скачать книгу бесплатно
– Я ведь священник, – сказал отец Консетт, – а посему не смог бы вам отказать. К сожалению.
– Как по мне, здесь невыносимо скучно, – повторила Сильвия.
– Завтра ваше мнение изменится, – сказал священник. – Есть тут парочка юношей… А еще можно отбить лесничего у служанки вашей матери.
– Вы хотите меня оскорбить, – заметила Сильвия. – Но мне нисколько не обидно. С мужчинами покончено. Мама, скажи, у тебя ведь тоже в молодости случился переломный момент, когда ты пообещала себе, что в твоей жизни больше не будет мужчин? Всерьез пообещала!
– Да, – ответила миссис Саттертуэйт.
– И ты сдержала свое слово? – уточнила Сильвия.
– Сдержала, – подтвердила женщина.
– Как ты думаешь, а я смогу его сдержать?
– Нисколько в этом не сомневаюсь.
– Надо же, – бросила Сильвия.
– Я бы хотел увидеть телеграмму от вашего мужа, – сообщил священник. – Такое лучше прочесть своими глазами.
Сильвия решительно поднялась.
– Что ж, пожалуйста. Вас она не обрадует, – проговорила она и направилась к двери.
– Ну разумеется, иначе вы бы не стали мне ее показывать, – заметил священник.
– Вы правы, – согласилась Сильвия.
Ее силуэт застыл в дверях. Она остановилась, опустила плечи и обернулась.
– Вы вот с мамой сидите и думаете, как бы облегчить Волу жизнь, – сказала она. – Я зову мужа Волом. Он такой мерзкий, как огромное, неуклюжее животное. Вот только… Ничего у вас не выйдет. – И дверной проем, залитый светом, опустел.
Отец Консетт вздохнул.
– Говорил же я вам, место здесь нехорошее, – сказал он. – Лесная чаща… В любом другом месте такие злые мысли ей бы в голову не пришли.
– Едва ли, отец. Злые мысли приходят Сильвии на ум везде, – сказала миссис Саттертуэйт.
– Временами, – сказал священник, – по ночам мне кажется, будто я слышу, как бесы скребутся в окна. А ведь этот край последним в Европе сбросил с себя оковы язычества. Может статься, христианство даже не прижилось тут до конца, и потому бесы до сих пор не покинули эту землю.
Миссис Саттертуэйт сказала:
– Об этом лучше рассуждать днем. Днем этот лес кажется романтичным. А вот ночью – совсем другое дело. И в самом деле, здесь жутковато.
– Согласен. Злые силы не дремлют, – заметил отец Консетт.
Сильвия вновь вернулась в комнату, в руках у нее была телеграмма из нескольких страниц. Отец Консетт поднес их к свече – он страдал от легкой близорукости.
– Мужчины омерзительны, все до единого, – заявила Сильвия. – Правда, мама?
– Нет, я с этим не соглашусь, – сказала миссис Саттертуэйт. – Это слова бессердечной женщины.
– Миссис Вандердекен говорит, что все мужчины гадкие и жить рядом с ними – мучительная обязанность женщины, – продолжила Сильвия.
– Ты общаешься с этой развратницей? – спросила миссис Саттертуэйт. – Она ведь русская шпионка! И даже хуже!
– Она была в Гусажу одновременно с нами, – сказала Сильвия. – И не нужно ахать. Она нас не выдаст. Это порядочный человек.
– Я и не думала ахать, – заметила миссис Саттертуэйт.
Священник, погруженный в чтение телеграммы, вдруг воскликнул:
– Миссис Вандердекен! Боже упаси!
На лице Сильвии, севшей на диван, отразилось вялое и скептическое веселье.
– И что же вы о ней знаете? – спросила она у священника.
– То же, что и вы, – ответил он. – И мне этого довольно.
– Отец Консетт расширяет круг общения, – сообщила Сильвия матери.
– Не стоит жить среди мерзавцев, если нет желания о них слышать, – сказал отец Консетт.
Сильвия встала.
– Немедленно перестаньте говорить гадости о моих друзьях, если хотите меня перевоспитывать и наставлять на путь истинный. Если бы не миссис Вандердекен, я бы сюда не приехала и вам некого было бы возвращать в свою церковь!
– Не говорите так, дитя мое! – воскликнул священник. – По мне, так лучше, чтобы вы открыто жили во грехе, прости Господи.
Сильвия вновь опустилась на диван, апатично сложив руки на коленях.
– Как угодно, – сказала она, и отец погрузился в чтение четвертой страницы телеграммы.
– Что это значит? – вдруг спросил он, вернувшись к первой странице. – «Возвращение ярма согласен», – прочел он со сбившимся дыханием.
– Сильвия, иди зажги спиртовку. Скоро будем пить чай.
– Такое чувство, будто я сельский мальчишка на побегушках… Почему бы тебе служанку не разбудить? – проговорила Сильвия, вновь поднимаясь. – «Ярмом» мы называем наш… союз, – пояснила она священнику.
– Получается, между вами достаточно теплые чувства, раз вы придумываете общие эвфемизмы. Это я и хотел узнать. Смысл его слов я и так понял.
– Среди этих, как вы их называете, эвфемизмов было довольно много обидных, – заметила Сильвия. – Проклятия превосходили числом комплименты.
– Значит, эти проклятия звучали из твоих уст, – подметила миссис Саттертуэйт. – Кристофер ни единого обидного слова тебе не сказал.
Недобрая усмешка тронула губы Сильвии. Она повернулась к священнику.
– Вот она, мамина трагедия, – торжественно сообщила она. – Мой муж – один из ее любимчиков. Она его обожает. А он терпеть ее не может.
С этими словами Сильвия неспешно вышла в соседнюю комнату, и вскоре послышался тихий звон чайной посуды, а отец Консетт продолжил чтение у свечи. Его огромная тень расползлась по сосновому потолку, по стене и тянулась по полу к его ногам в неуклюжих ботинках.
– Ужасно, – проговорил он. При этом он бормотал себе под нос едва различимое «ам-ням-ням». – Ам-ням-ням… Хуже, чем я боялся… Ам-ням… «Возвращение ярма согласен но строгих условиях». Что еще за «собенно»? Видимо, первую букву «о» пропустили. «Особенно отношении ребенка урезать расходы нелепо нашем положении перевести все средства ребенку квартира вместо дома без развлечений готов уволиться поселиться Йоркшир полагаю будешь против ребенок живет сестры Эффи навещать любое время телеграфируй если условия временно приемлемы тогда вышлю срочно новые списки расходов тебе матери подумать выезжаю вторник прибываю Лобшайд четверг потом Висбаден две недели обсуждение социальных проблем зпт решение наших вопросов только подчеркнуто четверг».
– То есть он не собирается читать ей нотации, – заметила миссис Саттертуэйт. – Он делает акцент лишь на том, что все решится в четверг.
– Но зачем же… Зачем же он потратил на эту телеграмму столько денег? Неужели искренне полагал, что вы тут все с ума сходите от беспокойства?.. – спросил отец Консетт, а потом замолчал.
В дверях появилась Сильвия, она медленно шла, держа в вытянутых руках чайный поднос, поверх которого виднелось ее поразительно оживленное лицо с выражением необычайной загадочности.
– О дитя мое! – воскликнул отец. – Ни Марфа, ни Мария, которой пришлось делать непростой выбор, не выглядели столь же невинно. Почему же вы не можете служить опорой добродетельному мужчине?
Послышался тихий звон подноса. Три кусочка сахара упали на пол. Миссис Титженс с досадой прошипела:
– Так и знала, что этот проклятый сахар попадает с подноса.
Она с шумом опустила поднос на стол, покрытый скатертью.
– Я заключила пари с самой собой, – сообщила она, а потом повернулась к священнику. – Я скажу вам, почему он послал телеграмму. Все из-за стремления походить на занудных английских джентльменов, которых я терпеть не могу. Ведет себя, как министр, а на самом деле он младший сын в семье, только и всего. Вот за что я его презираю.
– Он прислал телеграмму не поэтому, – вмешалась миссис Саттертуэйт.
Сильвия изобразила на лице усталую сдержанность.
– Само собой, не поэтому, – сказала она. – Он отправил ее из предусмотрительности, той самой высокомерной, показной предусмотрительности, которая так меня злит. Он сказал бы так: «Полагаю, будет лучше, если тебе дадут время на раздумья». Такое ощущение, что я вовсе не живой человек, а памятник какой-то, и со мной можно говорить лишь по определенному протоколу. А еще он отправил телеграмму потому, что он совсем как деревянная кукла – его ни за что не согнуть, не сломать, эдакое воплощение непоколебимой честности! Он не стал писать мне письмо, потому что не смог начать его с обращения «Дорогая Сильвия!» и закончить фразой «Искренне твой», или «Твой навеки», или «С любовью»… Честный дурак, вот он кто. Он такой формалист, что не может обойтись без миллиона условностей, но предельная честность мешает ему соблюсти и половину из них.
– Что ж, раз вы, Сильвия Саттертуэйт, так хорошо знаете своего супруга, то почему так и не научились жить с ним в мире? – спросил отец Консетт. – Недаром говорят: Tout savoir c’est tout pardonner[7 - Узнать все – значит простить все (фр.).].
– Это неправда, – сказала Сильвия. – Когда узнаешь о человеке все, становится скучно… скучно… скучно!
– А как вы ответите на его телеграмму? – поинтересовался отец Консетт. – Или вы уже ответили?
– Я подожду до понедельника: пусть поволнуется. Заодно и проверим, отправится ли он в путь во вторник. Вечно он носится со своими сборами и отъездами, как курица с яйцом. В понедельник я напишу ему: «Ладненько» – и ни слова больше.
– Зачем же отвечать ему так вульгарно? – спросил священник. – Ведь вам это совсем не свойственно. Пожалуй, речь – единственное, в чем не проявляется ваша вульгарность.
– Благодарю! – сказала она, забралась с ногами на диван и устроилась на нем, закинув голову так, что ее красивый «готический» подбородок смотрел в потолок. Она очень любила свою шею – белую и очень длинную.
– Знаю, вы – красивая женщина, – сказал священник. – Многие мужчины завидуют вашему мужу. Я это вполне допускаю. Многие, глядя на вас, начинают грезить о сказочных наслаждениях, о том, чтобы погрузиться в волну ваших красивых волос. О наслаждениях, которые им не суждено изведать.
Сильвия оторвала взгляд от потолка и задумчиво посмотрела темными глазами на священника.
– Мы несем свой крест, – сказал он.
– Я не знаю, почему выбрала именно это слово, – сказала Сильвия. – Но слово только одно, значит, телеграмма обойдется всего в пятьдесят пфеннигов. Едва ли мне удастся пошатнуть его показную самонадеянность.
– Мы, священники, несем свой крест, – повторил отец Консетт. – Священник может жить в миру, но он обязан с этим миром бороться.
Миссис Саттертуэйт сказала:
– Отец, выпейте чашечку чая, пока он горячий. Сильвия, наверное, единственный человек во всей Германии, который умеет заваривать чай.
– Да, священник всегда в воротничке и шелковом нагруднике, и люди ему не верят, – продолжил отец Консетт. – А ведь он знает о человеческой природе больше, чем вы все. В десять… нет, в тысячу раз больше.
– Не понимаю, – благодушно сказала Сильвия, – откуда вы, сидя в своих трущобах, можете что-нибудь знать о Юнис Вандердекен, о Элизабет Б., о Квини Джеймс или о ком-нибудь еще из моего круга? – Она вновь поднялась с дивана и теперь подливала сливки священнику в чай. – На секунду представлю, что вы сейчас не делаете мне выговор.
– Рад, что вы еще хорошо помните школьные годы.
Сильвия отступила на несколько шагов и снова села на диван.
– Ну вот опять, – сказала она. – Вечно вы поучаете. А все ради того, чтобы вновь превратить меня в невинную девочку.
– Неправда, – сказал отец Консетт. – Глупо требовать невозможного.
– Так, значит, вы здесь не за этим? – с ленивой недоверчивостью поинтересовалась Сильвия.
– Нет же! – воскликнул священник. – Но временами так хочется, чтобы вы вспомнили, что когда-то и впрямь были невинной девочкой.
– Не верю. Если бы монахини знали меня получше, они бы выгнали меня из католической школы.
– Не выгнали бы. Нашли, чем кичиться. Монахини слишком мудры… Вы… в любом случае, я не требую от вас, чтобы вы вели себя как невинная девочка или как протестантская дьяконисса, что до ужаса боится адских мук. Мне бы хотелось, чтобы вы были здоровой, предельно честной с собой молодой замужней чертовкой. Именно такие женщины спасают и губят этот мир.
– Вам нравится моя мама? – внезапно спросила миссис Титженс. А потом вскользь добавила: – Видите, и вам не уйти от спасения.
– Я говорю о том, что именно мужа нужно содержать в сытости и довольстве, – сказал священник. – Само собой, мне нравится ваша мама.
Миссис Саттертуэйт едва заметно шевельнула рукой.
– Вы с ней точно сговорились против меня, – сказала Сильвия. А потом с повышенным интересом спросила: – А можно мне брать с нее пример, творить добро и тем самым спасаться от адского пламени? Она, между прочим, в Великий пост ходит во власянице.
Миссис Саттертуэйт очнулась от дремы, сидя на краешке кресла. Она доверяла мудрости отца Консетта и очень надеялась, что он сумеет показать дочери всю ее безграничную наглость, задеть нужные струны души так, чтобы Сильвия по меньшей мере обдумала свои поступки.
– Сильвия, прекрати! – неожиданно воскликнула она. – Я вовсе не добродетельна, но у меня есть совесть. Я боюсь попасть в ад, до ужаса боюсь. Но я со Всемогущим Господом не торгуюсь. И верю в то, что Он пропустит меня в рай. И все равно я пыталась бы вытаскивать из грязи достойных юношей, даже если бы знала, что попаду в ад так же твердо, как знаю, что лягу сегодня в кровать, – видимо, это вы с отцом Консеттом и имели в виду. Так-то!
– Полагаю, мама, ты не стала бы вытаскивать из грязи мужчин, не будь среди них молодых, интересных, раскрепощенных красавцев, – с легкой издевкой заметила Сильвия.
– Не стала бы. Если мне неинтересен человек, как я буду его спасать?
Сильвия посмотрела на отца Консетта.
– Если вы еще не кончили меня распекать, продолжайте живее, – сказала она. – Уже поздно, а я тридцать шесть часов провела в дороге.
– Продолжаю, – сказал священник. – Считается, что, если бить по мухам со слишком большой силой, на стенах останутся следы. А я пытаюсь оставить след в вашем сознании. Неужели вы не видите, куда движетесь?
– В ад? – равнодушно спросила Сильвия.
– Нет же, – сказал отец Консетт. – Сейчас я говорю о земной жизни. О загробной жизни с вами поговорит ваш духовник. Но я вам не скажу, куда вы движетесь. Я передумал. Я скажу об этом вашей матери, когда вы уйдете спать.
