скачать книгу бесплатно
Софья с тоской посмотрела на своего единственного союзника – фарфорового негритенка. Обладатель жемчужных бус, пухлых ярко-красных губ и зеленой набедренной повязки, негритенок занимал добрую половину журнального столика, махал всем кривой ручкой и кокетливо отводил ножку в неизвестном танце. Это произведение китайского искусства подарили отцу на работе по случаю юбилея. Мама категорически не желала видеть в доме «эту жуткую безвкусицу», но отец настоял: «А вдруг кто-то из коллег заглянет в гости, неудобно ведь?» Негритенок единственный вносил в гостиную живую нотку, из-за него родители тоже частенько ругались, и потому Софья чувствовала его почти что своим другом.
Отец сложил вилку с ножом на тарелке, мама поспешно подхватила ее и понесла на кухню. Он откинулся на спинку стула, вытер уголки рта салфеткой, довольно улыбнулся и спросил:
– Ну, как прошел первый рабочий день? Расскажи поподробнее, как тебе сотрудники, что было интересного?
– Папа, извини, я сегодня очень устала, пойду к себе.
– Мне не нравится, как ты выглядишь.
Софья выпрямила спину и потянулась к тарелке с ветчиной:
– Я, пожалуй, возьму еще кусочек, такая вкуснятина.
– Что-нибудь не так? – настаивал отец. – Ты справляешься с работой? Проблем нет?
– Все в порядке. Просто устала.
Отец вдруг стукнул кулаком по столу, да так, что тарелки подпрыгнули, Софья привычно вжалась в стул, по коже побежали мурашки.
– Главное, с первого дня правильно расставить все точки над «и»! Чтоб каждый знал свое место. Соблюдай дистанцию, требуй, чтобы тебя звали только по имени и отчеству, и коллеги, и подчиненные. Тебе дали отдельный кабинет?
Софья поковыряла вилкой в салате, потом промямлила:
– У них там нет отдельных кабинетов, – и тут же громко добавила: – Но меня посадили за самый лучший стол, откуда я всех могу видеть.
– И все-таки у тебя несчастный вид. В пятницу позвоню вашему директору, узнаю, как ты там справляешься.
Софья поперхнулась, закашлялась так, что из глаз выступили слезы.
– Вечно торопишься за едой, – проворчал отец.
Она вдруг подумала, что отец и офис – одинаковые по ощущениям. Принадлежат друг другу, как две стороны одной монеты. Что с решки, что с орла, а все одно и то же – холодный на ощупь металл.
– Бери горячее. – Мама пристраивала на столе блюдо с курицей и картошкой.
– Нет, спасибо, ма. Я уже наелась. Попью чаю у себя, наверху.
– Не понимаю, как ты можешь жить посреди этого склада барахла… – донеслось вслед, когда она уже поднималась наверх.
Если всю остальную квартиру Софья от души ненавидела, то свою мансарду с такой же силой любила. То, что для отца было «помойкой, складом барахла и старого хлама», а для матери – «настоящим свинарником», для Софьи превращалось в уютную нору, куда она могла провалиться, как Алиса в Страну чудес. Иногда ей казалось, что это совсем отдельное, независимое жилище, дом в доме, куда никто, кроме нее, не имеет права зайти. И в самом деле, родители заглядывали наверх редко, уж слишком не нравилась им обстановка в комнате.
Одна стена мансарды представляла собой огромное окно, от пола и до потолка, в нижней части огражденное кованой решеткой. Из окна всегда чуточку дуло, и поэтому в комнате чувствовалась атмосфера города, который открывался отсюда как на ладони. Еще одну стену сверху донизу занимал стеллаж. На нижних полках расположились старые пластинки, которые отец собирался продать коллекционерам, но Софья с трудом отвоевала. Слушать их было не на чем, но она любила перебирать пыльные обложки, вдыхать запах старых вечеринок и чужих первых поцелуев. Верхние полки сплошь были заставлены банками из-под конфет и печенья со сценками из старинной жизни. Софья могла часами разглядывать свою коллекцию, и фантазия уводила ее далеко на вымышленные жестяные улицы. А еще на полках были книги, старые, с желтыми страницами, и совсем новые, пахнущие свежей типографской краской, пыльные журналы бог знает каких годов, музыкальные диски и коллекционные DVD с фильмами. Ей достаточно было подойти и дотронуться до цветного корешка, и тут же рождалось волшебное чувство соприкосновения с выдуманным миром. И тогда реальность вокруг растворялась, исчезала, рассыпалась в мелкую пыль.
У Софьи была «приличная спальня» внизу, с большой кроватью, горой подушек, туалетным столиком и просторной удобной ванной. Но она часто ночевала в мансарде, свернувшись калачиком под уютным клетчатым пледом, а вниз спускалась только утром, чтобы одеться, привести себя в порядок и замазать вечно проступающие веснушки. Перед сном она любила разглядывать крыши и теплый желтый свет в окнах. Иногда она доставала подзорную трубу и наблюдала за жителями соседних домов. Люди на верхних этажах не прятали свою жизнь за шторами. Софье нравилось озвучивать немые сценки, придумывать, что они говорят друг другу, а особенно она любила смотреть, как в новенькой многоэтажке напротив делают ремонт, и из безликих серых стен рождаются уютные гнездышки. Иногда она завидовала новоселам и тогда подходила к окну и опускала жалюзи. Жаль, но звезд над ярко освещенным городом не было видно даже отсюда.
Наверху она первым делом вытащила из сумочки фотографию. Софья никогда не доставала ее при людях, только наедине, когда была уверена, что никто не видит. Она очень берегла снимок – единственное осязаемое свидетельство того иррационального, что с ней происходило. Целый день она ждала возможности глянуть на фото, теперь же сердце колотилось в беспокойном ритме. Может быть, не все так уж плохо? Увы, оправдались худшие ожидания. Бурая мгла на карточке заползла на обе фигурки, лицо незнакомца расплылось бесформенным пятном. Такое часто бывало после ссор с отцом, но прежде фотография не мутнела настолько сильно. Хуже было только один раз – после клиники Аркадия Петровича. Тогда она боялась, что снимок больше не восстановить.
Некоторым родителям при рождении ребенка выдаются невидимые нити, привязанные к самым больным его местам. Каждый раз, когда отца не было рядом, Софья придумывала целую речь. Она собиралась наконец-то сказать ему, что она уже совсем взрослая, ей уже двадцать два, она хочет жить сама по себе, и он не должен все время вмешиваться в ее жизнь. Да, она его любит, но это не означает, что она должна во всем его слушаться. И каждый раз, когда отец был рядом, отнимался язык, вылетали из головы все слова, а нос готов был обиженно сморщиться, как в детстве, когда она получала выволочку за то, что кладет локти на стол, и оставалась без ужина. И он продолжал дергать за невидимые ниточки свою дочь-марионетку. Потянул один раз – острый спазм сводит горло, и она покорно несет документы в аспирантуру ненавистного университета. Дернул еще раз, и она увольняется с любимой работы. Можно ли разорвать эти нити, такие крепкие и прочные? Да еще если они связывают тебя с человеком, в присутствии которого робеют уборщицы и милиционеры.
Однажды она чудом набралась смелости и ушла из дома, сняла комнатку, но вскоре вернулась обратно, едва глотнув свежего воздуха. Инфаркт отца оказался самой надежной цепью, которая приковывала ее к дому. «Все из-за тебя. Папу надо беречь», – сказала ей тогда мама, и она была права. Нельзя быть свободной, если над тобой висит чувство вины размером с девятиэтажку.
Мансарда хранила в себе маленький секрет. Через вентиляционное отверстие было отлично слышно все, что происходит внизу, в гостиной. Когда Софье не хотелось никого слышать, она придвигала к стене тумбочку или включала музыку. Но сейчас, наоборот, она прильнула ухом к вентиляции.
– Мне не нравится, как она выглядит и как она ведет себя, – недовольным тоном произнес отец.
Мама что-то сказала в ответ, но так тихо, что Софья не расслышала.
– Я бы очень этого не хотел, но придется, наверное, опять обратиться к Аркадию Петровичу. Ты же знаешь, у нее с детства не все в порядке с головой.
Софья почувствовала, как леденеют пальцы, превращаются в мертвые сосульки, перестают ее слушаться.
Мама снова неразборчиво ответила, и отец нехотя согласился:
– Ну хорошо, хорошо, подождем еще, пусть привыкнет. Но если она опять бросит приличную работу… Ладно, закончим с этим, сейчас новости будут.
Софья вздохнула с облегчением. Включился телевизор, и она задвинула тумбочку, чтобы не слышать озабоченный голос диктора. Софья ненавидела отцовское «новостепоклонничество», как она это называла про себя. Можно подумать, мир рухнет, если он пропустит хотя бы один выпуск новостей. Возможно, так оно и случится, до сих пор он не пропускал ни одного вечернего выпуска, даже когда умерла бабушка. В святое время просмотра новостей непростительным грехом считался любой шум, все ходили на цыпочках и разговаривали шепотом, включая гостей, если вдруг они были в доме.
Но сейчас Софья думала не об этом. Она вспоминала глянцевый, лоснящийся кабинет Аркадия Петровича, колючее слово «психотерапевт» и холодные щупальца, которые пробирались в самую ее глубину, отбирали драгоценное тепло, перекрашивали мир в странные цвета.
Может быть, отцу не пришло бы в голову отправлять ее лечиться, если бы не тот случай из детства. Счастливое детское воспоминание превратилось в черную дыру, сквозь которую в ее жизнь много лет спустя ворвался кошмар.
– Папа, пойдем на качели! Мы вчера были там с мамой, я еще хочу! – позвала однажды маленькая Софья отца.
– А где это?
– Там, – уверенно сказала она и повела его на знакомую улицу.
Она ясно помнила, как взлетали вверх, до самых облаков, лодочки-качели. Когда они опускались, каждый раз в разном месте, она видела то жирафов и слонов, гуляющих в саванне, то сочные зеленые джунгли, опутанные лианами, то бескрайнее море в барашках волн, и каждый раз дух захватывало от восторга. Она тащила отца за руку взад и вперед по улице, но никаких лодочек и в помине не было – только машины, магазины, спешащие по делам прохожие.
– Пап, здесь были качели. Я точно помню.
– Тебе приснилось, наверное. В нашем квартале никогда не было аттракционов. Может быть, ты по телевизору увидела?
Каждый день она просила отца или мать отвести ее покататься на качелях. Она целыми днями вырезала лодочки из цветной бумаги и наклеивала на картон. Больше всего на свете ей хотелось снова оказаться там, где все вокруг чудесным образом меняется каждые две минуты. Она знала, что такое воображаемый мир, это как в увлекательной книжке или сказочном фильме, она понимала, как отличить выдуманную жизнь от настоящей. Но мир с качелями не был воображаемым, он просто потерялся, бесследно исчез, и она больше всего на свете мечтала снова его найти. У Софьи пропал аппетит, она перестала играть с игрушками. Отец тогда показывал ее нескольким специалистам, психиатрам и детским психологам. «Просто очень впечатлительная, чувствительная девочка», – вот и все, что они сказали. Потом она пошла в школу, и вместе с новыми хлопотами качели как-то подзабылись.
Может быть, с тех самых пор у нее появилась эта странная фотография? Софья точно не знала, только помнила, что нашла ее в ящике со старыми детскими игрушками, когда уже училась в школе. Что, если на фото те самые качели? Что, если они и в самом деле существовали? Она как-то показывала карточку маме, но та пожала плечами и ответила, что в домашнем архиве полно отличных снимков, а этот неудачный лучше выкинуть. Софья пыталась выяснить, кто это может быть рядом с ней, но мама не знала. Может быть, дальний родственник, раньше к ним часто приезжали гости, а может быть, уличный артист с обезьянкой.
После того как Софья попыталась уйти из дома, и отец побывал в ее съемной квартире, он привел ее к Аркадию Петровичу. Да, квартира выглядела не совсем обычно, может быть, даже шокирующе для человека его возраста, но в ней не было ничего криминального – ни следов пьяных оргий, ни подозрительных личностей, ни даже чужой зубной щетки в стакане. Однако отец был убежден: то, как хочет жить его дочь, – ненормально. Тогда она впервые поняла, каким страшным человеком может быть психотерапевт.
Каждый раз, когда она выходила из его кабинета, все вокруг тускнело, и люди сливались в серую комковатую массу, в свежезамешанный цемент, застывали, превращались в каменные фигуры. Если по дороге на прием Софья встречала бабушку, торгующую пирожками, то обязательно покупала хотя бы один. Не для того, чтобы съесть, а просто чтобы сделать приятное. Она брала у старушки теплый сверток, и ей представлялась уютная кухня, просто обставленная, но чистенькая и залитая солнцем. И непременный букетик полевых цветов в самодельной вазочке из пластиковой бутылки, и аромат свежей выпечки, и фотографии внуков в деревянных рамках, и аляпистый фартук – картинка рождалась из одного только прикосновения. Когда Софья возвращалась обратно, она больше не замечала протянутой руки с пирожком, и старушка казалась ей продолжением улицы, частью безликой стены хрущевки, антуражем города, незаметным, как мелкая трещина в асфальте.
Но страшнее всего был стационар. «Лучшая в стране частная клиника», – хвастался отец. Софья называла клинику «морозильником» и старалась как можно реже вспоминать о ней. Ее как будто на неделю заморозили, положили на полку в окружении странных, фальшивых фруктов, а когда она вернулась, то долго, с трудом оттаивала, приходила в себя. И непонятно, что было хуже – гладкие таблетки, после которых внутри образовывалась пустота, тягучая пытка разговора с врачом или случайные встречи с другими пациентами, после которых спазмом сводило горло, а в голову лезли странные, дикие, чужие мысли. У нее хотели отнять самое дорогое, самое ценное, она не понимала, что именно, но защищалась из последних сил. Внутри у нее все болело и плакало, а она улыбалась и делала довольный вид, только чтобы не попасть больше в это страшное место.
Когда она вернулась из клиники, фотография превратилась в пустой бесцветный прямоугольник. Вся ее жизнь стала серым пятном. Долго и мучительно Софья выкарабкивалась обратно, много времени понадобилось ей, чтобы очертания фигурок снова проявились на снимке.
И вот сейчас, если она не справится с «нормальной» работой, тогда снова… нет, уж лучше не думать об этом.
Софья уселась за стол. Есть только один способ восстановить хрупкое равновесие, поймать ниточку между внутренним и внешним миром, набраться сил для завтрашнего дня, который обещает снова быть тяжелым. «Идиотское хобби», «детское занятие», «поделки для дебилов» – единственное, что ее отвлекало и успокаивало. Софья не могла объяснить почему, но всякий раз, когда ей было плохо, она садилась за стол, доставала из беспорядочной кипы лист цветной бумаги, карандаши, кисточки и принималась своими руками мастерить открытку. Если бы она сказала отцу, что это занятие дарит ей смутную надежду на лучшее, то ее бы точно ждали несколько сеансов психотерапии. Может, она и вправду сумасшедшая?
Глава II
Чем сильнее тащить кость из пасти бульдога, тем крепче он ее будет держать. «У тебя бульдожья хватка», – частенько говорила про Ингу ее лучшая подруга. Прошедший день был тяжелым и безрадостным, как долгая осенняя дорога по колено в грязи, и любая другая на ее месте давно бы уже ревела в подушку, но только не Инга. Похоже, что Тараканище был прав – родители и вправду задолжали ему кучу денег, и, поскольку решением суда они официально были признаны погибшими, у нее оставалось два варианта на выбор: принять наследство, вступить в права на квартиру и в придачу получить все долги либо отказаться от всего сразу. Инга потеряла окрылившую ее в первый момент надежду на то, что все это – чистой воды обман и мошенничество.
Она сидела у себя на кухне и вязала кружевную салфетку. Неизвестно, для кого, потому что в глянцево-металлический интерьер ее кухни, расчерченной на строгие прямоугольники гладкими белыми и черными поверхностями шкафчиков, вязаные салфетки вписались бы в последнюю очередь, а родителям… нет, лучше о них не думать. Руки сами требовали работы – всего чего угодно, лишь бы не сидеть без дела. Из комнаты доносилось бормотание телевизора. С плакатика на холодильнике ей улыбались двое – любимый певец Лучано Паваротти и героиня «Секса в большом городе» Шарлотта. Не то чтобы Инга была фанаткой сериала, просто ей очень нравился образ Шарлотты, а еще больше – ее чудесная квартирка на Парк-авеню. В попытке найти столь же удачное сочетание стиля и уюта Инга все время что-то переставляла или ремонтировала на своих и без того безупречно обставленных сорока квадратных метрах. «Не дом, а картинка в журнале, – говорила соседка. – И как ты ухитряешься все время такой порядок поддерживать?»
Инга ловко орудовала крючком, попугай Павлуша комментировал из своей клетки:
– Крррружева! Кррружева!
– Кружева, – кивала Инга.
– Павлик кррррасотулька!
На самом деле такого страшного попугая – хромого и вечно облезлого, несмотря на все визиты к ветеринарам – еще поискать было. Однако птица почему-то упорно считала себя павлином, собственно, поэтому его и назвали Павликом. Инга смеялась: у нее живет единственный в мире попугай, страдающий манией величия. В клетке у Павлуши висело маленькое зеркало, и больше всего на свете попугай любил себя разглядывать.
Толстая белая нитка ложилась ровными петлями, и так же, одна за другой, укладывались, текли стройным потоком мысли: «Долг придется отдавать», «Ни за какие мильоны не продам квартиру, только через мой труп», «Денег взять негде», «Рассчитывать можно только на себя», «Найду выход даже в пасти у крокодила». Инга ловко вытянула сложную петлю. Когда она только училась вязать, этот узор никак не хотел получаться. Непослушная нитка соскальзывала, крючок цеплялся за соседнюю петлю и капризно плясал в руках. «Не напрягайся, расслабься, – учила ее мама, рукодельница на все руки. – Дай крючку скользить, будто он сам по себе, а ты его только слегка направляешь». Вот и сейчас, пока она размышляла, кружева сами вытекали из-под пальцев. А еще мама любила говорить: «Если задачка не решается в одной плоскости, значит, нужно перейти в другую».
Вялый поток мыслей сразу же покатился шумной рекой, забурлил водопадом. Зачем вообще родителям понадобилось столько денег? Куда они, дио мио, умудрились их потратить? Где находится приобретенное, и можно ли продать его, вернуть деньги обратно? Почему Инга ничего об этом не знает, разве у них были когда-нибудь друг от друга секреты? Обидно, честное слово, можно подумать, она им не родная! Хотя бы посоветовались, где лучше денег занять, а то нашли какого-то хмыря! Кто еще может знать об этом? Может быть, остались какие-то документы, бумаги, вещи, что-то, что пролило бы хоть каплю света на эту загадочную историю?
Инга помчалась в квартиру родителей. Всю дорогу она ломала голову, стоит ли расспросить кого-то из родственников или общих знакомых, но потом решила, что это было бы неприлично, да и родители вряд ли хотели бы распространяться о своих долгах.
Она вошла в квартиру и сразу бросилась в гостиную, где родители обычно хранили документы, даже куртку не сняла, только щелкнула пультом телевизора – Инга не переносила тишины, особенно теперь и в этом доме. Одну за другой она вытаскивала из шкафчика толстые папки и конверты. Ничего нового или необычного. Многочисленные дипломы отца, гарантийные талоны на технику, сберкнижки еще советских времен, коллекция рентгеновских снимков чьих-то зубов, все это она здесь видела миллион раз. Стало жарко. Она бросила куртку на диван и принялась открывать дверцы и ящики, вываливая на пол все подряд. Инга перетряхнула внутренности дивана, заглянула под ковер, но ничего интересного не нашла. Потом взялась за спальню, обшарила тумбочку с косметикой, перерыла вещи в платяном шкафу, с трудом боролась с приступом тоски, вдыхая аромат маминых духов и перебирая родные вещи. В голову лезло неприятное слово «осиротевшие», именно так хотелось назвать платья, юбки и блузки, и она отгоняла это слово не глядя, как уличного попрошайку. Заглянула под матрас, нашла двести долларов. Это что, подарок ворам, если заберутся?
Финансами в семье всегда, сколько Инга себя помнила, занималась мама. Наличные она держала в футляре из-под очков, на самом видном месте. У нее и очков-то никаких не было, один только футляр. «Вот туда-то воры и не полезут, если что», – говорила она. Но сейчас денег в футляре не было, это Инга проверила в первую очередь, сразу, как ушел Таракан. Да и крупных накоплений в их доме никогда не водилось. За границу родители выбрались второй раз в жизни, мама не любила уезжать далеко от дома. Странно, этот мерзкий тип сказал, что мама купила для нее квартиру. Но Инга была уверена, что квартира досталась ей в наследство от дальней родственницы, которую она, впрочем, никогда не видела.
Поиски в прихожей тоже не увенчались успехом. Ну ведь должно быть хоть что-то, хотя бы какая-то зацепка! Инга мысленно попросила у родителей прощения и обшарила карманы курток и пальто. Нашла несколько мятых билетов на автобус и горстку мелочи. Оставался только кабинет отца – бывшая комната Инги. Она, как и мама, не любила туда заходить. За каких-нибудь пару лет папа превратил комнату в настоящий лабиринт. Тут и там пизанскими башнями высились стопки книг, пробраться между которыми можно было только бочком, и повсюду витал запах старой бумаги. У стенки пристроилась раскладушка – в кабинете отец иногда ночевал, работая над сложным переводом. Мама шутила, что однажды его засыплет книгами, и ни один спасатель не сможет разобрать этот завал. Инга убеждала себя, что не хочет заходить туда, потому что начнет чихать от пыли, но в глубине души понимала, что боится с особой силой ощутить потерю отца. И все же Ингу не оставляла мысль, что именно там она должна обнаружить что-то важное. И уж точно она никуда не уйдет, пока не перероет все в этом доме сверху донизу.
Она собралась с духом, толкнула дверь и щелкнула выключателем. В тусклом свете абажура заклубилась потревоженная пыль. «Ты испортишь себе зрение», – она будто услышала голос мамы, даже обернулась. У входа привалился к стенке надутым боком словарь Мюллера. «У моего папы есть самые толстые книги на свете!» – любила в детстве хвастаться Инга. Она потерла нос и чихнула – в египетских пирамидах и то небось чище. И как же тут можно что-то найти! Надо настоящие археологические раскопки проводить. Инга задумалась. Когда мама что-нибудь теряла, она обычно закрывала глаза и приговаривала: «Черт-черт, поиграй да и отдай!» – а потом сразу же обнаруживала нужный предмет на самом видном месте.
– Черт-черт, поиграй да и отдай! – прошептала Инга и на ощупь, с закрытыми глазами, двинулась внутрь комнаты. Споткнулась обо что-то на полу и чуть не упала. Открыла глаза, ухватилась за край стола. Из приоткрытого ящика торчал потрепанный дерматиновый переплет. Она потянула за корешок и достала старый фотоальбом – с твердой обложкой неопределенного цвета, толстыми картонными страницами и металлической застежкой. Инга не помнила, чтобы раньше он попадался ей на глаза. Она уселась на скрипучую раскладушку и с любопытством открыла первую страницу.
«От сессии до сессии живут студенты весело!» – надпись была составлена из разнокалиберных букв, вырезанных из газеты. Под ней разместились, соприкасаясь уголками, два фото – юная мама с учебниками в обнимку и отец – молодой, длинноволосый, с гитарой, а еще чуть ниже приклеился выдранный из зачетки листок с неудом по философии.
Инга листала страницу за страницей, и росла в ней, надувалась, как хомячьи щечки, вселенская обида. Ну почему, почему они ей никогда не показывали этот альбом? Ведь здесь же целая жизнь! На каждой странице – свой заголовок, узоры – симпатичные или корявые, ручками или карандашами, вклеенные странички из тетрадок, аппликации из цветной бумаги, и каждая страница – кадр из жизни. Вскоре она так увлеклась, что заулыбалась, забыв про обиду.
«В компании студентов самой скромной была закуска» – гласил заголовок на очередной странице. На фото – дружные посиделки, веселые лица, на столе – граненые стаканы, тарелка с огурцами и банка шпрот, рядышком – вырезка из старой советской газеты о вреде алкоголя и разрисованный страшными рожами кармашек, в котором обнаружился отпечатанный на машинке строгий выговор за дебош в общежитии. А Инга-то всю жизнь думала, что папа с мамой были примерными отличниками!
«Сын мо-ой! Не восхрапи на лекции, дабы не разбудить ближнего своего!» – вот папа Инги спит за партой, уронив голову на руки, и лицо у него мечтательное-мечтательное, словно во сне Америку открывает. Рядышком – вырванный из тетради клетчатый листок с куском лекции.
«Тяжело грызть гранит науки, когда рот занят пивом» – крупным планом фото пивной кружки, а рядом – едва узнаваемый портрет юной мамы на бумажной салфетке. На странице желтое пятно, будто и вправду пролили на нее пиво, Инга принюхалась – пахнет старой бумагой.
«СТУДЕНТ = Срочно Требуется Уйма Денег Есть Нечего Точка» – советский рубль, крепко приклеенный к странице и обведенный цветными карандашами. На фотографии – студенты вокруг стола, лица у всех голодные и вытянутые, посредине, на столе – толстый ломоть хлеба. Сбоку примостилось меню студенческой столовой, строка «Картофельное пюре с подливой – 11 коп.» подчеркнута красной ручкой.
«The Beatles» – надпись тщательно выведена объемными буквами, под ней нарисована пластинка и приклеена мутная желтая фотография «битлов», похоже, переснятая с какой-то газеты, а еще ниже – мастерская картинка со спящей гитарой, склонившей гриф к подушке.
Вот папа с мамой в колхозе, сидят в грузовике, на куче мешков с картошкой. Тут же приклеен красный тряпичный флажок, выцветший от времени, «За успехи в сборе урожая». А вот смешная мама в галстуке и пилотке – пионервожатая в лагере, к странице приколот значок с ракетой.
После веселых и компанейских страниц пошли романтические. Выведенные папиным почерком стихи, нарисованные маминой рукой сердечки, билеты в кино – по паре, и теперь уже они на фотографиях – в обнимку, а на одном фото и вовсе слились в поцелуе. Инга засмущалась, перевернула страницу и замерла. Что-то внутри нее вдруг шевельнулось. Так бывает, когда находишь свою детскую игрушку или слышишь песню, под которую первый раз поцеловал любимого человека. А картинка была странная. Слева – фотография мамы, и выражение лица у нее хитрющее и довольное, будто она только что ненавистному преподавателю на стул кнопку подложила. С другой стороны – отец, смотрит удивленно, словно динозавра увидел. От папы и от мамы к центру страницы вели неровные стрелочки, соединяясь в кружочек из красной бархатной бумаги. Снизу по-детски незамысловато нарисованы елочки. На папу указывала синяя стрелочка. Инга машинально погладила шершавый кружочек пальцем, и вдруг у нее нестерпимо закружилась голова. Она зажмурилась и потерла глаза, а когда открыла, комната исчезла, а вокруг был только лес, и нос щекотал свежий еловый аромат, и дул тихий, теплый ветерок.
– Speaking words of wisdom, let it be, let it be, – тихо пел нежный женский голос.
Прямо напротив нее сидела мама – в точности как на фотографии – молодая, с распущенными волосами, в вышитой просторной рубахе и венке из ромашек. Она перестала петь и сложила руки на животе.
– Я что-то хочу тебе сказать.
– Рассказывай. – Инга сказала это или услышала?
Мама взяла ее руку – неожиданно большую и грубую. И засосало вдруг под ложечкой, и она вдруг поняла, что вся жизнь сейчас перевернется, изменится полностью, и никогда больше не будет прежней, но будет ли счастливой? Мамино лицо светилось, она поднесла руку к своему животу и мягко уложила ее сверху.
– У нас будет малыш, – хором прошептали они, рассмеялись и крепко обнялись.
И растеклась теплая, сладкая как мед радость, заполнила все тело, и оно стало легким и прозрачным, словно осталась в нем одна лишь только душа без плоти и крови, и безудержно захотелось взлететь. Пусть потом будут хлопоты, и свадьба, и пеленки, и горшки, и бессонные ночи, но сейчас, в этот момент, думать не хочется ни о чем, только делить друг с другом невообразимый коктейль чувств – радость самого дорогого на свете подарка, страх и волнение перед самой большой на свете ответственностью, предвкушение гордости – ведь скоро будет чем гордиться, и легкую первую горчинку – пора прощаться с беззаботной жизнью. Они слились в мягком поцелуе, и у Инги снова закружилась голова, и она зажмурилась.
А когда открыла глаза, то обнаружила, что снова сидит в комнате, с альбомом на коленях, и держит палец на бархатном кружочке. Она не сразу поняла, почему комната перед ней расплывается. Это было давно забытое ощущение – в глазах стояли слезы.
Инга бросила альбом на раскладушку и выбежала из комнаты. Она бродила взад и вперед по квартире, переступала через горы вещей, вынутых из ящиков и тумбочек, спотыкалась, бормотала себе под нос: «Ерунда, чепуха, мне показалось или я задремала и увидела сон». В конце концов, она сделала себе чашку крепкого кофе, который немного привел ее в чувство.
Интересно, люди сходят с ума именно так? Например, от горя? Говорят, если человек не может переварить все, что на него свалилось, он теряет всякую связь с действительностью, прячется от нее. Интересно, а пьют ли сумасшедшие кофе? А если даже и пьют, то умеют ли его готовить? И все-таки, что это было за наваждение? Может быть, Инга потеряла сознание или заснула? Но почему тогда очнулась сидя? И почему она никогда не видела раньше этого альбома? И кому теперь звонить? Психиатру? Экстрасенсам? Может быть, показать альбом кому-то еще?
А может быть, лучше сделать вид, что ничего такого не было? Пойти сейчас, спрятать альбом обратно в ящик, начисто забыть про него и заняться делом? В альбоме ведь ничего не говорится о том, куда родители дели столько денег, так что не стоит тратить на него время и силы.
Она подошла к окну. В тусклом свете фонаря труба казалась черной и гладкой, и от того, что она лежала, как и прежде, за окном, неподвижная и спокойная, становилось легче.
«Инга! Ты или сумасшедшая, или чего-то не знаешь! – твердо сказала она себе. – Если ты чего-то не знаешь, то надо это узнать! А если ты сумасшедшая, то тебе уже все равно!» Она встряхнулась, быстро допила кофе и вернулась в кабинет отца, прихватив с собой мобильный телефон.
Инга запустила в мобильнике запись видео и пристроила его напротив себя на столе. Альбом лежал перед ней, прикасаться к нему было страшнее, чем заглянуть в собственное будущее. Лучше бы она его не находила! С трудом пересилив себя, Инга подняла альбом и перевернула страницу. Картинка почти в точности повторялась, только теперь синяя стрелочка указывала на маму. Инга села прямо на пыльный пол, глубоко вдохнула и опустила палец на точно такой же красный бархатный кружочек.
Уже знакомое головокружение, и снова лес, и ее собственное тихое пение, и легкий, щекочущий страх внутри.
– Кеша, – сказал ее голос. – Я что-то хочу тебе сказать.
И все повторилось. Теплая ладонь теперь уже у нее на животе, и удивленные глаза отца, и объятия, такие родные и близкие, что хочется пить их как воду, и теплая нежность, обволакивающая туманом, и смутное беспокойство, которое теперь надолго, и сладко-горький комок в горле, и бесконечное чувство неодиночества. И еще едва уловимое поначалу, но становящееся все более стойким ощущение перемены, словно камера, которая снимала ее жизнь, вдруг сменила ракурс, и сама эта жизнь перестала принадлежать теперь только ей, а уже была наполовину отдана крохотному пока еще существу. Лес пел, воздух звенел от радостного напряжения внутри, и весь мир вторил ему в унисон.
Картинка пропала, растворилась, Инга вскочила, схватила телефон. Казалось, она только что была совсем в другом месте, но видеозапись показывала Ингу. Картинка была тусклая, плохого качества, но сомнений быть не могло – вот она, Инга, держит палец на странице альбома, тихонько раскачивается, глаза прикрыты. Выражение лица разобрать было трудно, но ей подумалось, что похожим образом выглядят люди на сеансе массового гипноза. Что за фокусы с этим альбомом? Новое изобретение, что-то вроде двадцать пятого кадра? Какая разница… То, что Инга почувствовала во время «сеанса», слишком взволновало ее, чтобы задавать себе вопросы.
Это было так странно, так необычно. Такие непохожие и в то же время такие одинаковые чувства, одна и та же картинка – но с двух сторон, одни и те же воспоминания – разными глазами. Страх и радость, волнение и нежность, сожаление и гордость перетекали друг в друга, а Инга не находила себе места, бродила по квартире, бросалась наводить порядок и раскладывать разбросанные во время поисков вещи, тут же вскакивала и бежала на кухню, делала глоток кофе и возвращалась обратно. Ей было плохо и хорошо одновременно, соединялись и расходились внутри нее две половинки одного целого.
Она обижалась на родителей: ну почему, почему они скрывали от нее так много? Этот альбом, свои долги и, кто знает, что еще? Она считала их самыми близкими людьми, у нее не было от родителей ни одного секрета, а они… Как они могли? Вот она им покажет, когда вернутся! Кристофоро Коломбо, лучше бы не знать ничего. Но когда Инга вспоминала ощущения внутри альбома, к горлу подступал спазм, на глаза наворачивались слезы, и она понимала, что не сердится на них и готова простить им все что угодно. В голове стало тесно от вопросов. Существует ли связь между их исчезновением и альбомом? Что за уникальные услуги, о которых тут распинался Тараканище? И как разузнать хотя бы что-то еще? Кто-нибудь из тех бывших студентов на фото может что-нибудь знать? И как их теперь найти?
Так она металась по квартире, как сумасшедшая Луна, потерявшая орбиту, пока в голове вдруг сама собой не родилась простая и ясная мысль: почерк! Она снова открыла альбом. Все страницы заполнены одним из двух почерков. Мамин она, конечно, узнает из тысячи. А вот этот, на студенческих страницах, кругленький, ровный, с одинаковыми характерными завитушками в хвостиках «р» и «у», тоже очень знакомый. Где же она его видела, причем совсем недавно? Точно, в папке со старыми тетрадками, когда перебирала документы! Мама хранила по паре старых школьных тетрадок всех членов семьи, «на память». И такое «р» с толстым хвостиком было выведено на одной обложке. Инга откопала в куче на полу тетрадку, приложила к альбому – один в один! Тетя Марта!
Значит, завтра Инга ее навестит. И вдруг сразу стало легче, дыхание успокоилось. Тетя Марта, конечно, не подарок. Проще диссертацию защитить, чем получить похвалу от тети Марты, а уж выпытать у нее что-то, о чем тетка не хочет говорить, труднее, чем у японского шпиона. Но если кто-то и может знать об альбоме, то это только тетя Марта! А значит, Инга что-нибудь да узнает, даже если придется тетю пытать утюгом. Она быстро закончила прибираться и решила не ехать домой, а лечь спать прямо здесь. Всю ночь она ворочалась с боку на бок, просыпалась, сбрасывала одеяло и натягивала его обратно. В редких, рваных промежутках сна она видела сосновый лес и слышала тихое мамино пение.
Любимый старый халатик превращался в мокрую тряпку. Софья разорвала его на части и подоткнула щель под окном мансарды. Снаружи рвался в закрытые окна ливень, пробивался холодными струйками, наполнял собой белые горошинки на красной ткани, и точно так же наполнялся слезами рукав халатика у Софьи в руках, потому что все носовые платки остались внизу, в спальне, и возвращаться за ними означало еще раз столкнуться с родителями.
Софья искала то, что ищет пьяница на дне бутылки, геймер – в погоне за инопланетным монстром, домохозяйка – в очередном эпизоде сериала. Она хотела отвлечься. Но любимые книги и диски не спасали, она все равно не могла сосредоточиться ни на чем, строчки плясали перед глазами, а музыка звучала глухим неразборчивым фоном. Дождь размывал привычную картинку огней за окном. В целом мире она ощущала себя пыльным чемоданом, лежащим под кроватью, – и место занимает, и выкинуть жалко.
Софья ходила на новую работу всего две недели, но казалось, что она уже целую вечность бродит по замкнутой цепи унылых будней. День за днем, все мучительные восемь, а то и девять часов, Софья пыталась отыскать точку опоры, но вместо этого все глубже и глубже падала в пропасть.
