Психолог

скачать книгу бесплатно

Психолог
Вадим Меджитов

Самым сильным, самым сложным, самым коварным врагом для интеллектуального человека является он сам. Самоанализ, самокопания – все это является своеобразным проклятием для развитого индивида. И только смерть может помочь отбросить все жизненные условности и проблемы бытия. Смерть… это конечная стадия существования человека или смысл его бренной и ничтожной жизни? Никто не знает. Ясно одно – без практического опыта к истине никогда не приблизишься. А значит, пора в путь! И пусть жестокий мир сам ответит нам на все незаданные вопросы, раскроет перед нами тайны мироздания.

I

Ворон принес ему добрые вести – впереди и правда располагалась деревня, которую упоминали в разговорах путники. Говаривали, правда, что от места сего разит злом проклятым, что нечистые бродят по окрестным полям да лесам. Но что в этом мире идеально?

Зигмунд устало присел на поваленное неведанной силой дерево, снова погрузившись в свои мрачные мысли. Они в последнее время становились все тревожнее, но одновременно и более определенными, пропадала та мерзкая душевная сумятица, что приводила его в постоянное расстройство духа. Безудержная депрессия, что без остатка поглощала его последние годы, теперь как будто уходила, расчищалась под натиском нового прямолинейного чувства, которому он раньше предавался в особо страшные минуты, но после гнал его от себя, запрещая себе думать о подобном. Только сейчас он понял, он осознал, что не то самое чувство он отгонял от себя, а пытался лишь справиться со страхом, сорвать его с себя, как липкую мерзкую паутину. А чувство то было истинным, было правильным.

И он также понял, что не страх мешает людям полноценно жить. Страх, наоборот, обеспечивает жизнь человека, гарантирует его безопасность и долголетие. Некоторые философы и мыслители, правда, спорят о том, является ли жизнь полноценной, если человек проживает ее в постоянном страхе. Но Зигмунду уже было не до высокодуховных рассуждений, последнее путешествие по этому неровному миру сделало его материалистом. И он теперь верил, что страх действительно поддерживает жизнь в человеке, но также и осознал, что как никогда ранее он желает потерять этот самый страх. И он понимал, к чему может привести подобная потеря.

Ведь то чувство, то запретное желание, которое вновь и вновь посещало его измученное сознание… было желание умереть. И когда он перестал прятаться от своего подсознания, когда он принял и одобрил свои низменные и корыстные желания… Кто знает, возможно, первый раз за всю свою долгую жизнь он ощутил, что такое счастье. Хоть и на миг, но этого хватило для подтверждения своей теории. Иронично было то, что чисто жизненное счастье посетило его разум в момент размышлений о смерти, но где в нашем мире теперь можно найти чистую и незамутненную логику? Разве что в учебниках по математике.

Зигмунд ухмыльнулся, тяжело встал и скинул на землю свою походную сумку. Теперь, на восьмом десятке лет своего жалкого существования, он мог с уверенностью сказать – в математике есть логика, а в жизни есть математика. И этот сухой предмет (как ему раньше казалось) всегда ему трудно давался в былые годы, но если уж и возвращаться к нему, то стоит начать с азов. Например, с вычитания.

II

Он вытряхнул из сумки разнообразную мелочь, что скопилась за все время его путешествия, а затем бережно и аккуратно достал небольшой сверток, лежавший на самом дне. Положил его на камень и неторопливо стал разворачивать.

Через мгновение перед ним предстал великолепный костюм, сшитый из самого дорогого и прекрасного материала, который только можно было найти на этом свете. Он изумительно выглядел, практически не мялся, чудесным образом не пачкался, ведь грязь даже боялась соприкоснуться со столь идеальной поверхностью, а человек, облаченный в этот дивный костюм, буквально чувствовал, как его окружает величественная аура собственного превосходства. Да и другие люди, одетые в свои простые незамысловатые одежды, не могли сделать ничего иного, как признать свою собственную ничтожность пред обладателем сего костюма, ибо с самого детства им вдалбливали одну простую истину – с носителями таких одежд шутки плохи. Крайне плохи. И чаще всего смертельно плохи, если говорить начистоту.

Ведь это был не повседневный костюм городских франтов, так же, как это не была и одежда аристократа для выхода в высший свет. Не носили ее и купцы, равно как и прочие зажиточные граждане. Нет, ведь это и не являлось одеждой в обычном мирском понимании, а было ничем другим, как… униформой. И эту самую форму все знали, ее боялись, уважали и трепетали перед ней, ибо ее мог носить только один род людей.

Аудиторы.

И это были не сухие проверяющие, рыскающие по толстым книгам в душной конторе в поиске того самого заветного столбика цифр, в котором затаилось несоответствие. Математическая погрешность. Уклонение от закона.

Но в то же время у них было много общего. Государственные аудиторы, носящие сею прекрасную форму, также получали высшее экономическое образование и также искали своего рода несоответствия, отклонения, нарушения. Но работали они несколько в ином поле, да и образование их было расширено разнообразной жизненной практикой, а не только бесполезной теорией о сущности финансов. Нет, им по долгу службы необходимо было зреть в корень проблемы, мгновенно находить нужное решение, уметь сопоставлять подвернувшиеся задачи со своим богатым жизненным опытом.

Ведь работали они с самыми опасными преступниками, которые только могли встретиться в природе – с магами. То есть с теми, кто обладал недюжинным интеллектом, расширенным кругозором, пространственным воображением (и умением выходить за рамки привычных для нас пространств и материй), а также потрясающей воображение силой, с которой обычный, пусть даже и крайне опытный, воин вряд ли справится.

Конечно, с течением времени их задачи существенно расширились. Правители, понимая безусловную мощь своих финансовых слуг, решали с помощью них свои политические вопросы. Дипломатические договоренности, каверзные расследования, заказы на убийство – это и многое другое теперь входило в круг обязанностей этих крайне способных и преданных финансистов. Некоторые считали, что правители начинали злоупотреблять услугами аудиторов, а с удаленных концов мира стали доноситься слухи о создании новых сил в противовес существующим, но пока действующий порядок сохранялся, а аудиторы выполняли все новые и новые поручения своих хозяев.

Обычные люди сильно побаивались этих заносчивых и высокомерных созданий, но они точно знали, что никто, кроме них, не сможет эффективно и быстро разобраться с проблемой магического характера. А такого рода проблема, судя по всему, и объявилась в деревне, куда целеустремленно направлялся Зигмунд.

Он начал раздеваться, весело насвистывая про себя незамысловатую, но крайне прилипчивую мелодию, и через какое-то время полностью переоделся в свой шикарный костюм. Он поднял с земли выроненное из сумки маленькое зеркальце, приставив на ветви деревца на уровне глаз.

Да, даже в таком мелком отражении было отчетливо заметно, что выглядел он потрясающе. Даже более чем. Результат превзошел все ожидания, и Зигмунд даже приплясывал от возбуждения, крутясь перед своим отражением, как юная девица на выданье рассматривает свое прекрасное платье. Для пущего эффекта он даже попросил своего ворона украсть по дороге хоть какие-нибудь бритвенные принадлежности и целый вчерашний день провел, борясь со своим запущенным видом. Он даже умудрился постричься – сказывался многолетний опыт одинокого существования, когда в домашних условиях он привык справляться со всем сам. Это было незавидное достижение, ведь в условиях походной жизни он обнаружил свою полную бесполезность – если бы не ворон, то он бы давно помер от голода. Даже если бы он вдруг нашел лук и стрелы, то крайне маловероятно, что он сумел бы подстрелить хоть какую-то дичь.

Конечно, сперва это так и задумывалось – помереть от голодной смерти, но в реальности ему стало так страшно и мучительно, что он начал выживать. Точнее, выживать начал его ворон, который не имел никакого желания улетать в могилу раньше своего часа, а взгляд Зигмунда приобрел через несколько дней такое тоскливое и невыносимое выражение, что ворону ничего не оставалось, как вздохнуть[1 - Конечно же, вороны не умеют вздыхать. Но Зигмунд был настолько сложным и депрессивным спутником, что ворон попросту научился изображать вздох.] и помогать своего хозяину. Он крал всякую необходимую мелочь с окрестных деревень, указывал путь на ближайшую безопасную дорогу, находил места для ночного лагеря, охотился на мелкую дичь и даже помогал поймать рыбу, когда по пути им попадалась речка. Зигмунду оставалось лишь страдать, стонать и жаловаться на свою никчемную жизнь. Ворон терпел и это, философски перенося все лишения и невзгоды.

Зигмунд еще раз повернулся вокруг своей оси, критическим взором осмотрел свой облик и нашел себя идеальным впервые за долгое время. Это подняло ему настроение, на мгновение выведя его из депрессивной меланхолии, в которой он пребывал последние несколько лет. Впрочем, это мгновение стремительно закончилось, когда он вспомнил о своих дальнейших планах. Его спину тотчас покрыл липкий озноб, а руки неприятным образом задрожали. Но даже такой мандраж он находил лучше липкой тягучей депрессии, что сковывала его сознание и мысли последнее время.

Конечно, он не был аудитором даже близко. Понимал он также совершенно отчетливо, что ношение подобной формы без соответствующего разрешения равнозначно смертному приговору. Выдача себя за государственного служащего столь высокого разряда… Даже мысль об этом приводила в боязливый трепет. Но Зигмунд твердо решил придерживаться своего безумного плана – избавления от душевных расстройств путем следования по пути смерти. И хоть ворон смотрел на эту идею крайне скептически, он не мог придумать ничего лучше. Жизнь мучала его, а смерть странным образом манила, пусть он и не представлял точно, что ожидает его после окончания его жизненного пути. Но надежда на избавление от его душевных страданий так сильно грела душу, что он никак не мог выбросить сей легкий путь из головы.

Правда, легким он казался лишь сперва. Еще давно Зигмунд корил себя за слабохарактерность, называл свою персону мерзким трусом, самобичевал себя до полного внутреннего истощения и отчаяния. Но затем он начал понимать, что жизнь не так одностороння, как ее преподносят окружающие. Он начал теоретически в голове осмысливать этот суицидальный вопрос и пришел к совершенно неочевидному выводу. Для его подтверждения он подходил к краю высокого обрыва, вставал на шаткий стул с полузатянутой веревкой на шее, подносил к своим выступающим старческим венам крайне острый нож, открывал и клал перед собой маленькие пузырьки со смертельными ядами. И только тогда он начал понимать, что все те, кто говорил ему про презрительную легкость самоубийства, никогда не пробовали даже подойти к этому вопросу с практической стороны. Они уважали себя, что продолжали играть в эту такую сложную жизнь, что находили в себе силы не кончать с собой. И он верил им, верил безоговорочно. Его депрессия начала обволакивать его слабую душу только сильнее, когда он начал понимать, что все общество построено на маленьких психологических обманах самих себя, на фундаментальной лжи, без которой невозможно дальнейшее развитие социума. И именно тогда он впервые осознал свое одиночество в полной мере, а также внезапно понял, что это одиночество будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.

И он начал судорожно размышлять, как эту оставшуюся жизнь провести. Может быть, поздновато задумываться о таком после семидесяти бесполезно прожитых лет, но лучше уж поздно, чем никогда.

III

Он снова присел на поваленное дерево, собираясь с духом, а воспоминания нахлынули на него, прорвав хлипкую плотину, с помощью которой он в свое время пытался хоть как-то запереть их в глубине своего сознания. Теперь, дрожа всем телом, в полном расстройстве мыслей и чувств, Зигмунд уже не мог сдерживать своих эмоций, и недавние события начали вспыхивать в его сознании, как яркие огоньки в болотистой местности, которые уводят случайного путника все дальше и дальше в смертельную топь.

Ему сразу вспомнился образ всегда серьезного Малькольма, его друга детства, с которым они всю жизнь ссорились, ругались, расходились во взглядах, только чтобы в итоге снова сойтись для обмена свежими впечатлениями, которые им подарила жизнь. Так произошло и в последний раз, только причиной их воссоединения стало все ухудшающееся психическое и физиологическое здоровье Зигмунда. Он чувствовал себя хуже день ото дня, голова его раскалывалась, как будто кто-то безжалостный вгонял в нее острые клинья, а душа его горела и как будто просилась на волю. Он плохо спал, плохо ел и в общем и целом плохо жил.

Малькольм и правда смог помочь ему, но лишь на время. Разговоры со старым другом дали хоть какое-то успокоение его мятежной душе, пока из милых обсуждений повседневности не начали выглядывать острые края давних перепалок, осуждений и разногласий. Зигмунд понял, что сделал только хуже, придя в уединенное жилище своего друга, что он только еще больше разбередил свои старые душевные раны. Они оба были уже немолоды, они оба были совершенно оторваны от времени и происходящих в мире событий. Конечно, Малькольм бы никогда в этом не признался, ведь он с головой нырнул в исследовательскую деятельность, построив своеобразную лабораторию в бывшей хижине лесничего. Он жил как самый настоящий отшельник, но был, по его словам, совершенно самодостаточен – он охотился, ловил рыбу, собирал травы, из которых впоследствии готовил различные снадобья и настойки, рубил деревья на дрова для отопления в холодную пору и для готовки, строил новые сооружения различного толка – маленькие сараи и склады, уютные беседки, прохладные погреба, отдельное здание для естествоиспытаний, научных экспериментов и опытов, теплицы рядом с разбитыми неподалеку садами, в которых приносила всякие плоды растущая там флора[2 - Некоторые из растений никогда ранее не произрастали в лесу, но Малькольм не понимал, зачем природа сама себя ограничивает. По его словам, он помогал миру двигаться в верном направлении. Зигмунд лишь уповал на то, что его друг остановится на опытах в естественной природной среде, а не перейдет куда еще. Например, в политику.]… Когда Зигмунд покидал столь обширные владения, Малькольм как раз загорелся новой идеей сделать загончик для разведения скота. И Зигмунд был уверен, что Малькольм непременно осуществит свои намерения, а пасущаяся там животина будет исправно приносить молоко да мясо. И все будет чрезвычайно вкусным, особенно если сильно не задумываться, что корова была с двумя головами, а свинья почему-то вышла с рогами. Небольшая погрешность, как любил говорить Малькольм, на результат влияет слабо, а внешний вид подлежит корректировке лишь в самую последнюю очередь. Поэтому особо впечатлительных личностей Малькольм не любил – они всегда заслоняли своими эмоциями то, что было действительно важно.

Дом сего почтенного волшебника тоже поражал изящностью и уютом. Своими собственными руками Малькольм произвел внутреннюю отделку дома лесничего, самолично смастерил некоторые детали меблировки, пристроил парочку этажей, обустроил комнаты таким образом, что ими бы не побрезговали и члены аристократических семей.

Но, несмотря на все это убранство, несмотря на богатое хозяйство и полную самодостаточность хозяина, который жил практически в отрыве от той финансовой модели, что навязало обществу государство, несмотря на это все, Зигмунду все же казалось, что чего-то недоставало. Чего-то очень важного. Он не мог выразить это словами, не мог пояснить свою мысль, но это чувствовалось крайне сильно и отчетливо. И Зигмунд также знал, что если он поймет, в чем кроется эта таинственная неувязка, в чем заключается этот недостающий элемент такого с виду идеально собранного паззла, то даже в таком случае его друг не станет даже слушать. Все идеально, все верно, все идет так, как должно быть, говорил Малькольм. И так все и было, но зачем же делать такой сильный и твердый акцент на фразе «все нормально»?

Зигмунд покачал головой, пытаясь привести мысли в порядок. Но они более не желали быть в порядке, они метались из стороны в сторону, как будто радуясь, что им наконец дали волю. Все больше огоньков воспоминаний стали возникать в его расстроенном сознании.

Вот он лежит на кровати, совершенно обессиленный, бледный и дрожащий, а Малькольм твердой рукой вливает в него какую-то горькую смесь, из-за которой ему потом становится лучше… Он расслабляется, закрывает свои усталые глаза и медленно забывается сном, как будто падает в бездонную яму, полностью состоящую из тягучей липкой тьмы, что неприятно обволакивает его тело. Его начинают мучать кошмары, кошмары его прошлого, а также самый мучительный кошмар – его безнадежного беспросветного и больного будущего.

Он просыпается уже ночью, хотя мечтал бы уже не просыпаться никогда. Он выходит в сад, босые ноги ступают по аккуратно проложенной дорожке, и он без сил падает на деревянную скамейку. Его узкие пальцы впиваются в его изможденное лицо, которое он кладет на руки, его тело буквально содрогается от наступающих волн адской боли, а сознание пульсирует столь ярко и безжалостно, что он перестает различать себя и остальной мир, ведь весь он в данный момент сосредоточен в комке нестерпимой боли.

Затем мучительные спазмы отступают, оставляя после себя мерзкое послевкусие, а Зигмунд краем глаза замечает стоящего в дверях Малькольма, который пристально наблюдает за ним, задумавшись о чем-то своем. Потом его друг уходит, оставляя Зигмунда в одиночестве, оставляя его в единении с природой, которая после освобождения от боли расцветает мирными красками в его сознании, запахи успокаивают, а ночные звуки животного мира помогают прийти в себя.

Но тут же после минутного душевного успокоения на него накатывает такая сильная волна отчаяния, что невольно он сжимает ровные доски скамейки с такой силой, что костяшки пальцев белеют. На смену сильной физической боли приходит психологическая, приходит та самая хроническая депрессия, от которой в этом мире он никогда не сможет найти лекарства. На глаза в этот момент должны навернуться слезы, он должен хотеть плакать, но и этой роскоши он не может себе позволить. Все слезы давно уже пролиты, его тело и душа буквально иссушены от беспрестанных душевных терзаний, а сам он прекрасно понимает, какое жалкое зрелище из себя представляет – жалкий сломленный старик, который непонятно еще зачем живет на этом свете.

Его жизнь теперь состоит из противоречий, многие из которых он сам себе придумал. Например, он прекрасно понимал, что его старый друг беспокоится о нем, поэтому он и пьет эти бесконечные лекарства, поэтому и соблюдает этот бесполезный режим, поэтому и позволяет себя постоянно обследовать и именно поэтому сейчас Малькольм встал с кровати, чтобы проверить его состояние… Поэтому…

Но Зигмунд одновременно с какой-то новой, свежеприобретенной, даже немного циничной стороны, с которой он раньше никогда не смотрел на вещи, понимал, что тут скрыто и другое. Малькольм изолировался от общества, закрылся от посторонних людей в лесной глуши и, возможно, отгородился и от чувств. Он явно испытывал к своему старому другу нечто теплое, дружеское, Зигмунд чувствовал это, но все это терялось под наносным безразличием и научными изысканиями. Сейчас, именно сейчас Зигмунд был для него никем иным, как объектом для исследования, и, осознавая это, он чувствовал себя как никогда более одиноким.

Конечно, Малькольм хотел помочь ему… Хотел помочь… Но жизнь Зигмунда действительно состояла теперь из одних противоречий. Он понимал, что та зараза, которая мертвой хваткой вцепилась в душу Малькольма, смешала его чувства и мысли таким непостижимым образом, что от самого Малькольма осталось только частичка его прошлого «я». И осталась ли вообще?

И тот же вопрос Зигмунд мог задать и самому себе. Остались ли они вообще людьми после всего этого? Зигмунд не углублялся в вопрос, не хотел этого, он почему-то твердо думал, что лишние знания принесут ему только еще больше разочарований и боли. Но Малькольм, видимо, продолжал что-то искать, а Зигмунд боялся спрашивать о результатах его поисков. Потому что боялся получить вполне очевидный ответ, что его друг увлечен не поиском избавления от их проклятия, а поиском его дальнейшего усиления.

Когда-то давным-давно, когда они были молоды и беспечны, им пришлось прибегнуть к крайнему методу. Беда была лишь в том, что они не знали, что метод этот крайний, они лишь хотели решить свои проблемы. Казалось, что весь мир ополчился против них, и они хотели сразиться с ним, победить… Кто знал, что цена победы была настолько высока? Что лучше каждый день сражаться с тяготами окружающего нас мира, чем сражаться самим с собой?

Малькольм лишь сказал, что согласно записям и манускриптам, которые он отыскал, это ранее звалось темными душами. И теперь они были в их теле, их сознании, добавляя свои темные нотки в грустную песню их существования. Зигмунд далее не слушал, не хотел, не желал слышать ничего больше. Он и так знал достаточно – его жизнь как нормального человека закончилась, и теперь он был обречен на вечные страдания. Какая разница, что явилось причиной? Темные души, светлые души – все это легенды… которые, грустно и одновременно озлобленно думал Зигмунд, не давали и малейшего представления о масштабе бедствия.

Действительно, в университетской библиотеке, в которой он работал и из которой впоследствии сбежал вместе со своим другом, содержались записи подобного толка о существовании нематериальных объектов из чужеродных нас миров, которые, дескать, наделяли их носителя невиданной силой и властью. Были даже записи в легендах, были схожие упоминания даже у некоторых исторических деятелей – Зигмунд еще в молодости тщательно изучил вопрос. И после вселения в него темной души он продолжил свои изыскания, пытаясь отыскать хоть какую-то правду.

Но ее не было. Ничего не было. Кроме страшного проклятья, что обрушилось на их головы. Видимо, Малькольм этого еще не до конца понял, возможно, что он не сдался… Или же наоборот – поддался влиянию своей темной души, которая постепенно завладела его телом и сознанием, несмотря на всю его силу воли.

Зигмунду же страшно было представить, что будет, если полностью отдаться своему непрошеному гостю, если забыть про осторожность и пустить все на самотек. И в то же время снова возникало неприятное противоречие – а что если вся эта осторожность была напрасной? Что если ничего страшного не случится? Как-то ведь люди жили с этими темными душами раньше… И снова противоречие за противоречием… Жили… Раньше… Что такое жизнь? И что такое раньше? И если раньше было, то есть ли сейчас?

Он совершенно запутался и перестал более искать смысл в своей и чужих жизнях. Он поник, сдался и хотел теперь только одного – возможности совершить в своей жизни хоть один окончательный бесповоротный выбор, чтобы потом дальше не думать, не переживать, не подвергаться бесконечным самокопаниям.

И, похоже, что этот выбор постепенно обретал очертания.

Смерть манила его призрачными, но одновременно такими интересными перспективами. Он решил выбрать ее.

IV

Когда-то давно Зигмунд представлял себе смерть как нечто крайне неприятное, но к чему рано или поздно люди приходят, как бы ни старались от этого убежать. И в молодости он воображал себя лежащим в кровати, слабым и обессиленным, окруженным близкими друзьями. На его лице блуждала бы легкая улыбка, и он бы постепенно смирялся с неизбежной кончиной или, что даже лучше, спокойно ждал бы ее, потому что жизнь успела бы ему уже надоесть или он бы чувствовал, что достиг всего, чего хотел, и даже больше.

По статистике мира, в котором он жил, такая картина должна была наступить после шестидесяти лет, если удачное стечение обстоятельств давало человеку крепкое здоровье и, что немаловажно, безопасное окружение. А у него было и то, и другое – он получил свою должность библиотекаря в престижном магическом университете от своего отца по наследству. И эту должность он должен был передать своему ребенку. Так было принято, поэтому традиции с самого рождения оберегали его, если бы он не суетился и остался бы на месте.

Работа была уважаемая, совершенно не пыльная, несмотря на некую ироничность данного высказывания, а также совершенно безопасная. Тебя не могли убить, предать или обмануть, и все потому, что ты был нужен. Своего рода невидимка, который одновременно пользуется всеобщим уважением, но в то же время ничего не значит – эдакий парадокс, оберегаемый временем и университетскими традициями.

Он имел полное право не посещать занятия, да и в этом не было необходимости, благо в его роду не обнаруживалась склонность к магии. Он сам выстраивал свой распорядок дня, выслушивал приказания только от высших чинов, а подчинялся непосредственно Ректору. Он многое знал, многое слышал, но ни с кем ни о чем не говорил. Его полностью устраивало одиночество, и никто не смел его беспокоить без особой на то причины. Слуги помогали наводить порядок в Библиотеке, да и сам порядок преследовал его жизнь – у него было стабильное обеспеченное будущее без каких-либо опасных сюрпризов.

Но затем все резким образом изменилось, да так, что вся картина мироздания не только перевернулась с ног на голову, но также успела провернуться вокруг собственной оси.

Он покинул свой уютный мирок, отказался от своего безопасного будущего и пустился в бега. Но и затем все должно было встать на свои места – опасная дорога, ощущение себя жертвой в большом кровожадном мире, беспрестанный суетливый бег от преследований и гонений… Когда-нибудь они должны были встретить свой скорый и плачевный конец. Но они не только выжили, но и, что самое поразительное, продолжали жить, хотя их век по всем законам мироздания должен был подходить к концу.

Обладатели темных душ были прокляты, и это самое проклятье поддерживало в них силы на протяжении долгого времени. Очень долгого времени. Это было совершенно не нормально по человеческим меркам, но Зигмунд давно понял, что перестал быть человеком, превратившись в нечто чужеродное, как для себя, так и для окружающего мира. Он давно должен был умереть, сгинуть, слиться всем своим естеством с мирозданием, но, несмотря на все свои мучения и приступы боли, он продолжал жить.

Продолжал жить, несмотря ни на что. Удивительно было и то, что в своем возрасте, если бы он начал следить за собой, ухаживать за своим телом и видом, то случайный прохожий дал бы ему от силы лет сорок. Не больше. И самое страшное, что он, как и Малькольм, казалось, застрял в этом возрасте, он не старел телом – только приобретал печальный жизненный опыт, от которого мечтал бы избавиться.

Разбитый старик в глубине души, и мужчина в расцвете сил в зеркале. Он не мог понять, где правда, а где вымысел, да и в последнее время даже перестал пытаться это сделать.

Особенно после того, как встретил его.

V

В тот самый день он встал рано. Его уже несколько ночей подряд мучала бессонница, и он, совершенно разбитый и морально выжатый, решил начать свой день пораньше. Его это очень сильно угнетало, потому что, кроме ежедневных процедур и вконец уже осточертевшего чтения и коротких прогулок, делать было особо нечего. Малькольм запрещал своему другу перенапрягаться, чтобы все процедуры и опыты, которые он проводил, имели схожие параметры. В этом вопросе он был настолько щепетилен, что Зигмунд иногда ощущал себе словно в тюрьме. Наверное, все больницы стараются создать подобную атмосферу, чтобы лечение происходило не в хаотическом порядке, а согласно рецептам и предписаниям. Просто неожиданно и даже немного страшно было превратиться из желанного гостя в своеобразного узника. Зигмунд начинал подозревать, что многие из препаратов, которые он принял в привычку употреблять, имели своей целью сломить волю и дух подопытного, вызвать у него непреодолимое чувство апатии и бессилия. Он даже перестал злиться, что раньше было обычным делом, а его мысли не всегда выстраивались в гармоничную последовательную логическую цепочку, из-за чего он как будто пытался их собрать воедино из разных уголков своего сознания. Он также начинал забывать мелкие детали прошедшего дня, становился рассеянным, а иногда и вовсе на короткое время выпадал из реальности, уставившись в одну точку.

Малькольм с доброй насмешкой напоминал ему про возраст, шутил про так не вовремя подоспевший старческий маразм, утешал своего друга, что штаны он, дескать, еще не забывает надевать. Зигмунд сначала выслушивал эти мягкие подначивания с легкой улыбкой на лице, но затем он стал одергивать себя и, собирая весь свой остаток силы воли, сосредотачиваясь в едином порыве умственного усилия, стал делать для себя не совсем утешительные выводы.

И эти самые выводы только начали находить свое подтверждение в тот самый день.

Спускаясь вниз, он вдруг услышал оживленный говор, доносившийся из гостиной. Зигмунд сильно тогда удивился, потому что гости в такой глуши были событием крайне редким. Возможно, кто-то заблудился, а Малькольм решил по доброте душевной пригласить путника на чай?

Стараясь не шуметь, Зигмунд осторожно подошел к приоткрытой двери и украдкой заглянул внутрь. Еще раньше он бы укорил себя за несоблюдение манер поведения, за подражание сварливым старикам, которые вечно суют нос не в свое дело, но теперь ему было решительно все равно.

Малькольм сидел спиной к нему на своем любимом мягком диване, а напротив него расположился… мальчик лет на вид не больше пятнадцати. И что поразительно, рядом с мальчиком Зигмунд не заметил его родных, взрослых, никого, кому он бы принадлежал. Да и сам парень не выглядел испуганным, потерянным, совершенно наоборот – он держался так, как будто был у себя дома, как будто был на своем месте, ничего не смущаясь и никого не боясь.

Зигмунд так загляделся на этого молодого человека, на его правильные черты лица, на его богатую и со вкусом подобранную одежду, на его уверенные жесты, на его уверенное поведение, что, видимо, перестарался в своем наблюдении. Мальчик словно почувствовал на себе пристальный взгляд старика и поднял голову на входную дверь, что не укрылось от зорких глаз хозяина.

– А, так ты уже встал, Зигмунд? – с дружелюбной улыбкой Малькольм повернулся к двери.

Зигмунд уже не видел смысла таиться. Ему хотелось отступить, скрыться, уйти, спрятаться с глаз долой, но его давнее воспитание говорило ему, что это будет невежливо. Наверное, при такой жизни ему скоро будет плевать на воспитание, думал Зигмунд, ловя добродушный взгляд своего друга и в глубине души понимая, что это добродушие наносное и что от такого отношения его начинает уже тошнить.

Не смотря на своего друга, Зигмунд решил сосредоточить взгляд на госте. Он открыл дверь и вошел в комнату.

– Да, мне снова не спалось ночью. Прошу прощения за то, что помешал вашему разговору, просто у нас не так часто бывают гости, поэтому… – Зигмунд пытался присесть на короткий табурет неподалеку, но Малькольм быстрым движением схватил его за руку и привлек к себе.

– Нет-нет, мой друг, сейчас не время, не время, – быстро проговорил он, таща Зигмунда к дверям. – Раз ты уже встал, то пора и выпить твое лекарство, давай, вот сюда, проходи…

Зигмунд, чувствуя себя беспомощной, никому не нужной куклой, на прощание оглянулся на мальчика и с удивлением заметил, что тот смотрит на него не растерянно, не смущенно, а с некой хитрой ухмылкой на лице. Он не понимал – то ли он усмехался над столь жалким зрелищем в его лице, то ли… Право же, подумал тогда он, какой же странный ребенок!

VI

Оказалось, что мальчик пришел не один. Вместе с ним была женщина, которая, как сказал Малькольм, нуждалась в неотложном лечении.

Этой женщины Зигмунд не видел, а мальчик проводил все свое свободное время с хозяином дома, не удостаивая вниманием Зигмунда. Он тогда как раз подумал – как иронично получилось, что возраст подобрался настолько незаметно и что его последствия не забыли сказаться. Зигмунд вдруг оказался больным, ужасно одиноким, а подрастающая молодежь упорно избегала его общества. Действительно, что он мог предложить мальчику, кроме своих бесчисленных жалоб?

Но он ошибся – мальчик вовсе не избегал его общества. Тогда подтвердилась первая из его догадок.

– Я могу присесть рядом с вами? – вежливо спросил мальчик, подходя к скамейке в саду, на которую не так давно присел Зигмунд, чтобы подышать свежим воздухом и посмотреть на цветы.

Почему-то ему никогда не надоедало смотреть на цветы. Жалко было лишь то, что Малькольм запрещал ему проводить слишком много времени вне дома.

– Да? – Зигмунд удивленно посмотрел на своего так неожиданно появившегося собеседника, не сразу сообразив, как стоит ответить. – А… да, конечно, присаживайтесь.

Потом он с легкой усмешкой вспоминал, что в тот момент подобающе было крякнуть, сделать присказку «молодой человек», а также начать в ту же секунду, не спрашивая разрешения, рассказывать какую-то небылицу из своего прошлого.

Но удивление спасло Зигмунда от подобного позора, поэтому он лишь приглашающим жестом указал мальчику на место рядом с собой.

Тут же у него возник вопрос, и тут же, словно угадывая ход его разрозненных неторопливых мыслей, мальчик сказал:

– Малькольм сейчас занят своей пациенткой, просил не мешать. А я подумал, что как раз выдался чудесный момент, чтобы познакомиться с вами.

И мальчик с простым и незамысловатым выражением на лице посмотрел на старика.

– Что ж… – начал Зигмунд.

Он хотел добавить «дело верное», но вовремя сумел одернуть себя.

– Нас ранее не представили, и я как раз хотел восполнить этот досадный пробел. Меня зовут Келен, – и он протянул свою маленькую ручку собеседнику.

– Зигмунд, – просто ответил ему старик, мягко пожав руку молодого человека.

– А мою спутницу зовут Фрея. Мы приехали сюда на несколько дней ради целительных процедур, которые мастер Малькольм столь любезно согласился подготовить.

У Зигмунда в голове крутилось столь много вопросов, что он решил самой верной стратегией будет просто помолчать. Благо одним из вопросов был… кем приходится эта женщина ему? Мать или опекунша?

Зигмунд поражался сам себе. В молодости столь ненужная информация никогда не попадала в поле его интересов. Интересно, все старики становятся настолько мелочными и придирчивыми? Любопытными?

Или он просто заскучал и вконец отупел и одичал от затворничества и одиночества?

– Понятно, – сказал Зигмунд, чтобы хоть что-то сказать.

Разговор явно не клеился, и это была его вина. Он виновато посмотрел на мальчика, ожидая увидеть недовольство, и был поражен – выражение его лица снова изменилось. Теперь он беззастенчиво и нагло рассматривал своего собеседника, как будто Зигмунд был неким животным в заповеднике.

Возможно, что так оно и было для молодого человека. Но Зигмунду это не понравилось, поэтому его взгляд и тон стали прохладнее.

– Так вы знаете Малькольма? Точнее… ваша спутница знает его? – с расстановкой задал Зигмунд свой вопрос, делая акцент на возраст мальчика.

Келен понял намек, но не повел и бровью. Вместо этого он, пожав плечами, равнодушным голосом произнес:

– Боюсь, что я узнал его много раньше, и, несомненно, это было полезным знакомством… в свое время, – и с этими словами мальчик посмотрел прямо в глаза старика.

– В свое время? – Зигмунд запнулся, не понимая, куда идет беседа. – Вы говорите, что…