скачать книгу бесплатно
– Если говорить об организации, то проклятием для армии стала наша дебильная английская убежденность в том, что сама игра гораздо важнее игроков. В ментальном отношении это привело нас, как нацию, к погибели. Нас учили, что крикет важнее ясности ума, а в итоге этот чертов интендант, заведующий складом части, решил, что взял «воротца», выражаясь языком крикетных игроков, отказавшись выдать всем каски. Это же игра! Если же кого-то из людей Титженса убьют, он лишь ухмыльнется и скажет, что сама игра важнее тех, кто в нее играет… Ну и обязательно получит повышение, если, конечно же, не переусердствует, подавая бетсмену мячи. В одном кафедральном городе на западе страны был интендант, получивший государственных наград, в том числе боевых, больше любого действующего офицера во всей Франции, от моря до Перонны или где у нас там заканчивается фронт. Его достижение сводилось к тому, что его стараниями жена почти каждого злополучного томми в Западном военном округе несколько недель не получала положенных за мужа пособий. Разумеется, ради блага налогоплательщиков. Их несчастным детям не было что есть и что надеть, а сами солдаты в отчаянии негодовали от обиды. Хуже этого для дисциплины и армии как военной машины ничего даже быть не может. Но тот интендант все сидел и сидел в отведенной ему конторе, играя в свои романтические игры, колдуя над огромными ведомостями, складывая их в папки из буйволиной кожи, красиво отсвечивавшие в лучах раскаленного добела газа. И при этом, – решил довести свою мысль до конца Титженс, – за каждые двести пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, «выигранные» им у несчастных солдат, получал на четвертый орден «За выдающиеся заслуги» очередную планку… Одним словом, игра гораздо важнее тех, кто в нее играет.
– О господи, будь оно все проклято! – сказал на это капитан Макензи. – Вот поэтому мы такими и стали, не так ли?
– Да, так, – ответил Титженс. – Из-за этого мы провалились в какую-то дыру и никак не можем из нее выбраться.
Удрученный Макензи не отрывал взгляд от своих пальцев.
– Возможно, вы правы, но, возможно, и нет, – произнес он, – это противоречит всему, что мне когда-либо доводилось слышать. Но я понимаю, о чем вы ведете речь.
– В самом начале войны, – продолжил Титженс, – мне как-то пришлось заглянуть в Военное ведомство, и в одном из тамошних кабинетов я повстречал приятеля… Чем, по-вашему, он там занимался?.. Нет, вы скажите мне, черт бы вас побрал, что он, на ваш взгляд, мог там делать?! Нет? Тогда скажу я. Он занимался тем, что придумывал церемонию роспуска одного батальона из Киченера. Чтобы никто не сказал, что мы, как минимум в этом вопросе, оказались не готовы… И вот под занавес картина должна была выглядеть примерно так: адъютанту полагалось встать перед строем, скомандовать «Вольно!», приказать оркестру сыграть «Край надежды и славы», а потом торжественно произнести: «И больше никаких парадов…» Видите, как это символично: сначала оркестр играет «Край надежды и славы», славословя Британскую империю, а потом адъютант говорит, что парадов больше не будет! И им действительно пришел конец. Их не будет, не будет, и все. Для нас с вами больше не будет ни надежды, ни славы, ни парадов. Не будет для этой страны и, осмелюсь сказать, для всего мира. Нет… Все пошло прахом… Хватит… Все кончено… И больше никаких парадов!
– Смею сказать, что вы правы, – медленно ответил собеседник, – но все равно не понимаю, какую, собственно, роль, я сам играю во всем этом представлении. Военная служба мне ненавистна. Само это занятие не внушает мне ничего, кроме отвращения…
– Тогда почему бы вам действительно не влиться в ряды франтов из штаба? – спросил Титженс. – Ведь они, эти франты, вас наверняка с руками оторвут. Бьюсь об заклад: Господь предназначил вас для службы в разведке, но никак не для утомительных пеших переходов в пехоте.
– Не знаю, – устало ответил молодой капитан. – Я служил в батальоне и на этом хотел закончить. А так меня прочили в Форин-офис. Но стараниями моего презренного дядюшки там мне дали коленом под зад. В итоге я оказался в батальоне. Командный состав там был так себе. Кому-то же надо оставаться с батальоном. У меня не было намерения подкладывать кому-либо свинью или пытаться найти работенку полегче…
– Полагаю, что в общей сложности вы говорите на семи языках, так? – спросил Титженс.
– На пяти, – спокойно ответил собеседник, – еще на двух читаю. Плюс к этому, конечно же, греческий и латынь.
В этот момент в круг света, надменно чеканя шаг, влетел смуглый, какой-то окоченевший человек и пронзительным голосом сказал:
– У нас, на хрен, опять жертвы.
От падавшей на него тени казалось, что половину его лица и груди скрывает большая траурная повязка. Раздался дребезжащий смех, человек наклонился, напоминая туго натянутый лук, и застыл, казалось, не в состоянии разогнуть поясницу. Затем, все так же скрючившись пополам, бросился к жестянке, покрывавшей жаровню, откатил ее и улегся на спину прямо на ноги второму посыльному, приткнувшемуся у огня. В ярком свете он выглядел так, будто на его лицо и грудь вылили целую бадью алой жижи. В отблесках пламени она блестела как свежая, только что нанесенная краска да при этом еще двигалась! Посыльный из Ронты, пригвожденный к земле лежавшим на его коленях телом, сел. У него отвисла челюсть, он тотчас стал похож на девушку, которой вдруг пришлось причесать волосы другой, лежавшей перед ней. Багровая жижа хлынула на пол – так иногда прямо на глазах пузырится на песке вода. Титженсу было удивительно видеть, сколь богат кровью человеческий организм. В этот момент ему подумалось, что второй капитан, считая своего дядюшку другом Титженса, возвел этот факт в ранг какой-то непонятной мании. У дяди парня, который в обычное время, вероятно, приносил бы своему бесценному родственнику для одобрения даже пару сапог, на службе друзей не было… Титженс чувствовал себя так, будто перевязывал получившую серьезное ранение лошадь. Он вспомнил коня с порезом на груди, из которого хлестала кровь, стекая вниз и чулком облепляя переднюю ногу. Чтобы перевязать несчастное животное, какая-то девушка протянула Титженсу нижнюю юбку. Но его ноги все равно двигались по полу медленно и тяжело.
Исходившее от жаровни тепло давило на склоненное лицо второго посыльного. Он надеялся не испачкать все руки, потому что кровь очень липкая. От нее склеиваются пальцы, и с этим ничего нельзя поделать. Но под утопавшей во мраке спиной парня, куда он положил ладонь, ее быть не должно. Однако она там все же была: на полу в этом месте оказалось очень мокро.
Где-то со стороны донесся голос сержант-майора Коули:
– Баглер, позовите пару младших капралов из санитарной службы, да пусть захватят с собой четырех человек. Два капрала и четыре человека.
Ночь прорезал протяжный, непрекращающийся вой – скорбный, безропотный и несмолкающий.
Титженс подумал, что от этой работы его, слава богу, избавит кто-то другой. Таскать труп, когда тебе опаляет огнем лицо, задачка еще та, здесь запыхаешься так, что мало не покажется. Он обратился ко второму посыльному и сказал:
– Выбирайся из-под него, черт бы тебя побрал! Ты не ранен?
Из-за жаровни Макензи не мог зайти с другой стороны, чтобы взяться за труп. Посыльный стал короткими рывками выдергивать из-под тела ноги, будто застрявшие под диваном.
– Бедола’а… – причитал он. – Ноль-девять Мор’ан!.. ‘лянусь, я не узнал е’о, бедола’у, не узнал… ’лянусь, не узнал…
Титженс медленно опустил тело на пол, обращаясь с ним даже нежнее, чем с живым человеком. Весь мир вокруг него взорвался адским грохотом. В перерывах между сотрясениями почвы мыслям Титженса словно приходилось пробиваться к нему криком. Ему казалось абсурдом, что этот парень, Макензи, вообразил, будто он знает какого-то там его дядюшку. Перед ним явственно встало лицо его девушки, убежденной пацифистки. Титженс понятия не имел, какое оно приняло бы выражение, узнай она, чем он сейчас занимается, и это его беспокоило. Может, скривилось бы от отвращения?.. Он стоял, растопырив скользкие, липкие руки, чтобы не испачкать полы кителя… Наверняка отвращение! Думать посреди всего этого гвалта было немыслимо… Толстенные подошвы его ботинок прилипали к полу, после чего их было трудно оторвать… Титженс вспомнил, что не отправил посыльного в канцелярию базы подготовки пехотинцев узнать, сколько человек на следующий день надо послать в наряд в гарнизон, и теперь его это раздражало. Ему придется здорово попотеть, чтобы оповестить офицеров, которым он даст это задание. К этому времени они все, вероятно, уже веселятся в борделях городка… Он никак не мог понять, какое выражение примет лицо девушки. Впрочем, им все равно больше никогда не увидеться, а раз так, то какая разница?.. Наверняка отвращение!.. Титженс вспомнил, что забыл посмотреть, как Макензи отреагировал на грохот. У него не было ни малейшего желания видеть второго капитана… Он ему надоел, зануда… И каким же образом на ее лице отразилось бы отвращение? Раньше Титженсу не приходилось наблюдать смену чувств на красивом лице Макензи. О господи, оттого, что он так быстро забыл о всяком сострадании, у Титженса внутри все перевернулось! Да как это можно – думать о девушке, в то время как перед ним, уставившись в крышу, ухмылялось лицо – точнее, его половина!
Нос остался на месте, как и половина рта с зубами, явственно видневшимися в отблесках огня… Просто удивительно, как отчетливо на фоне всей этой мешанины выделялись острый нос и зубы, чем-то напоминавшие пилу… Глаз беспечно пялился на остроконечную полотняную крышу хибары… Бедняга умер с ухмылкой на губах. Этот парень самым странным образом говорил даже после смерти! Она, вероятно, оборвала его на полуслове, хотя он все равно пытался произнести его до конца, в последний раз машинально выдохнув из легких воздух. Чисто рефлекторное действие, когда, по всей видимости, ему уже пришел конец. И если бы он, Титженс, уступил просьбе посыльного и дал ему увольнительную, тот сейчас был бы жив! С другой стороны, он поступил совершенно правильно, не отпустив бедолагу. Тому лучше было здесь. Как и самому Титженсу. За все время пребывания в части он не получил ни одного письма! Ни одного. До него даже сплетни и те не доходили. Ему не прислали ни одного счета. Только проспекты от торговцев подержанной мебелью. Вот они точно никогда им не пренебрегали!
И дома выходили далеко за рамки сантиментов. Что да, то да… Интересно, а если еще раз подумать о той девушке, у него внутри опять все перевернется? То, что это случилось, его только радовало, потому что показывало, насколько сильны в нем чувства… Он заставил себя о ней подумать.
Изо всех сил. Но ничего не произошло. Подумал о ее ясном, непримечательном, свежем лице, при одной мысли о котором сердце пропускало удар. Покорное сердце! Как первоцвет, причем не абы какой, а наипервейший, пробивающийся на опушке, когда через подлесок рвутся вперед борзые… Как сентиментально было сказать: «Du bist wie eine Blume»[2 - «Ты как цветок» (нем.).].
Чертов немецкий язык! Но тот парень был еврей… А говорить, что молодая женщина похожа на цветок, какой бы то ни было, не стоило. Даже себе. Это слишком сентиментально. Но назвать ее особым цветком все же можно. Такие слова к лицу мужчине. Это его работа. Во время поцелуя от нее исходил запах первоцвета. Но он, черт возьми, ее ни разу не поцеловал! Тогда откуда ему было знать, чем она в этот момент пахнет? Она была маленьким, спокойным золотистым пятнышком. А он сам, должно быть, евнухом. По темпераменту. В то время как парень, чей труп сейчас лежал перед ним, демонстрировал половое бессилие уже чисто физически. Впрочем, о покойнике негоже говорить как об импотенте. Но так оно, по всей видимости, и было. Надо полагать, именно поэтому его жена спуталась с этим рыжим профессиональным боксером Эвансом Уильямсом из замка Кох. Если бы он дал ему увольнительную, этот верзила наверняка его по стенке размазал бы. По этой самой причине полиция Понтарддулайса просила не отпускать его домой. Чтобы он лучше умер здесь. А может, и нет. Что лучше – умереть или узнать, что твоя жена шлюха и огрести по полной от ее дружка? На бляхах их собственного полка красовалась надпись: «Gwell angau na gwillth» – «Лучше смерть, чем бесчестье». Хотя нет, не смерть, ведь angau на валлийском означает «боль». Мучения! Мучения лучше бесчестья. Вот где скрывается дьявол! Что тут скажешь, парню с лихвой досталось бы и того и другого. Мучений и бесчестья! Бесчестья от жены и мучений от боксера, который не преминул бы его избить. Именно поэтому он и уставился в крышу, ухмыляясь половиной лица. Окровавленная сторона уже побурела. Как быстро! Она, эта сторона, напоминала собой мумию фараона… Парень родился, чтобы войти в число чертовых человеческих жертв. Чтобы умереть если не под артиллерийским огнем, то от удара профессионального боксера… Понтарддулайс! Это ведь где-то в уэльской глуши. Титженс как-то ездил туда на автомобиле по служебным делам. Вытянутая в длину, скучная деревня. Почему туда никому не хотелось возвращаться?..
Рядом раздался деликатный голос, так характерный для дворецких:
– Это не ваша работа, сэр. Жаль, что вам пришлось ею заняться. Хорошо, что убило не вас, сэр… Думаю, его приложило этой штуковиной.
Сержант-майор Коули, стоявший в шаге от Титженса, держал в руках увесистую железку, по форме напоминавшую подсвечник. Титженс вдруг осознал, что за миг до этого видел, как тот парень, Макензи, склонился над жаровней, накрывая ее обратно жестянкой. Какой аккуратный офицер. Гунны не должны видеть исходящий от жаровни свет. Край листа свесился вниз, слегка коснувшись плеча бедолаги. Его черты утонули в тени. В дверном проеме маячили лица нескольких человек.
– Нет, не думаю, что его прикончила эта железяка. Что-то гораздо большее… Скажем, кулак профессионального боксера…
– Ну уж нет, на всем свете, сэр, не сыскать боксера с кулаком, способным сотворить что-то в этом роде, – возразил сержант-майор Коули и тут же добавил: – Ах да, я вас понял, сэр… Вы, сэр, имели в виду жену Ноль-девять Моргана…
Прилипая подошвами к полу, Титженс двинулся к столу сержант-майора, на который второй посыльный поставил жестяный таз с водой. Рядом в фонаре с маскировочными шторками горела свеча; вода поблескивала, над белым дном таза колыхался полупрозрачный месяц.
– Сначала вымойте руки, сэр! – сказал посыльный из Понтарддулайса и добавил: – Отойдите чуть дальше, капитан.
В своих смуглых руках он держал тряпку. Титженс немного отошел от тонкой струйки крови, стекавшей под стол. Посыльный встал на колени и принялся энергично оттирать тряпкой ранты на его ботинках. Титженс сунул руки в воду и стал смотреть, как по бледному месяцу растекается облако светлого, багрово-пурпурного цвета. Солдат у его ног тяжело пыхтел, сопя носом.
– Томас, Ноль-девять Морган был твой друг?
Тот поднял на него свое смуглое, сморщенное, напоминавшее обезьянье лицо и ответил:
– ’ороший был парень, старый бедола’а. Но вы ведь не пойдете в ’луб-столовую в испач’анных ’ровью ботин’ах.
– Если бы я отпустил его в увольнительную, – сказал Титженс, – он бы сейчас был жив.
– Нет, ’онечно же нет! – возразил ему Один-семь Томас. – Эванс из замка ’ох совсем точно бы его убил.
– Значит, ты знал о его жене? – спросил Титженс.
– Мы думали, что та’ должно быть, – ответил Один-семь Томас, – или бы вы, капитан, дали ему увольнительную. Вы же, капитан, ’ороший.
У Титженса вдруг возникло ощущение, что всю жизнь погибшего выставили чуть ли не напоказ.
– Стало быть, знал, – произнес он.
А про себя подумал: «Интересно, а на свете, черт возьми, есть хоть что-нибудь, чего вы, ребята, не знали бы?! И если бы с кем-нибудь из них что-то случилось, через два дня об этом знало бы все командование. Слава богу, что сюда не может приехать Сильвия!»
Посыльный поднялся на ноги и принес полотенце сержант-майора – белоснежное, с красной каймой.
– Мы знаем, что у вас очень ’орошая честь, капитан. И капитан МакКекни тоже очень ’ороший. И капитан Прентисс, и лейтенант Джонс из Мертира…
– Ну все, довольно! – отрезал Титженс. – Передай сержант-майору, чтобы он выписал тебе пропуск, и отвези товарища в госпиталь. Да пришли кого-нибудь вымыть здесь пол.
Два человека завернули останки Ноль-девять Моргана в плащ-палатку, усадили на колченогий стул и вынесли из хибары. Напоследок руки мертвеца взвились над плечами в комичном прощальном приветствии. Снаружи ждали присланные из полевого госпиталя носилки на велосипедных колесах.
2
Сразу после этого объявили отбой воздушной тревоги. В неожиданном характере этой команды присутствовало нечто удивительное, то ли мрачное, то ли, наоборот, веселое: протяжные ноты затихали в ночи, которая только-только успокоилась после грохота, повергавшего в совершеннейшее изумление. Луна приняла это к сведению, чтобы наконец взойти; курьезная, гротескная, похожая на знатную матрону с Востока, она выползла из-за усеянного палатками холма и озарила лагерь Титженса пологими, сентиментальными лучами, превратившими окрестности в задремавшую пасторальную деревню. Не слышалось ни звука, который бы не способствовал тишине, в забранных целлулоидом окошках тускло поблескивал свет. Луна высветила золотом цифры на нашивках сержант-майора Коули, свидетельствовавшие о его принадлежности к Первой роте. Титженс, давший легким минуту отдохнуть от угольных испарений, спросил его голосом, который притих сам по себе, дабы отдать должное лунному свету и припустившему морозцу:
– Ну и где оно, это чертово пополнение?
Взором поэта сержант-майор окинул вереницу выбеленных дождями камней, спускавшуюся по черному холму. На другом его склоне размытым пятном полыхал пожар.
– Это плац Двадцать седьмого, – произнес он. – Полыхает после налета аэроплана гуннов. Новобранцы сейчас как раз там.
– Надо же! – притворно терпеливо съязвил Титженс и добавил: – Я думал, что за семь недель занятий мы вбили этим паршивцам в головы хоть какое-то представление о дисциплине… Помните, когда мы впервые выстроили их на плацу, тот младший капрал вышел из строя и швырнул в чайку камень… А вас окрестил иммигрантом Ханки! Всем своим поведением он подрывал порядок и воинскую дисциплину. А куда это запропастился наш канадский сержант-майор? Где офицер, которому поручено пополнение?
– Сержант-майор Леду сказал, что они были как стадо баранов, бросившихся в панике спасаться бегством на реке… на реке… В общем, на какой-то там реке в его родных краях… И остановить их, сэр, оказалось невозможно. Для них это был первый германский налет… А сегодня ночью, сэр, их отправят на передовую.
– Сегодня ночью?! – воскликнул Титженс. – Накануне Рождества?!
– Не повезло парням! – вздохнул сержант-майор и уставился куда-то вдаль. А после паузы добавил: – Мне недавно рассказали забавную шутку: в каком случае король отдает честь рядовому, а тот его даже не замечает? Правильный ответ таков: когда солдат мертв… Но представьте себе, сэр, что вы ведете свою роту на передовую, однако вдруг передумываете и решаете не бросать ее в бой, хотя при этом не знаете ни одной предусмотренной уставом команды, чтобы солдат развернуть. Как бы вы, сэр, в такой ситуации поступили?.. Вам необходимо вывести роту из-под удара, но приказывать «Кругом», «Направо» или «Налево» вы не можете… Что касается отдания чести, то я знаю еще одну смешную шутку… Если же говорить о заботе о новобранцах, то она поручена второму лейтенанту Хочкиссу… Но он офицер службы тылового обеспечения, к тому же ему вскоре стукнет шестьдесят. В мирной жизни был кузнецом. Словом, совсем гражданский. Один майор из их епархии спрашивал меня, не могли бы вы, сэр, поручить это дело кому-то другому. По его словам, он сомневается, что второй лейтенант Хичкок… то есть я хотел сказать Хочкисс… сам дойдет до станции, не говоря уже о том, чтобы повести за собой маршем людей, потому как знает одни только кавалерийские команды, если, конечно же, знает вообще. Он и в армии-то каких-то две недели…
Титженс оторвал взгляд от идиллического пейзажа:
– Полагаю, канадский сержант-майор и лейтенант Хочкисс в настоящий момент делают все возможное, чтобы вернуть обратно своих людей.
С этими словами он вернулся в хибару.
Из-за фантастически яркого света фонаря-«молнии» со стороны казалось, что капитан Макензи барахтается в бурунах разложенных перед ним на столе бумаг, так и норовивших свернуться в трубочку.
– И вот всю эту писанину, – пробурчал он, – все штабы, взятые вместе, вышвыривают в наш ужасный мир.
– Что это вы там разглядываете? – весело спросил Титженс.
На столе было много чего: ответы на их запросы, приказы из штаба гарнизона, приказы по дивизии, приказы по линиям связи, полдюжины сообщений из комитета по бытовому обеспечению личного состава. Все ясно как дважды два четыре. А еще грозящее самой страшной карой сообщение, поступившее из Первой армии и переданное штабом гарнизона, что пополнение по состоянию на позавчерашний день до Азбрука так и не дошло.
– Вот что, – сказал Титженс, – вежливо ответьте им в том смысле, что у нас приказ не отправлять новобранцев, не пополнив их четырьмя сотнями солдат Канадских железнодорожных войск – парней, щеголяющих в подбитых мехом капюшонах. А те сегодня в пять часов дня только выступили в нашу сторону, причем без одеял и сопроводительных бумаг. И если уж на то пошло, то без документов вообще.
Мрачнея все больше и больше, Макензи изучал коротенькое сообщение, написанное на темно-желтой бумаге.
– А вот это, похоже, вам лично, – сказал он, – никак иначе я подобные послания трактовать не могу, хотя пометки «лично» здесь нет.
С этими словами Макензи швырнул бумагу через весь стол Титженсу, который, взяв ее, грузно опустился на ящик из-под мясных консервов. Сначала прочел на ней инициалы и подпись: «Э. К. Дж.». И сразу дальше: «Ради бога, велите вашей жене оставить меня в покое. Я не потерплю, чтобы рядом с моим штабом вертелись юбки. От вас у меня больше головной боли, чем от всего остального командного состава, вместе взятого».
Титженс застонал и еще глубже осел на ящике из-под консервов. Ему на затылок с нависавшей над головой ветки будто прыгнул невидимый дикий зверь, о существовании которого он даже не подозревал.
– Старший сержант Морган и младший капрал Тренч обязали нас, явившись сюда из канцелярии учебной части, помочь разобраться с бумагами новобранцев, – произнес стоявший рядом с ним сержант-майор, демонстрируя восхитительные манеры дворецкого. – Сэр, почему бы вам вместе со вторым офицером не пойти и не съесть что-нибудь на ужин? Полковник с капелланом только что отправились в клуб-столовую, а я предупредил тамошний персонал, чтобы для вас приберегли горячее… С бумагами и Морган и Тренч управляются хорошо, поэтому солдатские книжки мы сможем прислать вам прямо туда, чтобы вы подписали их, не вставая из-за стола…
Такая заботливость со стороны сержант-майора, больше подобающая женщинам, стала последней каплей и так взбесила Титженса, что у него потемнело в глазах. Он велел сержант-майору проваливать в ад, потому как у него самого не было ни малейшего намерения покидать палатку до тех пор, пока не выступит в путь пополнение. А капитан Макензи мог поступать, как душе угодно. Сержант-майор сказал капитану Макензи, что капитан Титженс возится со своим не приученным к дисциплине войском, как адъютант из Колдстримского гвардейского полка, набирающий новобранцев в Челси. На что капитан Макензи ответил, что по этой самой причине им, черт возьми, на подготовку солдат уходит на четыре дня меньше, чем любому другому подразделению, обучающему пехотинцев, на всей этой базе. Потом неохотно добавил, что слишком разговорился, и опять склонился над бумагами. Палатка перед глазами Титженса медленно двигалась вверх-вниз. Его будто саданули кулаком под дых.
Именно так с ним всегда случался шок. Он приказал себе ради бога взять себя в руки, отяжелевшими руками схватил темно-желтую бумагу и написал в столбик череду жирных, расплывающихся букв:
и так далее.
Потом обратился к Макензи и резко бросил:
– Послушайте, вы знаете, что такое «сонет»? Дайте-ка мне для него несколько рифм. Вот по этой схеме. – Что такое сонет, мне, разумеется, известно, – недовольно проворчал Макензи. – Решили поиграть?
– Дайте мне четырнадцать конечных рифм, и я напишу под них строки, не потратив на это и двух с половиной минут.
– Тогда я, когда у вас все будет готово, выдам то же самое, только латинским гекзаметром и за три минуты. Нет, меньше чем за три.
Они напоминали собой двух человек, осыпавших друг друга смертельными оскорблениями. В представлении Титженса по палатке будто дефилировала, наворачивая круг за кругом, заколдованная кошка. Он думал, что расстался с женой. И ничего не слышал о ней с тех пор, как несколько месяцев назад, показавшихся ему вечностью, Сильвия уехала из их квартиры в четыре часа утра, в тот самый момент, когда в тусклых рассветных лучах едва замаячили дымоходы на расположенных напротив домах в георгианском стиле. В полной тишине Титженс услышал голос жены, когда она совершенно отчетливо сказала шоферу: «Паддингтон», – а уже в следующее мгновение вокруг гостиницы хором защебетали воробьи… Титженсу в голову вдруг пришла чудовищная мысль, что слово «Паддингтон» произнесла не жена, а ее служанка… Он принадлежал к числу тех людей, кто в жизни во многом руководствовался правилами поведения. Одно из них гласило: «В тот момент, когда тебя постиг шок, никогда не думай о том, что его вызвало». В такие минуты мозг приобретал чрезмерную чувствительность, а факторы, провоцирующие потрясение, следует обдумывать со всем тщанием. К тому же слишком ранимый мозг приходит к выводам, превосходящим всякую меру.
– Ну что, не придумали еще рифмы? – крикнул Титженс Макензи. – Будь оно все проклято!
– Нет, не придумал, – агрессивно проворчал тот. – Легче написать сам сонет, чем сочинить к нему рифмы… смерть, мука, скука, круговерть…
И Макензи на миг умолк.
– Пустырь, земля, угля, немтырь… – презрительно молвил Титженс. – Вам, барышням из Оксфорда, нравятся такие рифмы… Давайте дальше… Что это?
У застеленного одеялом стола стоял неопределенного возраста офицер, в котором не было ровным счетом ничего от военной косточки. Титженс пожалел, что так резко с ним заговорил. У него была гротескная, жидкая седая бороденка. И самые что ни на есть белые бакенбарды, которые он наверняка отращивал с первого дня своего пребывания в армии, да так с ними все это время и прослужил, потому как ни один офицер старше его по чину, пусть даже и фельдмаршал, не набрался бы смелости велеть ему их сбрить! Они придавали ему некоторую пафосность. Сей субъект, больше похожий на привидение, извинялся за то, что не смог удержать новобранцев в узде, смиренно прося вышестоящего начальника заметить, что у солдат этих колониальных войск нет даже малейших представлений о дисциплине. Ну ни капельки. Титженс обратил внимание, что на правой руке офицера, в том месте, где обычно полагается ставить отметки о прививках, у него красовался голубой крест. И представил, в каком тоне с этим героем говорили канадцы… Сам герой в этот момент заговорил о майоре Корнуоллисе из Королевской службы тылового обеспечения.
– А что, майор Корнуоллис служит в тыловом обеспечении? Боже правый!
На что герой слабо запротестовал:
– В Королевском тыловом обеспечении.
– Ну да, ну да, – добродушно согласился Титженс, – в Королевской службе тылового обеспечения.
До этой минуты его разум по вполне очевидным причинам считал, что оброненное женой «Паддингтон» окончательно провело между их жизнями границу… Он представлял себе, как Сильвия, подобно Эвридике, высокая, но слабая и бледная, все больше погружается во мрак… «Che faro senz’ Eurydice?»[3 - «Что мне делать без Эвридики?» (итал.) – строка из оперы К. В. Глюка «Орфей и Эвридика».] – напел он себе под нос. Бред какой-то! Причем это слово, конечно же, могла запросто произнести ее служанка… У той тоже на удивление звонкий голосок. Так что мистическое слово «Паддингтон» вполне могло не иметь ничего общего с символом, а у миссис Сильвии Титженс, никакой не бледной и уж тем более не слабой, в этот самый момент имелись все возможности изображать из себя сущего дьявола и играть в ее любимые игры с половиной высшего командного состава на просторах от Уайтхолла до Аляски.
Макензи, напоминавший чертова клерка, переносил на другой листок бумаги рифмы, которые ему наконец удалось найти. Он, похоже, обладал округлым почерком сродни тому, которым в бытность так славились переписчики книг. А его язык наверняка следовал за движениями пера, хотя он и не размыкал губ. Вот во что сегодня превратились кадровые офицеры его величества. Боже правый! Чертов интеллигент со смуглым оттенком кожи. Из тех, кто голодал в юности и получал любое образование, какое только мог им предложить закрытый пансион. Слишком большие и слишком черные глаза. Прямо как у малайца… Или любого другого проклятущего представителя любого покоренного народа.
Тем временем офицер из службы тылового обеспечения разглагольствовал о лошадях. Какое-то время назад он предложил свои услуги в деле изучения острого инфекционного конъюнктивита, косившего на передовой всех без разбора коней. В мирной жизни он работал преподавателем – без всяких шуток! – в каком-то колледже, где учили подковывать лошадей. Титженс сказал, что в таком случае ему лучше было бы пойти служить в Королевский корпус армейских ветеринаров. В ответ старик сказал, что ничего о нем не знал. Ему казалось, что его услуги будут востребованы службой тылового обеспечения, у которой имелось немало собственных лошадей…
– Я скажу, как вам поступить, лейтенант Хичкок… Вы же, черт возьми, крепыш…
Несчастный старик, которого в таком возрасте выдернули из уединения какого-то провинциального университета… На спортсмена-наездника он точно не тянул.
– Хочкисс… – поправил лейтенант.
– Ну да, конечно же, Хочкисс… – воскликнул Титженс. – Я видел вашу фамилию на сертификате, прилагавшемся к лошадиной мази Пигга… И если вы не хотите лично вести этих новобранцев на передовую… Хотя я вам это настоятельно бы рекомендовал… Это ведь что-то вроде организованной агентством Кука увеселительной поездки в Азбрук. Хотя нет, скорее в Байель… Непосредственно командовать людьми вместо вас будет сержант-майор… В конечном счете вы окажетесь на передовой Первой армии и сможете похвастаться друзьям, что принимали участие в боевых действиях на самом настоящем фронте.
Пока с губ Титженса срывались все эти слова, мозг вел с ним свой собственный разговор: «Но если Сильвия уделяет столько внимания моей карьере, то ей ничего не стоит выставить меня посмешищем перед всей армией. Об этом я уже думал десять минут назад! И что мне теперь делать? Боже правый, что же мне делать?»
На глаза Титженса будто опустилась черная, траурная вуаль… Он же ведь живой человек…
– Я еду на фронт, – с достоинством ответил лейтенант Хочкисс. – На самый что ни на есть настоящий. Утром меня признали годным для этого по всем статьям. Буду изучать процессы, происходящие в крови лошадей, в тревожной обстановке на поле боя.
– Ну тогда вы чертовски замечательный парень, – улыбнулся Титженс.
Что-либо предпринять в сложившейся ситуации не представлялось возможным. От поразительной деятельности, которую могла развить Сильвия, по всей армии безудержным огненным вихрем вскоре прокатился бы гомерический хохот. Сюда, во Францию, она, слава богу, заявиться не могла. Но ей ничего не мешало организовать череду скандалов в газетах, которые читал каждый томми. На свете не существовало игр, в которые Сильвии было не по плечу играть. В кругу ее друзей такого рода гонения назывались «дерганье за ниточки». Так что сделать ничего нельзя. Нельзя, и все… Да еще этот поганый фонарь-«молния» коптит.
