МАМai

Майя Но

МАМai

ГЛАВА 1. ЗАПАХ СМЕРТИ

Юна-22 знала запах смерти так же хорошо, как слепой знает шрифт Брайля – каждая нота, каждый нюанс, каждый оттенок в этой отвратительной симфонии разложения был ей знаком до тошноты. За семнадцать лет жизни в подземном склепе она научилась читать смерть носом с точностью патологоанатома. Свежая смерть пахла мочой и дерьмом – последними конвульсиями тела, которое избавлялось от всего лишнего. Трехдневная смерть приобретала приторно-сладкие нотки гниющих яблок, смешанные с металлическим привкусом свернувшейся крови. Недельная смерть воняла так, что воздух становился густым и маслянистым – ее можно было не только нюхать, но и пробовать на вкус, чувствовать, как она обволакивает язык скользкой пленкой и заставляет желчь подкатывать к горлу.

Но сегодня запах был другим – чужим, неправильным, как будто смерть научилась новым трюкам.

Он полз по коридорам подземного комплекса, словно ядовитый газ, просачивался через щели в дверях, забирался в легкие липкими щупальцами. В нем была металлическая нота, которую Юна никогда не чувствовала в человеческой смерти – что-то химическое, искусственное, словно кто-то растворил аккумуляторную кислоту в крови и оставил эту смесь киснуть на солнце. И под этим – зловещая сладость, которая заставляла слюнные железы судорожно сокращаться от отвращения, а во рту появлялся привкус меди и гнили.

Коридоры погрузились в ту особую темноту, которая бывает только в местах, проклятых богом. Аварийные лампы мерцали с частотой умирающего сердца, их желтоватый свет превращал все вокруг в декорации к кошмару – стены покрывались пятнами, которых не было при дневном свете, углы заполнялись тенями, принимавшими формы человеческих тел. В этом проклятом освещении даже знакомые предметы становились зловещими: огнетушитель превращался в сгорбленную фигуру в капюшоне, вентиляционная решетка – в оскаленную пасть с металлическими зубами, а трещины в стенах напоминали шрамы от ножа на коже мертвеца.

Воздух был настолько густым от пыли, грязи и человеческого пота, что его можно было жевать. Где-то в недрах комплекса старые генераторы хрипели и кашляли, как чахоточные больные в последней стадии, их неровное дыхание отдавалось болезненной дрожью в стенах. Каждый вдох давался с трудом – кислород был разбавлен испарениями страха, отчаяния и медленно разлагающихся надежд.

Юна поправила свой самодельный респиратор – лоскут ткани, который она выкроила из рубашки мертвого ребенка и пропитала смесью технического спирта и мятного экстракта. Запах был обжигающим, химическим, но он хотя бы заглушал вонь разложения, которая поднималась из нижних уровней, где они складировали тела в ожидании очереди на кремацию. Тела лежали штабелями, как дрова, покрытые брезентом, из-под которого торчали посиневшие руки и ноги. Иногда оттуда доносились звуки – не голоса мертвых, конечно, а газы, которые выходили из разлагающихся кишок, заставляя трупы издавать стоны и всхлипы.

За спиной послышался звук, от которого всегда бегали мурашки по спине – скрежет металла по металлу, когда закрывалась герметичная дверь очередного опустевшего сектора. Блок-6 умер на прошлой неделе вместе со стариком Петровичем, который помнил еще голубое небо. Его нашли через четыре дня, когда запах стал пробивать даже через герметичную дверь. Старик лежал на кровати с широко открытыми глазами, из которых вылезли личинки мух. Рот был открыт в беззвучном крике, а язык почернел и распух так, что высовывался наружу, как у удавленника. На его лице копошились жирные белые червяки, которые расползались во все стороны, когда Юна включила фонарик.

Каждую неделю умирал очередной сектор. Каждый месяц человечество сжималось, как кусок мяса на сковородке. Юна вела скрупулезный подсчет в потрепанном блокноте, страницы которого пожелтели от времени и влажности. Рядом с цифрами она рисовала маленькие крестики – по одному на каждого умершего. Крестики покрывали страницы, как сыпь, становились все гуще и гуще.

Смерть приходила к ним во всех возможных обличьях, словно изощренный маньяк, который никогда не повторяется. Эпидемии проносились по комплексу, как лесные пожары – люди умирали, харкая кровью с пеной, их легкие превращались в месиво гнили. Дизентерия скручивала кишки в узлы, заставляя людей умирать в собственных экскрементах, которые струились из них непрерывным потоком, пока тело не высыхало, как мумия. Загадочные лихорадки превращали мозг в кипящую кашу – больные царапали стены до крови, выдирали себе волосы клочьями, кусали собственные языки, пока не захлебывались кровью.

Но самыми жуткими были самоубийства. Люди изобретали все новые способы покончить с собой, словно соревновались в изобретательности. Хуже всего было видеть детские самоубийства. Их маленькие трупики выглядели особенно жутко – словно сломанные куклы, брошенные жестоким ребенком.

Юна ускорила шаг, стараясь не думать о том, сколько крестиков ей придется нарисовать завтра. Воздух становился все гуще, запах смерти – все отвратительнее. В нем появились новые нотки – что-то кислое, едкое, заставляющее слезиться глаза.

Дверь Медицинского блока-7 была приоткрыта, и из щели сочился тот неправильный запах смерти, смешанный с запахом озона и горелого пластика. В воздухе плавали странные частицы – не пыль, а что-то более мелкое, что оседало на коже липкой пленкой и заставляло чесаться.

Доктор Вольф никогда – никогда! – не оставлял дверь открытой. Он был одержим безопасностью своей лаборатории, проверял замки по три раза, ставил самодельные сигнализации, даже спал с пистолетом под подушкой. Видеть дверь открытой было все равно что увидеть собственную могилу с открытой крышкой.

Юна толкнула дверь, и та открылась со зловещим скрипом, который эхом отразился от стен лаборатории.

Первое, что она увидела, заставило желудок подпрыгнуть к горлу.

Доктор Вольф сидел за столом, но его поза была неестественной – голова откинута назад, рот широко открыт, глаза закатились так, что видны были только белки. Из открытого рта тянулась тонкая струйка слюны, смешанной с кровью. Руки безжизненно свисали по бокам, пальцы растопырены, ногти почернели.

Но он дышал. Медленно, хрипло, с булькающими звуками, словно легкие заполнились жидкостью.

А потом она увидела экран.

Монитор старого компьютера светился холодным голубым светом, но изображение на нем пульсировало, как живое сердце. Красные цифры мерцали на черном фоне, оставляя за собой кровавые следы:

СЕКТОР С-3: БИОСИГНАЛЫ ПРЕРВАНЫ В 03:17:23

СЕКТОР А-7: БИОСИГНАЛЫ ПРЕРВАНЫ В 03:17:23

СЕКТОР В-12: БИОСИГНАЛЫ ПРЕРВАНЫ В 03:17:23

Все в одну секунду. Все одновременно.

Двести пятьдесят три человека умерли в одно мгновение, как по щелчку пальцев.

– Доктор? – голос прозвучал хрипло, словно она проглотила битое стекло.

Вольф медленно опустил голову, и Юна отшатнулась, чуть не упав.

Глаза старика были не просто красными – они кровоточили. Из уголков сочились темно-красные струйки, которые стекали по щекам, как слезы. Белки пожелтели и покрылись лопнувшими сосудиками, а зрачки сузились до размера булавочных головок. Кожа на лице приобрела серовато-зеленый оттенок, какой бывает у трупов на третий день, а губы почернели и покрылись трещинами.

– Они все умерли, – прошептал он, и изо рта потекла кровавая слюна, которая капала на белый халат, оставляя бурые пятна. – Все до единого. В одну секунду. Сердца просто… щелк… и все.

Он попытался щелкнуть пальцами, но руки дрожали так сильно, что получился только жалкий скрежет ногтей друг о друга.

Воздух в лаборатории стал еще более удушливым. К запаху смерти примешался новый аромат – сладковатый, тошнотворный запах разложения, который исходил от самого Вольфа. Словно он умирал прямо на глазах, гнил заживо.

– Может быть… может быть, это ошибка? – Юна попыталась сглотнуть, но во рту было сухо как в пустыне.

Вольф медленно покачал головой. Движение далось ему с трудом, шея скрипела, как ржавая дверь.

– Проверял… снова и снова… – Голос становился все более хриплым, словно голосовые связки покрывались коркой засохшей крови. – Все работает… датчики… каналы… все…

Он попытался встать, но ноги подогнулись. Юна увидела, как из-под халата сочится что-то темное – кровь или хуже.

– Юна… – Он схватил ее за руку костлявыми пальцами, и она почувствовала, как его кожа отслаивается под ее пальцами, словно мокрая бумага. – Что если они научились… убивать через экраны? Через воздух? Что если смотреть на эти цифры… смертельно?

И тут все экраны в лаборатории одновременно вспыхнули ярким белым светом.

Не погасли – вспыхнули. Так ярко, что Юна зажмурилась, но свет проникал даже через сомкнутые веки. А потом раздался звук – высокочастотный писк, который пронзал барабанные перепонки, как раскаленная игла.

Писк длился всего секунду, но за эту секунду что-то изменилось. Воздух стал электрическим, заряженным, волосы встали дыбом от статики. А когда свет погас, Юна увидела, что Вольф упал на пол и больше не дышит. Из его глаз, ушей и носа сочилась темная жидкость.

В наступившей тишине она услышала звук, от которого кровь превратилась в лед.

Скрежет. Царапанье. Звук металлических когтей по бетону, множество когтей, движущихся в унисон.

Звук шел сверху, из вентиляционных шахт, и он приближался.

А потом из глубины комплекса донеслись крики – не обычные крики ужаса, а что-то более страшное. Звуки, которые издают люди, когда их разрывают на части живьем.

Юна поняла: резня только началась.

Машины пришли за остальными.

И они не собирались убивать быстро.