Преломлять информационные потоки под нужным углом.
– Ключ отдай завхозу, – взглянув в последний раз на купола дремлющего за окном храма Покрова, хлопнул перед лицом Ф. холодной железкой об стол.
Не было ни сожаления, ни жалости, ни грусти. Была только пустота: редакции, кабинета, стола, который я успел очистить, отправив накануне весь свой журналистский архив в мусорный бак за углом. Как раз наискосок от ограды храма и по-над забором второго местного святилища – таинственного особнячка с закрытыми ставнями, по слухам, специализировавшегося на прослушке. Кого, как, кем – лучше не спрашивайте.
Спускаясь в последний раз по редакционной лестнице, я в который раз бросил взгляд на размашистый бетонный лозунг на стене «Газета – главный пропагандист и агитатор» и подпись – В.И.Ленин. Тут же – доски с именами борцов и героев. И ещё одна – с именем застреленного антикоммунистом в собственном кабинете главреда Фомина. Премию имени покойного редактора я умудрился получить за тоже самое, за что несколькими месяцами спустя был проклят. Не успев, как видно, вовремя переформатироваться. Встать под знамя битого стекла в пиве «Оболонь». Осколки эти, судя по всему, и заполняли пространство. И чувствовали себя в пропагандистском заповеднике, как дома…
…Как тогда, в бывшем моём кабинете, может быть даже за тем же самом столом, где выплакивал самую мучительную свою роль великий Евгений Леонов. Я пересмотрел данелиевские «Слёзы капали» и хлопнул себя по лбу: чёрт побери, 35 лет назад Леонов снимался в здании редакции, мало того, в том же самом кабинете и окнами на Покровский храм. На экране я узнал этот ракурс. Эти окна, что каждое утро я открывал. Эти подоконники, что пестрели цветочными горшками. Даже – старый книжный шкаф, который, судя по всему, подыгрывал на втором плане мрачному комику, восседавшему на экране за кондовым исполкомовским столом, в кондовом чиновничьем костюме, в кондовых роговых очках. И смотрел стальным взглядом сквозь них и сквозь засевший в глазу осколок зеркала тролля. Или – битого стекла пива «Оболонь», по привычке преломлявшего в этом здании день в полночь…
Я никогда не любил этот фильм Данелии. Считал его худшим. Смотрел один раз. Думал, последний. Но оказалось: нет. Пришло время вернуться. Точнее – фильм вторгся сам. Неумолимо и беспощадно. Вернулся приговором туда, откуда вышел. Где о его герое уже давно забыли или не знали вообще. Или не хотели знать, потому что боялись знания. Боялись горести его. Боялись слёз, предшествующих прозрению и смывающих с зениц аберрационную пелену, набрасываемую на ослепляемых руками всемогущих троллей…
Лацис
