Перевал Волкова

скачать книгу бесплатно


Надолго «пропали» в Светкиной приёмной двое: мужик лет тридцати – холёный, в дорогом костюме и с модной сумкой, так что и не поймешь, не то портфель, не то дипломат, и бабёнка при нём – красивая, круглолицая, стройная, но скукоженная какая-то, будто от непосильной работы. Парочка как ушла в кабинет Светки, так вот уже полчаса оттуда не выходила.

– Ну, этих не дождаться! – посетовал Витька. – Точно, Серёга, мы с тобой и после обеда куковать тут будем. На автобус только к вечеру поспеем. Как представлю, что пять километров от остановки шкандыбать, так сразу ноги отваливаются. Пойдем хоть покурим.

На улице, подпаливая такую же дешёвую сигаретину, как у Витьки, Серёга полюбопытствовал:

– Мужик-то – бизнесмен, что ли? Видывал его здесь раньше?

– Не, в первый раз. Но кто это – знаю. Это Алексей Водоносов, который лесопилку в райцентре за рекой держит. Видал «джипяру» у входа? – и Витька указал в сторону «Порше». – Его тачка.

– Не тачка, а танк, – присвистнул Серёга.

Мужики продолжали курить на скамеечке, когда парочка вышла из здания. Впереди шагал «бизнесмен», за ним мелко семенила женщина.

– Алексей, я тебя умоляю! Ну ведь это твой ребёнок – твоя дочь! – не сдерживая ни голоса, ни слёз вскрикнула она. Ей три года всего, она-то ведь ни в чем не виновата! Нам ведь просто жить надо на что-то.

– Моя?! – развернулся к ней «бизнесмен». – Откуда я знаю, что моя?! Ты нагуляла! Ни копейки от меня не получишь!

– Лёша, я тебя очень прошу… Ей три года всего!

– И сцен мне тут посреди улицы не закатывай. Перед людьми стыдно. Домой сама дойдешь. Много чести потаскушку везти.

Демонстративно отвернувшись, «бизнесмен» шагнул к Серёге с Витькой, показывая женщине, что всякий разговор с ней окончен. Она сгорбилась ещё больше и быстро зашагала прочь – молодая, а уже как старушонка.

– Чего, мужики, видали, спектакль какой мне бывшая устроила? – присел «бизнесмен» рядом с Серёгой и Витькой. В пылу после спора он всё ещё кипятился, и потому никак не получалось у него удержать язык за зубами. Может, в другое время и понизко ему было бы болтать с деревенщиной, но в этот момент ему ужасно хотелось получить одобрение сторонних зрителей и, желательно, мужского пола. – Мало я её лупил. Бабы – стервы! Все, как есть, стервы! Только бы денег с нас вытянуть. Да, мужики? Ваши бабы с вас тоже, небойсь, тянут… Но ничего она от меня не получит! Ничего! Я все на мать свою переписал. Ни копейки не дам!

– А дочь-то, что, правда, не твоя? – поинтересовался Серёга. – Реально, что ли, нагуляла?

– Конечно, моя! – возмутился «бизнесмен» и вдруг как-то разом успокоился и заговорил уже совсем другим, деловым тоном. – У меня и тест ДНК на отцовство есть, но ей я не сказал, конечно. Тайно сделал. Если б не моя, я б давно уже придушил эту потаскушку вместе с приплодом! Пусть-ка теперь поголодает стерва вместе с девкой. Баба – не человек. С детства их надо в черном теле держать.

Серёга с Виктором молча переглянулись, а «бизнесмен» пошарил по карманам:

– Вот дура! Из-за неё сигарет с утра забыл купить. Не угостите, мужики?

– У нас сигареты больно дешёвые. Ты такие не куришь, – ответил Виктор.

Оба с Серёгой, не сговариваясь, разом встали и ушли, оставив «бизнесмена» недоумевать и чертыхаться на скамейке.

В очереди Виктор сидел строгий и прямой, как царь на троне, даже про грыжу позвоночника забыл. Он все еще не мог разжать кулаки.

– Да брось ты, Витька! Уроды везде встречаются, – попытался успокоить его Серёга, а потом вдруг и сам разозлился. – Хотя тоже по харе-то втащить ему хотелось.

– Руки марать не охота, – заметил Виктор.

– А накостыляешь такому? По судам потом затаскает. Они – не мы. В законах все ходы да выходы знают.

– Все равно, Серега, ну вот ты да я: нам хоть бы какую работу, чтоб ребятишек на ноги поднять! Да если б я мог заработать, стал бы я сюда таскаться? В тюрьму проситься? А у этого – деньжищ! На джипе рассекает, а родной дочери голодать пожелал! Ну как так-то?

– Не знаю… Мать у меня говорит: Бог не Тимошка, всех видит немножко.

Тут подошла очередь Виктора идти в Светкин кабинет. Сажать Витьку в тюрьму одноклассница на этот раз отказывалась:

– У тебя ж Саня в этом году в армию идёт. Ну заработаешь ты как-нибудь дома, потихоньку выплатишь, ты ж не отказываешься! Платишь, сколько сможешь, долг и уменьшается, – Светлана пыталась втолковать Виктору юридические тонкости так же усердно, как в школе когда-то помогала ему с «домашкой» по математике, да толку, как тогда, так и сейчас, – никакого!

– Что ты заладила-то, как Тонька? Та тоже нудит: заработаешь да заработаешь! Где я дома-то заработаю? Ни на ферму, ни в лес не берут меня – грыжа позвоночника. Сходил вон в июне на биржу, там отвечают: «Вам, мол, лёгкий труд показан». И точно «показан»: мне его по телику только и показывали.

– Ну а я что сделаю? Договаривайся с Тонькой. Ищи работу.

– Ну ты ж пристав! Подай в суд-то на меня, как в тот раз.

– Не подам! Тонька меня прибьёт. Надо вам очень, так пусть она на тебя иск оформляет. Имеет право.

– Да не напишет она! Бабы вы дуры! Света, ну посади ты хоть на полгода, а я там за сезон много долга отработаю. Там на лесопилку чернавский лес привезли, Виталька сказал. Ну придумай уж чего-нибудь, Света, ты ж умная, а я-то все равно в этих законах ни панталыку не смыслю. Помоги, ради Христа!

На этих словах дверь в кабинет распахнулась, и в проеме появилась разгневанная и прекрасная Антонина. Была она росту высокого, сама – дородная, на лицо приятная. Руки в бока упёрла, головой – под дверную матицу! Витька все споры и долги враз забыл – залюбовался женой. Из-за материнской спины выглядывал суровый Саня – круглолицый, как мать, и вихрастый, как отец.

– Здравствуйте, Светлана Владимировна! – важно поздоровалась Антонина с приставом и тут же напустилась на Витьку. – Ты куда убежал? Сказала я ведь тебе: не езди никуда! А он с Виталькой в город смотался! Хорошо хоть встретила я его: забор красит, отвез, говорит, дядю Витю в тюрьму записываться! Какая нам в этом году тюрьма – сдурел? Света, ты хоть его никуда не записывай!

– Да куда я его запишу-то?! – всплеснула руками Светлана. – В зеки-добровольцы? Так ведь не делается, ну хоть немного-то вы законы почитайте! Сначала сами подадут на алименты, потом мужика им жалко!

– Так свой мужик-то! Не ворованный! – резко парировала Тонька.

Тут подал голос и Саня, смущенно, но горячо выговаривая:

– Батя, ну в самом деле! У меня отвальная, у Нинки – днюшка. Чего мы, как сироты будем – без бати за праздничным столом. Всех парней отцы в армию провожают, а мой так в тюрьме будет сидеть? А потом? Я – в армию, Нинка – в городе учится. А с кем мать-то останется? А дров зимой кто ей заготовит? И ведь, сам знаешь, поросят летом купили. Кто зерна на посыпку намелет? У мамки ноги не ходят, у тебя пояснице – кердык! Вам друг без друга поросят не вырастить. И вот!

Он шагнул к Светлане и выложил на её стол пачки потрёпанных купюр, перетянутых бухгалтерскими резинками:

– Тёть Свет, это мы с Нинкой за лето на папкины алименты тут накопили, сколько могли, чтоб в тюрьму больше не садился. Не молодой уж батя по нарам скакать. В августе так спину у него скрючило, что скорую вызывали. Какой из него сиделец! Как их вернуть-то? В уплату долга. Вы объясните.

Виктор и Тонька оба онемели и переглянулись.

– Ну, дети-то поумнее вас будут, – вздохнула Светлана и принялась пересчитывать купюры…

Из кабинета вслед за сыном бывшие муж и жена вышли сильно раскрасневшимися.

– Вы, как из бани, – пошутил Серёга, встретив семейство в коридоре.

– Прикинь, Серёга, меня дети из тюряги выкупили! На отвальной погуляю! – сообщил Виктор и на радостях вдруг крепко обнял собрата по несчастью.

– Вот и мне повезло! – Серёга похлопал Витьку по спине. – Одним конкурентом меньше! Теперь Светка меня-то точно в тюрьму пристроит!

Жара под Рождество

Шестого января прямо с утречка Топотун, Шпиля и Лёха-Терёха, как обычно, встретились у поселкового магазина. «Райпо Вологодского района, деревня Лопушково» значилось на вывеске. Под ней все трое и топтались. «Алкозвезды наши взошли», – увидев неразлучных собутыльников, пошутила тетка Маня, строгая, но добрая и богомольная старушка невысокого росточка, до самых глаз укутанная серым пуховым платком.

В любой день она всегда одной из первых приходила в магазин, но, конечно, не за портвейном, как троица «алкозвезд», а за хлебом. Тетка Маня всю жизнь проработала дояркой и теперь мучилась, пытаясь избавиться от привычки просыпаться ни свет ни заря. «Вот все думала, на пенсии высплюсь! И какое там! Вскакиваю, будто прям сейчас коров доить!» – жаловалась она односельчанам.

– С Новым 2019-м от Рождества Христова! – бодренько подскочил к тетке Мане Топотун, но тут же сменил тон на жалостливый и дурашливый. – Баб Мань, нет ли хоть сколько-нибудь рубликов на портвешок? В праздничек-то выручи Христа ради!

– От вашей выручки одни убытки! Это тебе рубликов на праздничек, а матери твоей – горькие слезы! Не велел Бог зазря вино пить, – строго выговорила тетка Маня, дружившая с матерью Топотуна и знавшая, как тяжело подруга переживает алкоголизм сына.

Тетка Маня грешным делом рассердилась на Топотуна, а рассердившись, огорчилась: в сочельник можно ли злиться пусть и на пьяницу? Взяв в сельмаге хлеба, она от расстройства забыла купить молоко. Своих коров деревенские давно не держали из-за дороговизны комбикормов и, будто горожане, покупали молочные продукты в магазине. Тетке Мане это было противно. «Живем как москвичи! Будто сами не крестьяне!» – осуждающе говорила она.

Топотун, получив в сочельник от ворот поворот, тоже горько вздохнул. Этот тридцатилетний парень был прозван Топотуном за то, что при ходьбе не поднимал ног от земли, шаркая обувью, будто старик. Он и сейчас выглядел ровесником тетке Мане, но не таким бодрым, с одутловатым лицом, весь сгорбившийся, скособоченный, в поношенной фуфайке.

– Блин, двадцать рублей всего и не хватает-то! – проворчал Топотун. До армии он был справным, хозяйственным и скромным парнем, но на службе пристрастился к вину. «В части у нас все бухали – от офицерья до последнего духа», – честно рассказывал он. Вернулся в деревню другим человеком – болтливым, хвастливым, жадным до водки. Дембель отгулял, а пить так до тридцати годов и не бросил.

Шпиле прозвище тоже досталось не за просто так. Первую стопочку попробовал он что называется «за компанию», как и все деревенские парнишки, лет в четырнадцать на сельской дискотеке. Однако оказалось, что организм у него был слабее, чем у сверстников. Уже к шестнадцати годам Шпиля так надсадил пьянкой желудок, что и потом, став взрослым, никак не мог поправиться от кишечных и печеночных заболеваний, но, несмотря на это, пить не бросал. Худой и длинный как палка, он редко улыбался и выглядел настолько угрюмым, что его побаивались деревенские ребятишки.

Лёху-Терёху (Терёшина по фамилии) дети, наоборот, любили. Он умел с ними поиграть и пошутить и был из тех пьяниц, которые, опрокинув рюмочку, становились веселыми и хохотливыми. От природы Лёха-Терёха обладал жизнерадостным характером. Он был ходячей энциклопедией матерных частушек и анекдотов, и потому в любой пьющей компании его встречали как дорогого гостя.

Вырос Лёха-Терёха в семье уголовника и алкоголички, и если других «алкозвезд» односельчане осуждали, Лёхе сочувствовали. «На другой-то путь кто бы его наставил?» – вздыхали бабы, а мужики уважали Лёху как удачливого рыбака. Спасаясь от голода – родители-то кормили от случая к случаю – еще в детстве Лёха научился мастерски удить рыбу, и в этом искусстве немногие могли с ним сравниться. И летом и зимой он перебивался случайными заработками, продавал дачникам свои уловы и почти не воровал, в отличие от другой пьющей безработной братии.

Младшим из троих был Топотун, он жил с матерью. А у Лехи-Терёхи и Шпили родители давно умерли, братья и сестры завели свои семьи, детей и жен у «алкозвезд» не было, так что своими пьянками они не досаждали никому, кроме соседей и самих себя.

«Протусовавшись» у магазина до сумерек, неразлучная троица намерзлась до собачьей дрожи, но насобирала-таки на портвейн. Не все покупатели оказались такими непреклонными, как тетка Маня, и подавали – кто – по рублику, кто – по пятьдесят копеек. «Алкозвезды» стали решать, у кого пить. У Шпили и Лёхи-Терёхи в избах незадолго до Нового года отключили электричество за неуплату.

– Айда, парни, ко мне! – пригласил Топотун. – Мать перед святым праздником не выгонит. Тем более к вечеру мороз большой будет, вон уж и сейчас подмораживает! Да хоть на свету пить! А то в прошлый раз у Шпили таракан ко мне в стопку упал, а я и не заметил!

– Так с закуской-то вкусней! – отпустил дежурную шутку Лёха-Терёха.

И верно, тетя Ира, мама Топотуна, не выгнала. «Что уж с вами делать…» – махнула она рукой. Была тетя Ира невысокой, худощавой. Она совсем недавно вышла на пенсию и все старалась вылечить сына от пьянства. То кодироваться возила, то в церквях била поклоны перед «Неупиваемой чашей».

Хитрый Топотун знал, что его мать каждую зиму преследует один и тот же навязчивый кошмар. Два года назад в крещенские морозы в деревне замерз Антон-печник. Он шел с автобусной остановки – вернулся из города, куда ездил к брату в гости. Антон был под мухой, и сманило его поспать, залез в кювет, да там и замерз… Теперь мать боялась, что однажды и ее сына найдут в кювете, и потому не только его, но и собутыльников в морозы на улицу не выгоняла, ставила им на кухне немудреную закуску: картошку, капусту, да огурцы, – а сама уходила в горницу. Вот и сегодня тетя Ира скрылась в маленькой комнатке и включила телевизор. На кухню донеслись звуки от телевизионной заставки к программе «Время». В новостях передавали, что все православные собираются отмечать Рождество. Затем диктор отрапортовал: «Почти полмиллиона россиян ежегодно умирают из-за высокой доступности алкоголя…» Начался сюжет о повышении цен на водку, и звук заметно стал громче.

– Мать специально громкость прибавила, чтоб мы услышали, – прошептал Топотун товарищам.

– Так все равно же пить будем, а на водку у нас и сейчас денег нет, – отмахнулся Шпиля.

– Да уж! Нам бы на портвешок да боярышник хватило – и то хорошо! – согласился Топотун. – Сегодня-то худо – вон как худо! – подавали. Весь день перед магазином торчать пришлось.

– Так зарплату не дали в колхозе. И это перед праздником! Как купили нашу «Зарю» москвичи, так и конец зарплатам! – возмутился Шпиля.

– Мужики, сегодня ведь ночь перед Рождеством, – не поддержал печальную тему Лёха-Терёха, подцепив капустки на вилку. – Говорят, вся нечисть по земле гуляет. Так-то просто скучно пить. Давайте перед каждой стопкой страшилки рассказывать! Вот нам и тосты!

– Ну, ты предложил, ты и начинай, – предчувствуя потеху, сказал Топотун.

И Лёха-Терёха начал так, как начинал многие рассказы о своем детстве: «Когда я был в спецлагере…» Подростком он несколько раз проводил каникулы в спецлагере для детей из неблагополучных семей и теперь вспоминал это время с легкой ностальгией.

– Когда я был в спецлагере, мы с пацанвой в палате по ночам «страшилки» травили. Ну вот такие, например. Пошла мама в магазин за новым постельным бельем, а бабушка ей и говорит: «Только не покупай черную простыню».

– Ну да… – неожиданно захохотал Шпиля. – На хрена такая простыня? На ней, может, уже семеро умерли!

– Не послушалась мать и купила, – невозмутимо, будто его и не перебивали, продолжил Лёха-Терёха. – И вот постелили эту простыню в первый раз, и в эту же ночь умер отец….

Далее, как и водится в подобных историях, эта же печальная участь постигла всех членов семьи, пока младший сын не догадался проследить за черной простыней: оказалось, коварная постельная принадлежность завертывала поочередно родственников в черный кокон и в нем душила. Топотун и Шпиля, как и большинство деревенских, в пионерских лагерях сроду не бывали – а зачем уезжать от отца с матерью, когда и так рядом и река, и лес, и поле? – и потому «страшилок» не знали. Послушали с насмешливым интересом.

– Так выпьем же за черную простыню! Чтоб, как снег, побелела! – рассмеялся Топотун, и «алкозвезды» охотно чокнулись стопками.

Шпиля закусывал понемногу, осторожно, только хлебом и картошкой, не прикасаясь ни к соленым огурцам, ни к квашеной капусте. Так же не спеша, обстоятельно и неожиданно очень интересно он повел рассказ про то, как его деда лешак в бору целый день кругами водил. Топотун вспомнил фильм ужасов про оживших мертвецов. Его история получилась путаной и мало понятной, потому что кино Топотун смотрел давно, да и подвыпив, и сюжет помнил плохо. Выпили и за лешака, и за мертвецов. Рассказы о чертях, колдунах, оборотнях и прочей нечисти посыпались один за другим.

– А ведь и у нас в деревне был свой колдун, – вспомнил Шпиля, когда вновь подошла его очередь травить байку. – До революции, правда. Бабка меня им в детстве пугала. Звали его Жара.

– За что так? Баб хорошо «жарил»? – подмигнул Топотун.

– Баб-то он «жарил», но звали не за это. Засуху умел вызывать. Как накличет жару на целое лето, все посевы на полях сгорят. Откупались от него деньгами, зерном да мясом. Сам он не сеял и скотины не держал, а жил безбедно. Принесут оброк, ну он жару-то и снимет. Сразу дождь пойдет. А с бабой у него такая история вышла. Понравилась ему одна, звали её Марина Белова – И на мгновение вернувшись из дореволюционных времен в нынешние, Шпиля уточнил – Ну вот Беловых-то знаете, мужики? Ну тех, что за магазином живут? Так вот она прапрабабка их, что ли, какая-то…

– Красивая была? – спросил Лёха-Терёха.

– Бабка говорила, да, мол, самая красивая в деревне. Замужняя она была, но Жара ее приворожил, и она с ним мужу изменила. А мужа Вовкой звали. И вот этот Вовка узнал про измену и побежал Жаре морду бить…

– Ну, ясно дело! Не медаль же вручать! – засмеялся Топотун.

– Так вот, прибегает он к Жаре, стучится в избу, Жара вышел, стоит в дверном проёме, ухмыляется. Вовка начал его колотить, а вместо морды кулаками все по косякам попадает: руки его Жара колдовством от себя отводит, хохочет и говорит: «Бей, Вовка, сильнее! Косяки у меня крепкие, как у твоей жены титьки!» Вовка понял, что так Жару не взять, да и проклял его… Никаким колдовством не владел, просто в сердцах так приложил и по матушке, и по батюшке, что Жара скоро заболел, а вот умереть не мог. Лежит, в корчах дохнет, а помереть не может. Сам же и совет дал, как ему смерть ускорить. Велел деревенским мужикам избу свою поджечь, так и сгорел в ней. Знаете, пустырь-то за оврагом, где никто не строится? Так вот там изба-то у Жары стояла.

– А Маринка-то что за измену получила? Ее-то Вовка протащил за косы по половицам? – поинтересовался Топотун.

– Про нее бабка не рассказывала. Детей у них с Вовкой народилось восемь человек, да говорят, один – Ванька – был от Жары. Ванька – это дед Надюхин, по которой ты, Лёха, в юности-то сох все. Тоже ведь Надька – красавица. Может, в прабабку свою Марину красотой пошла, кто знает теперь.

– Ну, за Жару! – предложил тост Топотун, а Лёха-Терёха загрустил и отказался:

– А вот уж хрен ему! Не будем за него пить! Нечего баб чужих уводить! За Вовку Белова лучше выпьем и за Надюшку мою!

Собутыльники возражать не стали. Они знали, что Шпиля своим рассказом высыпал Лёхе соль на сердечную рану. В юности Терёха встречался с Надюшкой Беловой, первой красавицей в деревне, но вся ее родня восстала против парня из пьющей семьи. Да и внешность у Лёхи подкачала – длинный, тощий, нескладный, глаза почти бесцветные, слегка голубоватые, вихры, как старое сено, всегда неопрятные. Куда такому в мужья к видной девке? Отправили Надюшку от греха подальше в Вологду, в Кооперативный техникум учиться на повара. Там она и замуж вышла за городского, за директора столовой, родила от него двойню мальчишек.

Всякий раз, как приезжала Надюшка к родителям в деревню, Лёха искал с ней встречи, дарил только что пойманную рыбу, цветы, букеты из земляничных веточек, ведра малины или грибов, не обращая внимания на деревенские пересуды. Надюшка подарки принимала, парой благодарных словечек Лёху баловала, но на этом и все. А муж ее деревней брезговал. За всю жизнь, может, только раз и приехал. Узнав про Лёхину любовь, директор столовой посмеялся только: мол, вот нашелся Ромео-алкаш! Хотел ему Терёха по морде втащить, да Надюха запретила, а ее слову Лёха подчинялся, словно околдованный. Ушел, не ответив обидчику, и на душе у него долго еще гадко было.

… Натешившись рассказами про нечисть, сморенные ядовитым портвейном, «алкозвезды» заснули. Шпиля кемарил на потрепанном стуле у шестка русской печи и даже во сне радовался теплу. У него своя изба стояла два дня не топленная. Дров он не заготовил в прошлом году и теперь воровал их из колхозной столовой, да на всю зиму не украдешь… Топотун прямо в одежде и валенках завалился на диван и захрапел. Уронив голову на руки, за столом заснул Лёха-Терёха.

Черную сажу размазала ночь над крышей тети-Ириной избы. В морозном мареве подрагивал месяц, похожий на надкусанную черствую баранку, от времени заплесневевшую до белизны. Крошками по обе стороны рассыпались звезды. Такая тишина стояла в деревне, что того гляди от нее, как от пронзительного крика, лопнут барабанные перепонки. Что-то тайное, торжественное свершалось в природе, и даже лес вокруг деревни на самом деле не спал, сосредоточенный, как прихожане в церкви, на глубокой и искренней молитве…

Лёха вдруг проснулся среди ночи, подивился невиданной тишине за окнами избы и решил: «Ну, мороз, должно быть, сильный». Тут приспичило ему в туалет. Выключатель, чтобы зажечь свет на мосту, он не нашел, так в потемках и вышел в уборную. Мороз и в самом деле ударил не шуточный, бодрил даже сквозь дурман портвейна. В голове после всех страшных баек вертелась карусель из леших да живых мертвецов. Лёха, сделав свои дела, уже возвращался обратно и вдруг увидел у входных дверей в избу расплывчатый, мерцающий, как будто елочная гирлянда, силуэт смеющегося бородача, с лица похожего на Шпилю. «Да это ведь колдун Жара!» – понял Лёха, и стало ему вдруг так жарко, будто не -25 ударило ночью, а +40.

– Вот гад! Ну, я тебе сейчас морду набью! – решил не поддаваться страху Лёха и кинулся на колдуна в драку.

– Бей, Лёха, бей, кулаки у тебя крепкие, как у твоей Надюхи титьки, – расхохотался Жара и толкнул Лёху в маленькую, неведомо откуда взявшуюся на мосту дверь, не иначе – только что наколдованную.

Лёха упал навзничь и больно ударился головой об пол, а когда очнулся, понял, что его замуровали в ледяном аду. Он где-то слышал или видел в кино, что черти не только жарят грешников на сковородках, но и пытают холодом. «Отомстил мне, значит, Жара, что пить за него не стали! Как спастись-то теперь? Ведь я не крещеный! Как молиться, не знаю!» – запаниковал Лёха.

Животным чутьем он понял, что находится в замкнутом помещении. Голова гудела, жар из тела весь вышел, и теперь Лёха замерзал насмерть. Чтобы хоть как-то согреться, он потихоньку встал и, держась руками за стенки, обследовал свою тюрьму. Она оказалась небольшого размера, три шага в длину и четыре в ширину, без окон и дверей. «Замуровали, демоны!» – от страха Леха даже не понял, что процитировал Ивана Васильевича из советской комедии, которую так любят показывать по телику в Новый год. В углу он наткнулся руками на что-то лакировано-гладкое, квадратное и высокое.

«Видно, тут у чертей печка! – ахнул от своей догадки Лёха. – Хорошо покрасили, да и лаком покрыли! Антоха-печник так гладко печи красить умел! Может, Антон у них теперь и обитает? Только не топят, собаки! Холодная печь-то! Выстыла вся! И эти, как Шпиля, бухают что ли? Дров на зиму не запасли?» – Лёха выругал чертей за бесхозяйственность, но влез на печь, рассудив, что если она тут стоит, то все равно рано или поздно кто-нибудь принесет дров и зажжет огонь…

Он трясся на ледяной лежанке и повторял бессвязно услышанные где-то когда-то обрывки молитв: «Отче наш, Иже еси на небеси! Спаси, сохрани и помилуй! Пречистая Дева Богородица, смилуйся!» Печь показалась ему слишком высокой и короткой, длинные ноги пришлось поджать. «Видно, черти росточком-то не вышли, потому и печь такая несуразная», – размышлял Терёха, а вслух продолжал бормотать призывы к Христу да Богородице.