скачать книгу бесплатно
– Ну а как же… – глаза Джульетты стали ясными. – Просто у меня у самой был травмирующий опыт. Проснулся тот, кто уже мог не проспаться. Точнее – та. А потом другой принял яд и умер. Потому, что ангел–хранитель напился в кабаке и не разобрался – жив Поручитель или нет. Ну там потом, короче, все умерли… Печальная повесть.
– Мда…
– Мда!
Кто убил Амброза Бирса
Дембо Честер. Френсис Уоллш. Чарли Купер.
Нет. Нет. Нет.
Хозяин отправил меня спать. Сказал, что сам потом проводит гостя, и чтобы я не мешал им ни при каких обстоятельствах. Я спустился вниз. Вся прихожая и лестница были в лужах, а вокруг подставки для зонтов образовалось целое море, но пришлось послушаться хозяина и оставить уборку на завтрашнее утро. Отправился в постель, долго ворочался и не мог уснуть – я же никогда так рано не ложусь. Наконец сон сморил, но проспал я недолго. Меня разбудил шум. Посмотрел на часы – было семь минут одиннадцатого. Накинул плед и как мог быстро поднялся наверх. Из кабинета доносились крики и звуки борьбы. Потом был грохот, а затем всё стихло. Я помнил указания хозяина не вмешиваться ни в коем случае, но мне стало совсем боязно. Я постучался – мне никто не ответил. Я дёрнул дверь – она была заперта. Спустился вниз и из гостиной набрал номер полицейского участка. Через какое–то время раздался звонок в дверь – приехал инспектор Купер в штатском и два сержанта в мокрых плащах поверх формы. Эти негодяи так и пошли в них, намочили полы во всём доме. А ведь дождь к тому времени уже давно кончился. Как они так умудрились?
На улице было темно. Я долго шёл по аллее от вокзала. Когда наконец между деревьями стал виден силуэт поместья, начался ливень. Пришлось раскрыть зонт, но порыв ветра чуть не вырвал его из рук. Когда я добрался до главного входа, стемнело окончательно. Нажал на рычаг звонка, через несколько минут массивная дверь открылась. Меня не ждали, но хорошо знали в этом доме. Пожилой дворецкий принял мокрое пальто, зонт я оставил в корзине. Старина Дембо повёл меня наверх. Он шёл передо мной по еле освещённой лестнице, его ноги дрожали так, что я боялся, как бы он не завалился на меня. Но старик своё дело знает. Мы дошли до кабинета, дворецкий постучал, доложил обо мне и, получив разрешение, распахнул передо мной дубовую дверь. Лампы в комнате не горели, она освещалась лишь мерцающими отсветами огня в камине. Меня чуть не сбил с ног отвратительный табачный смрад. Собственно, как всегда.
Я позвонил в дверь, вошёл в холл. В подставке стоял ещё мокрый зонт, поставил свой вторым. Поднялись наверх, убедились, что дверь заперта. Один из моих сержантов спустился с дворецким в кладовую и принёс колун. Далее мы следовали инструк…
На этом машинописный текст заканчивался, страницы с продолжением не оказалось. Из пачки бумаг на пол выпал листок, неаккуратно вырванный из какой–то тетрадки. На нём грациозным почерком образованного человека значилось следующее: «Вторник, 21 июля. Наконец–то меня все оставили в покое. Я устроился в своём кресле, вытянув ноги к камину. Было так тихо и хорошо. Казалось, в мире больше нет ни одной вещи, которая могла бы меня расстроить. Есть только я, камин и моя трубка. Всё остальное может подождать до завтра. Даже дождь сжалился надо мной и перестал клевать медную крышу. Но счастье моё было недолгим. Снизу раздался звонок. Потом ещё. В дверь звонили снова и снова, и лишь через какое–то время Дембо доковылял до входа и впустил позднего гостя».
– Белиберда какая–то!
Следователь, присланный из Лондона, отложил листки со стенограммой допроса, выдохнул и протёр пот со лба.
– А! Я, кажется, понял! Тут запись допроса нескольких человек! Постойте… Раз… Два… Три… Трёх человек. И ещё вот это! – он потряс в воздухе обрывком из тетрадки. – Милостивый государь, да кто ж у вас так протоколы ведёт?
– Ну… Видите ли, господин следователь… – начальник участка виновато мямлил, как мальчишка, севший за стол с грязными руками и пойманный с поличным. – Секретарь торопился на ужин к тётушке и напечатал все протоколы допросов на одном листе.
– Да что же за бардак творится в вашем участке? И где этот лоботряс?
– Его тётушка прескверно готовит. Секретаря увезли в больницу с желудочной коликой, и он там умер.
– М–да… Так почему же нельзя было снова провести допрос?
– Ну, мистер Фланн… Если такая оплошность всплывёт, будет скандал.
– Это несомненно.
Начальник участка стоял, опустив голову, и вертел в руках карандаш.
– А какие вопросы задавали свидетелям?
– А, это здесь. Нашёл. Кхе… Первый вопрос: «Ваше имя?» Второй: «Это Вы убили Амброза Бирса?» И третий: «Что вы имеете сказать о вечере вторника, 21 июля сего года, где–то с 19.30 до 22.30?»
– М–да…
Проверяющий из Лондона сложил все бумаги в папку, аккуратно подвернул крышки и завязал тесёмки. «Убийство Амброза Бирса. Том 24». Следователь стукнул ладонью по талмуду, и в воздух воспарило пыльное облако.
Фланн поднял с пола упавший чистый лист бумаги. Собственно, не совсем чистый – без букв, но с круглым отпечатком чайного цвета и жирным пятном. По привычке следователь поднёс листок к носу и задумчиво втянул воздух. Лоснящийся след пах ванильным кремом.
– М–да…
Фланн оторвал от листа длинную полоску, потом другую. Это обычно помогало ему успокоиться. Одна из ленточек задержалась у него в руках, он то сворачивал её рулончиком, то выпрямлял. Потом соединил колечком, потом повернул полоску и снова соединил – получился забавный бумажный кренделёк.
– М–да… А знаете ли, милейший, что такое лента Мёбиуса? – назидательным тоном произнёс высокий гость из Лондона.
– Не могу знать, господин следователь.
– Это такая лента, милейший… – Фланн поискал скрепку, закрепил ленту в виде кренделя и продемонстрировал участковому, – у которой одна поверхность. Вот, глядите…
Лондонец отнял у коллеги карандаш и стал чертить им полосу вдоль кренделя. Линия рисовалась намного дольше, чем казалось бумажное изделие. И когда карандаш дошёл до начала, оказалось, что след грифеля был на обеих сторонах кренделька.
– Ого!
– Да, милейший, это наука! А если мы повернём бумажку два раза, то такого фокуса уже не получится.
Фланн ловко свернул кренделёк покруче из другой бумажки, тоже зажал скрепкой и начал чиркать грифелем. Карандашная линия замкнулась, но одна из сторон кренделька осталась чистой.
– Оооой! – расстроился участковый начальник, как будто фокусник в цирке спрятал его любимую игрушку. – А если мы ещё раз…
Два уважаемых полицейских с щенячьим восторгом до ночи вертели бумажки и изорвали все листочки, лежащие в лотке возле пишущей машинки. Это наконец заставило их остановиться, и они решили пойти в приёмную – проверить, не осталось ли чая. Фарфоровый заварник был совершенно пуст, зато они нашли в шкафу графин с какой–то настойкой зелёного цвета, припрятанный дневной секретаршей. Жидкость странно пахла, была горькой на вкус, но положение было безвыходным.
– А знаете, мистер Чесней? Я вот что подумал…
– Да, господин Фланн?
– У нас показания четырёх человек.
– Именно так, господин Фланн.
– Есть время – оно как бумажная полоска. Четыре человека рассказали нам, что видели, и эта полосочка как будто четыре раза повернулась – по разу для каждого. А значит, сколько бы раз мы ни перечитывали показания, изнанка нашего бумажного колечка так и останется нам не видна.
– О да, господин, следователь! Что бы было, если бы управление не прислало Вас! И что же нам делать?
– Нам нужны показания ещё одного свидетеля.
– Какого же, господин следователь?
– Да всё равно какого!
– Как же так? Ведь мы опросили всех, кто в тот день был в доме. А если человек там не был, и не слышал, и не знает ничего про тот вторник?
– Да и не надо! Нам нужно только бумажку чтобы ещё раз повернуло. И мы увидим всю картину. То, что было скрыто и недоступно нам, откроется само собой.
– Гениально, мистер Фланн! Только кого же мы будем спрашивать?
– Да хоть кого. Сейчас выйдем на улицу и спросим первого встречного.
Коллеги надели пальто и нетвёрдой походкой отправились к входной двери. Вечерняя улица была почти пуста, только усталый почтальон катил по брусчатке видавший виды велосипед со спущенной шиной.
– Любезный, можно вас на минуточку?
– Да, господа полицейские?
– Как Ваше имя?
– Роналд Вассер, сэр.
– Это Вы убили Амброза Бирса?
– Да, я! – гордо заявил почтальон и протёр суконным рукавом свой жетон.
Пальцы ног
Вторая сессия – самая трудная. Эту банальность я когда–нибудь с умным видом сам буду повторять своим или каким–нибудь чужим детям. Это как второй год за рулём – эйфория от того, что ты уже всё понял, всё умеешь, и у тебя отключаются инстинкты самосохранения, осторожность и страх. И вдруг оказывается, что ты не всемогущ. И к тому же – ещё эта чёртова весна. Её никто не отменял ни для деревьев, ни для цветов, ни для человеческих гормонов.
Лучи солнца предательски просачиваются сквозь окна нисходящей амфитеатром аудитории и в пространстве знаний и наук выхватывают конусами бурлящую жизнь. От танцующих пылинок невозможно оторваться – куда до них законам Авогадро и прочей ерунде.
Девушка через проход от нас с Максом нервно трясёт на пальцах красивой голой ноги синюю балетку.
– Помнишь, я тебе скидывал статью про язык тела? Вот когда вертят на ноге обувь – это означает либо раздражение, либо это типа жест символического обнажения, то есть соблазнения. Ритмичные покачивания – они тоже как бы имеют эротический подтекст, намекая на возвратно–поступательные ритмичные движения. Ну ты, короче, понял.
– Да пошёл ты, Макс. Какие возвратно–поступательные движения? Я не то что не знаю как её зовут, я даже не знаю, из какой она группы. И уж ей–то точно до звезды сдалось нас с тобой соблазнять.
– Тссс!!! – к нам осуждающе оборачиваются с переднего ряда.
– Ну, значит, просто препод нудный, – смиряется Макс.
– Мда…
А я уже не могу оторваться от нежной розовой пятки, которая то прячется в синей замшевой лодочке, то показывается из неё вновь. Тонкая щиколотка как будто дышит – то напрягаясь, то расслабляясь. Глубокий вырез туфель дразнит, открывая маленькие ложбинки у основания пальцев.
Мне почему–то приходит в голову, что увидеть чьи–то пальцы ног – это очень интимно, и это должно что–то значить. Девушка начинает снова болтать ногой. И вот туфелька соскальзывает. Я сжимаюсь как часовая пружина перед явлением кукушки. Ну пожалуйста, ещё чуть–чуть…
– Слышь, у тебя запасная ручка есть? Моя кончилась. – Макс дёргает меня за рукав и выводит из оцепенения громким шёпотом.
– Да, да…
Достав для Макса ручку, я не нахожу ничего лучше, чем столкнуть учебник со стола. Чтобы, поднимая его, иметь возможность чуть приблизиться к той ступне. Падение книги производит неимоверный шум. Лектор запинается, все оборачиваются на меня, и я вижу лицо девушки, чья щиколотка стали моим наваждением. И это совсем некстати, потому что теперь она знает о моём существовании, и теперь я уже не смогу оставаться невидимкой и безнаказанным наблюдателем. Мне приходится извиниться и спешно поднять книгу. Хорошо, что есть хоть чёлка – ею можно закрыть лицо, так предательски залившееся румянцем. Ну, почти целиком закрыть.
С того момента у меня появляется цель. Гораздо более важная, нежели все зачёты и экзамены на свете вместе взятые – увидеть Её пальцы ног.
Сегодня в большой физической аудитории. Она сидит на третьем ряду у самого окна. Я нахожу место как раз за ней.
Лекция ещё не началась, студенты потихоньку рассаживаются в амфитеатре. Она листает на телефоне страницы интернет–магазина, торгующего обувью. Похоже, не может выбрать между двумя парами босоножек на высоком каблуке. Одни состоят из множества чёрных тонюсеньких ремешков. Вторые оранжевые, собраны из двух толстых перепонок.
Мысль о том, что я наконец смогу увидеть Её пальцы в одних из этих босоножек, лишает меня надежды узнать подробности протекания адиабатического процесса. Я могу думать только о пальцах Её ног и тонких щиколотках. Ну и ещё о том, как женщины вообще могут держать равновесие в такой странной обуви. Ходить. Хотя, мне и не нужно, чтобы Она ходила. Я хочу, чтобы она просто стояла на высоком пьедестале в открытых босоножках, а я мог не нагибаясь любоваться Её ногами. И, может быть, даже прикоснуться к гладкой (конечно же гладкой) коже и твёрдым розовым ноготкам. Ей стало бы смешно и щекотно от моего дыхания… Ах да, адиабатический процесс…
Весна оказалась холодной, и я так и не увидел на Ней новых босоножек. Возможно, только это и позволило мне сдать сессию.
А потом экзамены кончились, и все разъехались на лето кто куда. Увиделись снова только в сентябре. Пол в аудитории был влажным из–за того, что дождь лил уже несколько дней. На Ней мокрые кроссовки, а значит – мои мечты опять рухнули.
А потом Новый год и эта чья–то квартира. Очень много людей, знакомых и незнакомых. С разных факультетов. Громкая музыка, много дешёвого алкоголя. Очень много. Мы с Ней оказались в ванной. И непонятно, как это всё получилось. Вот мы целуемся, и вот я уже стягиваю крошечные трусики, и Она остаётся в этих дурацких чулках и ботинках с высокой шнуровкой. Её ноги сплетены у меня на крестце, со стиральной машины падают какие–то щётки и бутылочки. И вроде бы, я должен быть счастлив, потому что всё уже случилось, а Она всё ещё обвита вокруг меня и её тело вздрагивает. Но я так и не увидел пальцев её ног. Какая глупость!
Потом Ей стало плохо, и я держал её волосы, как истинный неупрекающий рыцарь. Вызвал такси, чтобы отвезти Её домой. На морозе стало получше, но Она чувствовала себя неловко. её номера телефона у меня так и не было.
Снова видимся мы только после каникул. Я удостаиваюсь лишь застенчивого кивка, и моя мечта спешит забиться в дальний угол аудитории.
Какое–то слово в голове вертится…
Прохожу в синие двери и совершенно не ведаю, куда мне дальше. Взрослый мужик, потерянный, как ребёнок. Подхожу к деду в форме и спрашиваю, куда мне следует. Смотрит мне в глаза, произносит слова. Медленно. И машет в воздухе руками в непонятном направлении. Проходящий мимо в торчащем из–под куртки белом, говорит, чтобы я шёл за ним. Там у него как раз дело. Вместе мы проходим турникет, спускаемся и поднимаемся по лестницам, петляем, коридоры образуют спутанный клубок лент. Наконец передо мной распашные двери, деревянные доски поперёк обиты каталками без меры. Я робко зачем–то стучу, блею что–то оправдательное и вхожу. Мне навстречу поднимается здоровый мерин в тёмно–синем и в чёрном клеёнчатом переднике. Смотрит мои бумаги, кивает. Пахнет прескверно. Холодно, под потолком мерцает свет – тоже холодный. Пока топчусь несмело, дядька в фартуке открывает в стене ячейку с номером семь и выкатывает длинную полку из нержавейки. Всегда мог смело оставить себя без обеда, но тебя без педикюра – нет. И мне даже известно, как называется этот цвет: мой любимый «Cherry Red». Эти ягоды спелые, краснее, чем все на свете кхмеры – для меня. Аккуратные пальчики и ровные ногти – признак богемы. Моя любимая римская стопа, абсолютно совершенная: второй по счёту палец остальных длиннее, за ним прочие аккуратно выстроились по росту, отмерены – это значит, что моё античное божество смелое, своевольное, амбициозное и немного надменное. И все на фоне него меркнут. Такие ноги у неё и ещё у Венеры, и Минервы. И что мне теперь – несчастному подкаблучнику – делать? Подсандальнику. Бедному… Простынь несвежая. Из–под неё такие же серые видны только ступни. Безупречные, с тонкими щиколотками. На большом пальце с ногтем ярко–красного цвета, привязана метка, на ней написана моя фамилия. Коряво и мелко.
Бабушка Лия
– Нет, Майкл ещё не пришёл. У них сегодня ужин по поводу завершения проекта… Нет, мама, я не волнуюсь… Да, мама, конечно… Обязательно… Нет, мы об этом не думали. Точнее, я думала, но мы с Майклом об этом ещё не говорили с тех пор… По–моему, он не хочет… Не знаю… Мне так кажется… Я не уверена, что ребёнок что–то изменит… Да, сын – это, конечно, важно… Но Майкл сейчас очень занят на работе. Сейчас очень трудный период… И я бы хотела сначала… Да, мама… Да… Не знаю… Я тебя поняла… Я обещаю подумать… Да, мама… Хорошо… Я тебя тоже. Обязательно передам. Папе тоже привет. Целую вас. Спокойной ночи.
Майя прошла босиком через огромную тёмную квартиру, взяла с кухонного стола пузырёк с надписью «Прозак» и высыпала на ладонь несколько таблеток.
– Тысяча поколений до меня… Конечно, мама…
Помещение похоже на холл приличного отеля. Если не считать медсестры в халате у стойки и въевшегося в плюшевые диваны запаха старости.
– А Вы ей кто будете?
– Родственница, – гостья взмахнула гривой чёрных курчавых волос, – внучка. Пра–пра…
– Ааа… – одобрительно кивнула сестра, – она очень радуется, когда к ней приходят гости. В основном как раз приходят родственники. Их же у неё много. Запишитесь, пожалуйста, в книгу.
«Майя Цукерберг».
– Как она?
– Вы были у неё уже?
– Нет.
– Ну… Она неплохо держится. Очень неплохо. Ей назначены процедуры. Иногда у неё путается сознание. Прошу Вас, не спорьте с ней: она расстраивается потом, плохо спит, иногда даже плачет. И она теперь совсем ничего не видит. Лия сейчас на физиотерапии, подождите её в комнате, пожалуйста. Номер двадцать три, второй этаж.
Комната аккуратная, но не очень уютная. Никакой странной мебели или штор с рюшками, обычных для жилища пожилых людей. Стандартный ремонт и простая казённая мебель. Только на комоде – большой винтажный радиоприёмник и несколько старинных фотографий в рамках.
На одной карточке изображён мужчина (в центре), четыре женщины и двенадцать мальчиков. Лицо одной из дам одетой в дорогую одежду, почти полностью закрыто уродливыми очками. Вторая женщина – очень красива, стройна и лучезарно улыбается – быть может, оттого, что мужчина нежно обнимает её за талию. Ещё две женщины одеты как служанки. Детей двенадцать, шесть из них – в очках. Вся детвора рассажена на переднем плане: фотограф умудрился расположить их так нелепо, что прямо в объектив тыкалась целая куча голых коленок. Майе стало смешно, и она про себя назвала картинку «двенадцать колен», но на обороте аккуратным подчерком было выведено: «Джейкоб с семьёй».
На другой фотографии изображена большая компания, сидящая за столом. Мужчины завёрнуты во что–то, похожее на цветные банные простыни. На обороте надпись: «Бабушке Лии от внука Джоша. 33 г.». Человек в центре, от которого остальные изображённые на фотографии как будто шарахались, видимо и был этот Джош. Майя что–то, несомненно, слышала о таком родственнике, да и картинка показалась ей знакомой.
Стена над комодом утыкана булавками, на которых держатся открытки с видами городов: Иерусалим, Тель–Авив, Хайфа, Нью–Йорк, Лос–Анджелес, Бостон, Лондон, Париж, Одесса, Москва, Санкт–Петербург, Витебск, Брисбен и ещё много–много. Майя отколола одну из картонок: «Бабушке Лии от (неразборчиво) с любовью».
Дверь открылась, и в комнату въехало кресло–каталка, в которой медсестра везла тучную пожилую даму. Она слегка улыбалась, не открывая глаз. Майя поспешила вернуть открытку на место.
– Лия, у Вас посетительница опять.
