скачать книгу бесплатно
У Томаша были широкие густые брови и длинные ресницы, а глаза какие-то светлые, но из-за тяжелого пасмурного взгляда они казались темными. Стрижка ровная, манекенская, всегда одной длины, как будто он никогда не обрастал.
Впрочем, его спину я изучила намного лучше, чем лицо.
– Вы же с Надей вроде как… дружили?
– Да.
– Но расстроенным ты не выглядишь.
– Много времени прошло.
Я продолжала сверлить его взглядом:
– Ты должен был заволноваться, когда она исчезла.
– Думал, что переехала.
– Вот так – в один момент? Ушла, не попрощавшись, поздним вечером посреди репетиции и переехала?
– При чем тут репетиция? – Томаш настороженно посмотрел на меня.
– Ты видел Надю после того вечера перед юбилеем школы?
Он медленно, но без малейшего удивления покачал головой, в его глазах не отразилось ничего, кроме меня самой. Однако для разоблачительного разговора было рано.
Перед большой лужей я выскочила из-под зонта, обогнала его и пошла вперед.
В квартире стоял запах заветрившейся еды, алкоголя и парфюма. Разувшись, Томаш первым делом отправился мыть руки. Затем снял синий школьный пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, поправил на комоде траурную фотографию Нади и, закатав рукава рубашки, присел, чтобы разобрать занимающий полкомнаты стол.
Мама Томаша, наверное, очень гордилась им. Все мамы хотят иметь таких образцовых, правильных сыновей: красивых, умных и рассудительных. Умеющих разобрать стол, предлагающих зонт и пахнущих альпийскими лугами. Вот только догадывалась ли она о Наде?
Я еще немного постояла, наблюдая, как он складывает стол, и пошла на кухню. Грязные тарелки были наставлены в раковине, стеклянные миски с остатками салатов засунуты в холодильник. Мусорка забита бумагой, салфетками и пакетами из-под сока. Но бутылок от спиртного не было. Это, пожалуй, единственное, что они потрудились убрать. Я достала черный пластиковый пакет для мусора и переложила все тарелки из раковины в него. Зачем мыть? Все здесь, что когда-то имело значение, превратилось в бессмыслицу.
Если у меня когда-нибудь будет своя квартира или дом, я ничего не стану собирать или тратить деньги на вещи – на сервизы, дизайнерские шторы, брендовые спортивные костюмы. У меня будут только сухие ботинки и огромная удобная кровать, которую я завещаю кремировать вместе со мной.
Хлопнула входная дверь. Томаш понес стол соседям. Интересно, как часто он бывал в этой квартире?
В холодильнике оставались оливки, соленые огурцы, колбасная нарезка и селедка. Сначала я хотела их выкинуть, но потом решила, что Кощей обрадуется такому разнообразию, и, пока Томаш не вернулся, собрала все в непрозрачный белый пакет с ручками и спрятала за дверью.
Он неслышно вошел, когда я подметала пол, и остановился на пороге.
– Я все. Помощь нужна? Могу выкинуть мусор.
– Похороны – это такая формальность, – в тот момент я как раз думала об этом. – Люди приходят на них ради самих себя, чтобы совершить хороший поступок и потом спать спокойно. Или просто порадоваться, что умерли не они.
– Вообще-то приходят, чтобы выразить любовь и уважение к умершему, – в голосе Томаша прозвучало осуждение.
Я выпрямилась:
– Выражать любовь нужно живым, а мертвым она уже не нужна.
Несколько секунд мы смотрели прямо друг на друга, после чего он кивнул с таким видом, словно я сказала какую-то гадость, но это было ожидаемо и ничуть его не удивило.
– Что мне еще сделать?
– А ты любил Надю?
– Что? – Он поморщился, как будто не расслышал, но я готова поклясться, что по его лицу пробежала тень.
– Вы же общались и все такое… – Я сделала многозначительную паузу. – Что конкретно ты хотел выразить, когда пришел к ней на похороны?
– Я пришел, потому что так правильно! – Он без труда выдержал мой требовательный взгляд.
– А почему у Нади не было друзей, которые хватились бы ее?
– Я не знаю.
– Кто-нибудь из них пришел на похороны?
– Нет. Зато Павел Степаныч был.
– Трудовик? Ого! Круто. Наверное, рыдал горючими слезами?
– Почему ты такая злая, Микки? С человеком случилось несчастье, а ты только насмехаешься. Даже если Надя тебе не нравилась, сейчас это уже не имеет никакого значения. Ты жива, а она мертва. Считай, что ты победила. Только держи это в себе.
Его слова прозвучали унизительно, в глазах читался укор.
Я бросила веник на пол и вытащила флешку.
– И это ты собираешься учить меня морали?
– Что это? – Он протянул руку, но я резко убрала флешку за спину.
– Ты знаешь.
– Без понятия.
– Ваши с Надей похождения.
– Извини, Микки, я не понимаю, чего ты хочешь. – Томаш улыбнулся.
– Я хочу, чтобы ты во всем сознался! – выпалила я на одном дыхании, совершенно не подготовившись. Думала вывести его из себя, но он не поддался, только задумчиво нахмурился.
– Сознался в чем?
– В том, что это ты ее убил.
Я внимательно следила за его реакцией. Очевидно, что он напрягся, но очень старался этого не показывать, поэтому, улыбаясь, продолжал смотреть мне прямо в глаза, как это делают животные, когда решают, стоит ли им напасть или лучше отступить.
– Неожиданно. И зачем мне это?
– Откуда я знаю? Возможно, из ревности или потому, что ты маньяк.
Встряхнув головой, он неожиданно рассмеялся, как если бы вдруг сообразил, что это розыгрыш.
– Мне ничего не стоит пойти сейчас в полицию и отдать им эту флешку.
– Можешь объяснить, что на ней?
– Там запись вашего с Надей секса.
– Не может быть. Покажи!
Он снова протянул руку. Взгляд у него был медленный, но движения быстрые. Я отпрянула. Снисходительная улыбочка наконец-то стерлась с его лица. Он явно разволновался.
– Где ты это взяла и зачем она тебе?
– Пойду с ней в полицию.
Его плечистая фигура, закрывающая дверной проем, казалось, выросла до размеров кухни и угрожающе нависла надо мной.
– Считаешь, это доказывает мою виновность?
– Пусть полиция разбирается, – откликнулась я как можно беспечнее.
Уловка сработала. Впервые я видела на его лице нечто большее, чем демонстративное равнодушие.
– Скажи просто, что тебе нужно. Ведь что-то нужно, да? Иначе ты не провоцировала бы здесь меня, а была уже в полиции! – Он перевел дыхание.
– На что это я тебя провоцирую? Теперь ты и меня, как Надю, трахнешь и бросишь в колодец?
На секунду он словно провалился в свои мысли, а после короткой паузы вынырнул.
– Тебя? Нет. Чего ты хочешь?
– А что ты можешь предложить?
Пора было переходить к разговору о растяжке, но злить его было забавно.
Однако Томаш отступил. Вышел в коридор. Постоял там какое-то время, успокаиваясь, затем стал обуваться.
– Ты куда? – Я выбежала следом. – Мы не договорили.
– Ты несешь какую-то чушь. У тебя ничего на меня нет. Докажешь – будем разговаривать.
– И ты вот так просто уйдешь?
– Мне здесь больше делать нечего! – Он сорвал куртку с вешалки и вышел, громко хлопнув дверью.
Я, конечно, повела себя, как стерва, но выбор между добром и злом всегда неоднозначен и правильного решения в большинстве случаев не имеет. На самом деле я просто очень разнервничалась – и меня понесло. Предполагалось, что я всего лишь спрошу про растяжку, и, если бы это был не Томаш, разговор сложился бы совсем иначе. Наверное, мне стоило перестать думать об этом. Расслабиться и отвлечься. Возможно, дело было в холоде или непрекращающемся дожде, в простуде и задолбавшем беспорядке, в хронической усталости и надвигающихся ЕГЭ. А тут еще Надя: в реальности и во сне.
Почему все же она сказала тогда, что это я в чем-то виновата? Была ли Лиза права, что все дело в ревности? Или, может, Надя решила, что флешку подкинула я? Поводов для ее злости могло быть сколько угодно, но когда она говорила «Ты виновата», то имела в виду что-то конкретное, то, что уже случилось или должно было произойти. Что-то, о чем я могла пожалеть. Была ли она действительно такой жуткой, как мне теперь вспоминается? И почему во сне я никак не могу разглядеть ее лицо? Время стирает память. Вот как с мамой, например. Хоть я и помнила, как она выглядит, но особо и не помнила. В памяти остались лишь отдельные моменты и ситуации, а какой она была на самом деле, забыла.
Хотелось вспоминать только хорошее, но я не могла себе этого позволить, ведь она же меня бросила. А значит, и не стоила хороших воспоминаний. Они разъедали мне душу и вносили смуту в сердце и мысли.
Не будь Кощея, я бы тоже стала одинокой. Обо мне бы тоже никто наверняка не сожалел, и, чтобы убрать в квартире, пришлось бы звать каких-нибудь левых людей. И все равно Томаш не имел права вот так уходить. Это было оскорбительно, пусть я и нарочно выводила его. Взгляд уперся в оставленный на спинке стула пиджак. Я сняла его и оглядела, как если бы это был опасный, плохо изученный предмет, затем понюхала. Никакого особенного или необычного запаха не было. Пиджак пах Томашем настолько, насколько я успела его узнать. Проверила карманы. В одном из них нашелся ластик, а в другом я нащупала что-то маленькое и круглое, но вытащить не смогла. Вывернула карман наизнанку и обнаружила обычную, только пришитую изнутри серую пуговицу.
Томаш написал в «Ватсап» минут через двадцать. Я уже ушла из Надиной квартиры. Спросил, там ли я еще, и пожаловался, бедолага, что забыл пиджак. Я ответила, что пиджак забрала и оставлю его в школьной раздевалке, потому что на занятия сегодня уже не пойду. Не могла же я отправиться на уроки с пакетом вчерашней еды. Колбасной нарезкой и селедкой от него воняло за версту.
Ключ я занесла директрисе. Сначала ее секретарша не хотела меня пускать, но, услышав мой голос, Тамара Андреевна велела зайти. Она сидела за столом бледная и заплаканная, и, громко высморкавшись, сразу выложила:
– Они пытаются приплести к этому Женечку, представляешь? Моего Женечку.
– К смерти Надежды Эдуардовны? – неуверенно уточнила я, потому что сама думала только об этом.
Тамара Андреевна всхлипнула:
– Они написали, что Женечка – угроза. Что я не имею права допускать его к работе с детьми и что он, возможно… Что он… имеет к этому ужасу какое-то отношение.
– Кто такие «они»?
– Не знаю. Кто-то. Родители. Из-за отвратительной галиматьи в интернете. Мне звонили из РОНО. Требуют срочно его убрать. Господи, как им такое пришло в голову? Что за люди? – Тамара Андреевна вытерла ладонью слезы. – Он еще не знает. Ума не приложу, как ему сказать об этом.
– А полиция что? Они вообще собираются проводить расследование?
– Ну какое расследование? – Она снова шумно высморкалась и обреченно махнула рукой. – Дело шестимесячной давности. Кому это нужно? Они и так страшно рады, что удалось сразу установить личность. Это только в кино что-то расследуют. В жизни у всех полно текучки. У Веры Васильевны муж – полицейский. Говорит, столько бумажек приходится заполнять, что больше ни на что времени не остается.
– Понятно… – Я задумалась, стоит ли говорить ей про растяжку. В кино показывали, что исследуют даже ткань, если на ней остаются отпечатки, но директриса была права: кино – это кино.
С Женечкой мы подружились, когда я переехала к Кощею с Ягой и чувствовала себя катастрофически несчастной. Ему было четырнадцать, и, вероятно, я даже была немного в него влюблена, как может быть влюблена десятилетняя девочка во взрослого миловидного мальчика с ясным взглядом и розовым румянцем на нежном лице. Он водил меня по району и обучал «устройству нашего мира». На обычной улице, посреди белого дня он то и дело замечал какие-нибудь знаки, послания или сигналы, которыми обменивались сущности.
В одну из первых наших прогулок, проходя мимо арки, где на стене были выведены непонятные каракули в стиле граффити, он прочел слово: «Воздержание».
– Что это такое? – спросила я.
– Это правило-напоминалка, – с таинственным видом ответил он.
– Какая еще напоминалка?
– Об осторожности, конечно. Когда скамейки покрашены, на них тоже напоминалки пишут, чтобы никто не испачкался. А еще на дверях пишут «выход», чтобы не забыть.
– И о чем же это правило?
– О том, что все должно быть по правилам.
– Чудесно! Масло масляное.
– Это хорошее правило. Когда нет правила, получается беспорядок. А беспорядок открывает двери в дестрой.
