скачать книгу бесплатно
Неизъяснимый ужас объял его с ног до головы, схватил за горло, и было в этом ужасе что-то нездешнее, невероятное, такое, что Виктор вдруг понял: это сон! И облегчение пришло в тот же миг, рассеяв тяжёлые сонные чары. Виктор открыл глаза. В хате было темно. Верно, до рассвета ещё далеко…
В камере с Иваном Ивановичем
Виктор очнулся на полу камеры и обрадовался передышке. Сегодняшний утренний допрос показался ему бесконечно длинным. То, что его раны продолжали гореть не переставая, уже стало привычной частью жизни. Сейчас счастьем было то, что его оставили в покое и, надеялся он, не тронут хотя бы до вечера.
Он с усилием повернул голову и увидел единственным уцелевшим глазом, заплывшим и превратившимся в узкую щёлочку, Ивана Ивановича, отца Васи Левашова. Хотя в камере было темновато, Виктор узнал его сразу по характерной линии носа, который Вася явно от него унаследовал.
Виктор не раз бывал у Василия дома и хорошо знал его отца. Присутствие Ивана Ивановича здесь означало, что Вася на свободе, потому полицаи и взяли отца в заложники. Эта новость вселяла в сердце бодрость. Виктор живо припомнил, что, по имеющейся у него информации, Ивана Туркенича здесь, в застенках, нет, а значит, он тоже на свободе. Хотелось верить, что Иван и Василий покинули Краснодон и им сейчас ничто не угрожает. Однако разговаривать с Иваном Ивановичем на такие темы было рискованно. Виктор сразу подумал о том, что к нему в камеру могли нарочно посадить отца его друга, чтобы подслушивать их разговоры. Ну что же, пусть!
– Добрый день, Иван Иванович! – произнёс Виктор, стараясь придать голосу бодрые нотки, хотя сам голос прозвучал глухо и довольно тихо: сказывалась слабость, ведь он потерял много крови.
Но Иван Иванович голос его узнал сразу.
– Витя! – воскликнул он взволнованно. – Третьякевич? Неужели это ты? Что они с тобой сделали!
Кажется, у старика дрогнули губы.
– Ничего, – легко отозвался Виктор. – А чего ещё от них ждать? Вот и вас за решётку бросили. Да только это ненадолго. Скоро, скоро их отсюда погонят! Слышали ночью канонаду? Наши уже близко. Может, ещё живыми отсюда выйдем. Мы все.
И когда он произносил эти слова, надежда вдруг переполнила его сердце. Он почувствовал её ещё ночью, под звуки боя, который, как ему показалось, идёт где-то уже совсем близко. И он представил, как это произойдёт: прямо среди ночи вдруг явится какой-нибудь хлопец с автоматом, в солдатской шинели, боец нашей армии, откроет двери всех камер, и ребята и девчата выйдут из них, и уже завтра всё пережитое здесь покажется им кошмарным сном. Виктор представил, как он обнимет плачущую мать. Первым делом он попросит у неё прощения за то, что не простился, когда уходил. Ведь он мог уже никогда не вернуться…
Он представил себе эту сцену так отчётливо, что ощутил её как наяву. Как будто глаза матери смотрели сейчас на него, и столько сострадания было в этом взгляде, что ответное сострадание к ней комом встало у него в горле. Бедная мама! Она сейчас не сможет не только ответить на его объятия, но даже прикоснуться к нему: ведь где его ни тронь, везде больно, и смотреть на него спокойно не может даже Иван Иванович, а о ней что и говорить! И всё же лучше матери увидеть его таким, чем не увидеть вовсе!
Виктору вдруг показалось, что до него и сейчас доносится канонада, как ночью, только тише. Должно быть, наши немного отступили, но Виктор верил: очень скоро они снова перейдут в наступление. Непременно перейдут!
– Вы слышите? – обратился он к Ивану Ивановичу с радостным волнением, подаваясь в его сторону всем телом.
– Похоже на орудийную стрельбу, только пока далековато от нас, – подтвердил тот его догадку и вдруг прибавил так тихо, что Виктору пришлось напрячь слух, чтобы разобрать: – Ты, Витюша, молодец! И твои ребята это знают, помни! Что бы им про тебя ни говорили.
– В ребятах я ни на миг не сомневаюсь! – отозвался Виктор горячим шёпотом. А сам почувствовал укол в сердце: «Значит, снова врут им эти подлые мрази, будто я – предатель! И недаром меня из общей камеры сюда перевели!»
Виктор внимательно посмотрел на Ивана Ивановича, пытаясь понять: старается ли тот его утешить или говорит, как видит и как думает.
Похоже, что и вправду всё так, как он говорит. Виктор чувствует. И даже если было бы иначе, это ничего бы не изменило. Тогда бы ребята выстояли вопреки ему, так же, как сейчас они выстоят с ним вместе. Иного не дано. Слишком много силы вложено в это намерение, и оно одно на всех.
Однако каким великим чудом было бы выйти отсюда живыми всем вместе! Мысль Виктора снова вернулась к этой отправной точке.
Он вдруг вспомнил волшебных лесных человечков из своего детства. Сколько лет они оставались запрятанными в самых заповедных глубинах его памяти, а тут всплыли целые и невредимые! Стоило ему представить их, как они мгновенно оживали. Он видел их с закрытыми глазами и отчётливо вспоминал все случаи, когда они исполняли его желания. В основном это были волшебные путешествия во снах. Например, он побывал в Сорокино во сне раньше, чем наяву приехал сюда с родителями жить. А накануне Мишиного с Марусей приезда в Ясенки, когда они вместе с Володей вчетвером ходили в балку за орехами, Виктор загадал своим волшебным друзьям желание увидеть старшего брата, и оно исполнилось на другой же день. Правда, его человечки за что-то обиделись или рассердились на Михаила и после этого случая больше уже не показывались Виктору. Теперь у него было такое странное ощущение, что они снова с ним вместе с непостижимой детской властью желать и свято верить в исполнение своего желания, каким бы невероятным оно ни казалось.
Если сейчас, как в детстве, загадать желание, оно непременно исполнится. Нужно просто закрыть глаза и представить, как открываются двери тюрьмы и как все ребята и девчата выходят на волю, представить каждого в отдельности и всех вместе. Представить без малейшей тени сомнения, и тогда всё сбудется. А потом ещё представить себя выходящим на свободу, каждый свой шаг, каждый вдох и выдох, до тех пор, пока эти страшные застенки не останутся позади. Тогда впереди откроется весь простор будущей жизни, и прежде всего – радость Победы. Он услышит по радио о победе под Сталинградом, они все доживут до этого дня и будут её праздновать. Ведь каждый из них внёс в победу свою посильную лепту: и тем, что боролся с врагом, пока был на свободе, и тем, что выстоял здесь, в застенках.
С любовью и гордостью думает Виктор о ребятах. И о нашей армии, которая уже так близко. Две эти мысли сливаются в одну, и из неё рождается и оживает сон.
Связной
Звуки орудийной стрельбы звучат всё громче и ближе, и Виктору кажется, что он слышит их наяву сквозь сон. А за стеной камеры в коридоре слышны испуганные крики и удаляющийся топот ног. Полицаи в панике бегут прочь. Кто-то кричит: «Наши в городе!» – и из всех камер отвечают: «Ура!!!» Наконец открывается дверь и ослепительно яркий свет заполняет всё вокруг. Виктор не сразу осознаёт, что летит и Земля очень далеко внизу. Дальше, чем Солнце. Но почему-то не жарко. «Твоё тело уже сгорело», – успокаивающе сообщает ему голос, похожий на его собственный, и он испытывает громадное облегчение – ведь теперь ему больше не о чем беспокоиться. Виктор не помнит, как это случилось, зато помнит из путешествий во снах своего детства, отправляться в которые ему помогали его маленькие волшебные друзья, что достаточно задать вопрос о событии, чтобы очутиться там, где оно совершилось. Так он мгновенно спускается вниз, и Земля из голубого шара, сияющего в черноте космоса, становится необъятной громадой, и вот под ним расстилается степь. А вот и курган, на котором стоит Сорокино-Краснодон. Из глубины кургана сквозь толщу живой почвы и чёрной угольной пыли светятся очертания гигантской фигуры Воительницы, и тонкая ниточка света соединяет её вечно живое материнское сердце с земной поверхностью. «Помоги!» – слышит Виктор голос из-под земли, и в тот же миг переносится далеко-далеко, в другую степь, к другому кургану, туда, где течёт могучая Волга. За этот курган уже пятый месяц идёт битва. Виктор видит, что в нём тоже как будто лежит и светится сквозь землю, подобно проглоченному могилой солнцу, Воительница, Мать-Защитница, и сердце её так же протягивает нить света к поверхности Земли, но как она тонка! «Помоги! – снова слышит Виктор. – Дети мои меня забыли. Помоги им услышать моё сердце, и я дам им Победу». И Виктор понимает, что от него нужно. «Я никуда не ухожу, – отвечает он. – Я здесь. Я твой связной. И я на связи. Я готов. Мы все готовы».
Виктор видит синее небо, а в нём – огромные светящиеся, как солнца, фигуры. Их много. И это его ребята и девчата. Он вдруг узнаёт среди них и Серёжу Тюленина, и Мишу Григорьева, и Анечку Сопову… Смутно шевелится в нём вопрос: «Как же так? Ведь они всё ещё на свободе!» Но это сомнение – лишь ложный, поверхностный голос. Виктор знает, что все они – одно целое. Неделимое.
Последняя, кого он видит, это мама. Его мама лежит на земле и взывает к Той, что зарыта глубоко под землёй. Мама спрашивает о нём и не слышит ответа из-за своей боли, которая слишком велика. Дует сильный ветер. Она обнимает землю и зовёт. Виктор отвечает ей из-под земли и знает, что она обязательно его услышит. Рано или поздно. Его слова любви и благодарности в конце концов дойдут до её сердца. Пусть даже из-под всей толщи земли, под которой он погребён.
Лелечка
– «Мы не рабы. Не бары мы», – ещё по складам, но уже с выражением читал Витя, положив букварь на одеяло возле маленькой Лелечки. Оторвав взгляд от страницы, он смотрел в широко раскрытые, чистые, как воды глубокого озера, младенческие глаза и не сомневался в том, что Лелечка понимает каждое прочитанное им слово. Маруся, в первый раз оставляя с ним грудную дочурку, пояснила, что Витя приходится Леле дядей, и с тех пор он чувствовал себя взрослым, в полной мере ответственным за дочь любимого брата Миши. По крайней мере, он твёрдо решил постараться сделать всё, чтобы, когда Лелечка подрастет, она не пожалела о том, что у неё есть дядя. Это слово звучало так солидно, что Витя чувствовал удовольствие, произнося его даже мысленно.
Марусю и умиляла, и радовала Витина готовность нянчиться с малышкой. Когда он прибегал из школы и рассказывал новости, Лелечка поворачивала к нему голову и внимательно слушала. Так же внимательно слушала она и чтение букваря, и другие уроки, которые Витя нарочно готовил вслух. И если розовое Лелечкино личико морщилось, а из глаз готовы были брызнуть слёзы, её юному дяде удавалось убедить её не капризничать порой даже лучше, чем родной матери. Витя умел коснуться мягко, взглянуть ласково, а говорил так вкрадчиво и серьёзно, что Лелечка протягивала к нему ручки и блаженно улыбалась. А Витя, увлёкшись, мог рассказывать маленькой племяннице целые истории: и про себя, и про неё саму, как она подрастёт и пойдёт в школу, где будет у неё много друзей и подруг, и всем им она, Лелечка, будет служить примером.
Раз Маруся, войдя со двора, увидела, как Витя, укачивая Лелечку, носит её на руках по хате, прижимая к груди, и нахваливает самыми добрыми словами, какие только приходят ему на ум.
– И даже маленькие птички не будут тебя бояться, а станут брать хлебные крошки из твоих ладошек своими клювиками, когда ты пойдёшь кормить их, – услышала изумленная Маруся. – Они умеют кушать осторожно и не сделают тебе больно, потому что будут любить тебя.
Заметив Марусю, Витя как будто слегка смутился. Маруся, в свою очередь желая скрыть неловкость, лишь выдала себя ещё больше.
– Ох, как ты её балуешь, нашу Лелечку! – притворно всплеснула она руками с тихим смехом.
– Это я её воспитываю, – возразил Витя шёпотом. – Ведь если говорить человеку, пока он маленький, что он хороший, он непременно вырастет хорошим.
– Гляди ж ты! – искренне восхитилась Маруся, осторожно принимая из Витиных рук почти уснувшую Лелечку. – Надо думать, твоя мама день за днем только и твердила тебе, какой ты умница. Или ты сам такой уродился?
Ей нравилось, когда Витя вдруг опускал свои ясные голубые глаза. Но если с чем и уродился этот обаятельный смышлёный хлопец, то с выдержкой, какой позавидовал бы и взрослый. Ему ничего не стоило в один миг овладеть собой, преодолев стеснительность. И вот он уже поднял на неё взгляд, прямой, открытый, приветливый:
– Не знаю, тётя Маруся. Мама мне всё сказки рассказывала. Мне особенно нравилось про доброго мишку, который зверей в лесу защищает и кормит. Ну я пойду? А то меня ребята ждут…
– Иди, – кивнула Маруся, а когда Витя уже выскользнул во двор, пробормотала себе под нос: – Ну какая же я тебе тётя?!
В словах этих прорвалась внезапная досада, и Маруся вдруг ясно осознала, как бы ей хотелось звать Витю своим сыном или братом. Он был для неё такой же родной, как маленькая Лелечка и как любимый Миша одновременно. Такой родной, что даже страшно. Она не могла объяснить себе этот страх, пронзивший её до костей, заставив содрогнуться всем телом. Но Лелечка сонно зашевелилась у неё на руках, и Маруся ощутила на своих щеках её тёплое дыхание.
Балалайка
– Витя, это тебе! – торжественно произнёс Миша, протягивая младшему брату заветный подарок.
Балалайка, совсем новенькая, ещё пахла лаком, которым был покрыт её узкий темный гриф.
– Ух ты! – восторженно воскликнул Витя, беря в руки долгожданное сокровище и прижимая к себе. – Спасибо!
– Я ведь обещал, что будет у тебя балалайка! – широко улыбнулся Михаил, радуясь его счастью.
Витя осторожно тронул струны.
– Дай-ка мне пока, а ты бери мандолину, состроимся! – предложил старший брат.
– Всё ему: и мандолина, и балалайка! – не преминул подать недовольный голос средний брат Володя.
– Вот уж не тебе бы жаловаться! – отозвалась мать. – Будто тебе кто играть не даёт! Да только пока Витя за мандолину не возьмётся, тебе она без надобности. А гитара вон у тебя на что?
– Если хочешь, Володя, мы будем играть по очереди, – предложил Витя примирительно.
– Да ладно, – тотчас смягчился средний брат. – Нужна мне больно ваша балалайка! Я и вправду лучше на гитаре…
– Вот и я надеюсь, что вы уж как-нибудь поделитесь, драться не станете! – подхватила мать. – У нас дома теперь целый ансамбль, так ведь?
И все трое сыновей дружно заулыбались. Что и говорить, Володе, конечно, иногда бывало обидно, но всё-таки он и сам любил младшего брата. С Витей было просто невозможно поссориться всерьёз, и как его ни баловали, характер у него ничуть не портился.
Всего несколько Мишиных уроков – и вот уже Витя самостоятельно наигрывал по вечерам на балалайке первые простенькие мелодии, а Володя порой присоединялся к нему на гитаре. Мать с отцом любили, когда в хате звучала музыка. Прежде эту радость доставлял им Миша, но теперь за дело взялись младшие сыновья, и особенно Витя. Он был самый музыкальный из всех. Балалайка давалась ему так же легко, как мандолина, которую он на время забросил, осваивая новый инструмент.
Чем дальше, тем быстрее подбирая на слух знакомые мелодии, Витя сам не заметил, как легко пережил Мишин отъезд. Прежде разлука со старшим братом, Марусей и Лелечкой далась бы ему куда трудней. Но за струнными переборами на душе было светло, и казалось совершенно очевидным, что у Миши всё складывается как нельзя лучше. Только теперь Витя осознал по-настоящему, какое это счастье, что старший брат больше уже не работает в шахте, зато сгодился для более безопасной, хотя и не менее важной и ответственной работы. Нет, конечно, шахтерский труд очень важен, мысленно говорил себе Витя, но думать всякий раз, когда твой брат на смене, вернётся ли он домой, – это так трудно!
Отчего-то Витя боялся за Мишу так же сильно, как и гордился им. Мать как-то сказала, что кому-кому, а только не Мише работать в забое под землей. Сказала она это то ли к слову, то ли по каким-то суеверным соображениям или материнским предчувствиям, но в Витиной душе глубоко отозвались её слова и засели там прочно. Однако вскоре оказалось, что сама партия в данном вопросе совершенно согласна с матерью, потому что для Миши как для коммуниста живо отыскалось ответственное партийное задание. Выяснилось, что его честность и умение организовывать работу людей – именно то, что нужно от него партии. А теперь Миша уезжал для этой работы в Ворошиловград, где был ещё нужнее. Там у него будет где жить вместе с Марусей и маленькой Лелечкой.
– И то верно: тесно тут всем вместе в одной хате! – вслух утешала сама себя мать, накрывая на стол. – Хоть, конечно, в тесноте, да не в обиде, да и в прежние времена не в такой тесноте ютиться приходилось, а теперь всё по-новому и сама жизнь другая. Вон дочку Марусю учиться на учительницу отослали, уж сама скоро учить ребят будет. Так и ты теперь уезжаешь! Было у меня в хате две Маруси, а ни одной не остаётся…
– Да мы же на лето приезжать к вам будем! – отозвалась помогавшая ей расставлять на столе посуду виновница этой жалобы, едва удерживаясь, чтобы не назвать свекровь мамой. – И вы к нам заглядывайте в город, всегда будем рады. Володя пусть заезжает, да и Витя тоже. Он ведь уже самостоятельный. Ума не приложу, как я Лелечку укачивать буду без его балалайки!
– Ну, что самостоятельный, это верно, – заулыбалась мать, взглянув на младшего сына. – У него и тут своих дел довольно, если ты заметила, чтобы выезжать так далеко с концертами. Хотя, глядишь, всё ещё впереди. А пока все в хате… Поиграй нам, Витюшенька, чтобы Лелечке слаще засыпалось!
Витя с готовностью взялся за струны.
– Что сыграть? – спросил он, оглядываясь на мать.
– Сыграй «Амурские волны», – подал голос отец, перемешивая в печке угли кочергой.
Мать одобрительно кивнула. Витя, присев у края стола, склонился над узким грифом. Звуки вальса полились плавно и задумчиво, волна за волной, заполняя пространство, становясь всё глубже, захватывая и унося. В этой музыке жило и дышало море, и Витя, никогда в жизни моря не видевший, знакомый с ним лишь со слов отца, всякий раз, начиная наигрывать зыбкие созвучия, словно входил в воду, не в такую, как в реке, а в глубокую, прозрачную, качающуюся, без конца и без края, и плыть в ней можно тоже бесконечно: она качает и несёт, несёт…
– Вот это ты, Витька, даёшь! – воскликнул Володя, не успела отзвучать последняя нота. – «Амурские волны» – на балалайке! И ведь изобразил!
– А чем тебе плоха балалайка? – строго глянул Иосиф Кузьмич на среднего сына.
– Ничем, папа, – заверил отца Володя. – Но «Амурские волны» лучше на мандолине. Не балалаечная это музыка.
– Ишь ты, «не балалаечная»! – передразнил его отец.
– Конечно, не балалаечная. Это только Витька может. У него всё звучит, за что ни возьмётся. Да ещё, небось, прямо сейчас, на ходу, и подобрал…
– Нет, не на ходу, – скромно возразил Витя. – Я же вчера вечером их уже играл. А хочешь, давай ещё раз вместе сыграем: ты на гитаре, а я на мандолине, – предложил он вдруг.
– А я вам на балалайке подыграю, тихонечко, если ты не против, – в тон младшему брату обратился Михаил к среднему.
– Вот это дело! Давайте, уважьте стариков! – одобрил Иосиф Кузьмич. – Хотела же мать ансамбль, пока Миша не уехал! Бери, Володька, гитару, не капризничай!
Володя и не думал капризничать. Настроение у него было на редкость миролюбивое, как раз такое, в каком ему ничего не стоило сыграться с обоими братьями. «Всегда бы так! – подумала мать, глядя, как сыновья усаживаются рядком в полном единодушии. – Да, верно, не бывает на этом свете так, чтобы всегда всё хорошо. Миша уезжает, и когда ещё доведётся, как теперь, собраться всем вместе? А Володя без Миши становится колючий. Это возраст у него сейчас такой трудный. Иной раз глядишь на них – и кажется: это Витя, а не Володя, старше четырьмя годами. И ещё кажется, что и самому Володе тоже это видно, оттого он и ершится ещё пуще. А и впрямь родиться бы ему самым младшим! Витя бы и его нянчил, как Лелечку».
Допоздна в этот вечер звучала в хате музыка. Маленькая Лелечка уже сладко спала, а Маруся тихо улыбалась счастью Мишиных родителей, и ей было немного грустно уезжать из Сорокино. Здесь она чувствовала себя дома, а там, в городе, им с Мишей ещё только предстояло создать дом – место, где всегда ждут и любят.
После Мишиного отъезда Витя день грустил и не брался за балалайку. А на другой день, возвращаясь с базара в час, когда младший сын обычно приходил из школы, мать ещё с улицы услышала струнный перебор. Отворив дверь в хату, она увидела на лавке рядом со склонившимся над балалайкой Витей знакомого хлопчика его лет, из здешних, шанхайских, только имени припомнить не могла.
– Доброго дня, – вежливо поздоровался хлопчик, подняв на Анну Иосифовну живые карие глаза.
– Здравствуй, – кивнула она приветливо.
– Мама, это Вася из нашего класса, – поспешил Витя представить ей товарища. – Он тоже хочет научиться на балалайке. Мы тебе не помешаем?
– Отчего же? Играйте, – разрешила мать.
В самом деле, не выгонять же ребят во двор! Да и на улице прохладно. Анна Иосифовна не преминула заметить себе, что любая мать позавидовала бы ей, особенно тут, на Шанхае, где самые отчаянные хлопцы всегда найдут себе компанию, и тогда пиши пропало. А Витя, хоть на вид по нему так сразу и не скажешь, особенно в сравнении с Володей, далеко не робкого десятка. Анна Иосифовна помнила, как, не успели они тут поселиться, в один из первых же вечеров, хватившись младшего сына, услышала от соседки Матрёны: «Слышь, а то не твой ли на речку с нашими утёк?» Мать заволновалась, бросилась к Каменке. На её счастье, ребята уже возвращались назад, и она встретила Витю, мокрого, но довольного, в окружении новых приятелей, большинство из которых были его старше, но держались с ним на равных. Анна Иосифовна растила уже третьего сына и сразу догадалась: чтобы заработать такой авторитет у соседей, едва приехав на место, надо очень постараться. Даже представить было страшно, что могло за этим скрываться. Однако Витя честно повинился в ответ на её сердитые вопросы ещё прежде, чем они подошли к своей хате: «Я, мама, в речку с обрыва нырял!» «Да как же руки-ноги у тебя целы?!» – ахнула мать. «А я вниз головой», – признался Витя. «Ещё лучше!» «Да там глубоко, до дна не достать!» – вконец осчастливил он её своей честностью. «Божечки! И как же это ты не утонул!» – взмолилась Анна Иосифовна. Витя мягко тронул её за руку. «Мам, да я плавать умею», – сказал он тихо и гордо. «С каких же это пор?» «С субботы, – ответил Витя без запинки. – Мне Женька с Гришкой показали, и у меня сразу стало получаться. Ну, почти сразу. Да, мама, это было в субботу!» Опешив от всех этих новостей, мать укоризненно посмотрела на сына и покачала головой: «Эх, взять бы хорошую хворостину и устроить тебе „субботу“!» А он в ответ взглянул на неё так прямо и серьёзно: «Как хочешь, – и прибавил с силой: – Я не боюсь». Потом помолчал и договорил совсем тихо: «А в первый раз было страшно. Когда с обрыва вниз головой. Очень даже страшно. Вон Гришке уже одиннадцать, а он до сих пор не может. А я – с первого раза. Ты знаешь, мама, мне кажется, я теперь ничего не боюсь». И мать оценила эту откровенность, простив за неё сыну все его подвиги и сохранив их в тайне. Однако с того вечера мысль о прыжках с высокого обрывистого берега Каменки беспокоила её всякий раз, когда соседские сорванцы забегали за Витей после школы и он исчезал вместе с ними.
Поэтому Мишина мандолина, а вслед за ней и балалайка стали настоящим спасением, а там и холодное время года подоспело. Теперь же, когда зима снова осталась позади, видеть, что Витя нашёл с шанхайскими хлопцами общий интерес и повод проявить свою доблесть без риска сломать себе шею, было особенно отрадно.
Всё это Анна Иосифовна мысленно проговаривала про себя, пока Вася упражнялся на балалайке, а Витя с неизменным терпением всякий раз повторял одно и то же. Повторить вслед за Витей всю музыкальную фразу у Васи пока не получалось, и слушать его бесконечные попытки со всеми спотыканиями было сомнительным удовольствием. Когда Миша учил Витю, матери не хотелось бежать из хаты – младший сын схватывал всё на лету. Да и Володя был очень способный. Пришло время осознать одарённость своих сыновей в сравнении с другими. Но ведь этот Вася не виноват в том, что у него не было такого старшего брата, как Миша. Однако он тоже хочет научиться играть, а значит, научится! «Вот и будет ансамбль!» – напомнила себе мать своё желание, повернувшееся после Мишиного отъезда столь неожиданной стороной.
Но в тот первый вечер она всё же не выдержала и сбежала-таки из хаты к соседке.
Паровоз
Это было уже в новой школе, только что отстроенной для местных ребятишек вместо старой, где им становилось тесно. Место, с одной стороны, удобное: сюда одинаково легко добежать детворе почти с любого конца бурно растущего шахтёрского поселка, куда не переставали съезжаться всё новые семьи. Только вот стояла школа между Банковской улицей и железной дорогой, по которой несколько раз в день ходил паровоз: то с крепежом на шахту, то с шахты с углем.
Ребята постарше не обращали на паровоз внимания, насколько это возможно с учётом того, что кроме свиста и грохота он приносил ещё одну неприятность: если была перемена, с его появлением дежурный учитель немедленно давал звонок на урок. Для взрослых звук приближающегося паровоза служил сигналом тревоги, потому что интерес к нему малышни оставался неистребим: каждому первоклашке непременно нужно наиграться вволю, подкладывая на рельсы под паровозные колеса то пятак, то гвоздик, то ещё какую-нибудь штуковину и сравнивая результат. Лишь после многократных экспериментов интерес этот сходил на нет. Бороться с ним было бесполезно: магнетическая сила паровоза побеждала и доводы разума, и страх наказания. Чумазая ребятня то поодиночке, а то и целыми стайками собиралась вблизи полотна, выжидая желанную минуту. Взрослые привыкли видеть эту картину. Озорникам драли уши и втолковывали мысль об опасности игр на железной дороге, а назавтра те снова прятались вблизи насыпи, разве что более старательно избегая попадаться на глаза взрослым, что придавало игре ещё больший азарт.
Следующим по расписанию уроком должна была быть, кажется, математика. По крайней мере, все Витины мысли вращались вокруг задачи из домашнего задания, в правильности решения которой он сомневался. Вчера она далась ему довольно легко, но сегодня утром по дороге в школу ему вдруг подумалось, что в простоте той задачки скрыт подвох. Но в классе это сомнение его покинуло, да и первым уроком была украинская литература, звучал полноводной рекой напевный шевченковский вирш, потрясая до глубины и ум, и душу. Однако на перемене Витя вспомнил про задачку. Правда, только под самый конец, не враз очнувшись от чародейских строф «Кобзаря». Лишь вспомнил, не успев толком обдумать, – прозвенел звонок на второй урок. Русский язык. Писали диктант. И Володька то и дело заглядывал ему через плечо. Списывал. Да не жалко, но – смысл? Надо будет с ним поговорить начистоту. И разобрать подробнее эти наречия, раз он не понимает. Витя снова вспомнил про задачу по математике на второй перемене, уже на улице. Нет чтобы чуток пораньше, в классе, где оставил на парте тетрадки и учебники, – перечитал бы ещё раз внимательно условие! Припомнил, как мог: вроде всё сходится, получается, как вчера, всё правильно решил, но…
Бывает так, будто кто невидимый теребит тебя за плечо, подсказать что-то хочет, да ты его расслышать толком не можешь. И не понимаешь, дело ли он сказать пытается или, наоборот, сбивает, путает тебя. Странное, очень странное чувство: чем дальше, тем больше похоже, что как занозу тянешь, а подцепить нечем, и уже больно становится. Тут оглушительно зазвонил колокольчик, служивший звонком на урок. «Как, уже?» – мелькнуло удивление, а ноги сами понесли его к школьному крыльцу, на котором стояла Анна Ивановна, так решительно и энергично звоня в колокольчик.
Он уже взбегал вверх по лестнице высокого крыльца с толпой ребят и девчат, а странное чувство вдруг натянулось струной, нестерпимо, до отказа. Будто кто-то отчётливо и громко выкрикнул его имя. Он обернулся. И замер. Но всего на миг, потому что паровоз нёсся на всех парах, пыхтя и свистя, а какой-то несмышлёныш там, на насыпи, вместо того чтобы тикать, пока есть время, так и прилип к рельсам. А времени не было – расстояние между мальцом и паровозом стремительно сокращалось. И Витя сорвался, не чуя под собой ног. Будто ураганом его туда швырнуло. Только вслед ему несколько голосов выдохнули:
– Витька! Третьякевич!
Их обоих обдало горячим паровозным паром, когда он сдёрнул мальца с насыпи за ноги и, накрыв собой, обхватил руками, собравшись в клубок. Они вместе покатились с откоса, а над ними, надрывно свистя и гудя, прогрохотал паровоз.
Взволнованные ребята, обгоняя друг друга, бросились на помощь.
– Витя! Ты цел?
Витя уже поднялся на ноги. Он сплёвывал скрипящий на зубах песок, машинально отряхивая пиджак и брюки. Малец лет шести возле него, белобрысый, весь перепачканный землёй и угольной пылью, крепко сжимал что-то в правом кулачке. А у Вити лицо было белее мела. Он смотрел остановившимся взглядом, ничего не видя и не слыша, когда ребята трогали его, ощупывали, задавали вопросы. Его тёмно-голубые глаза в первые минуты были совершенно чёрными. Он шёл в толпе ребят, механически переставляя ноги. Было видно, что он все ещё не здесь, а там, на полотне.
История с паровозом, конечно, так просто не закончилась. Не прошло и пары дней, как о ней заговорило всё Сорокино.
– Что ж ты, Витенька, ничего нам не рассказываешь? – ласково упрекнула Анна Иосифовна младшего сына. – От соседских хлопцев вон только узнали, что ты у нас, оказывается, герой. Разве ж это дело?
За материнским упрёком крылось беспокойство. Видела же мать, что носит он что-то в себе эти дни, такой молчаливый и задумчивый. Опасалась беды какой, а тут вдруг говорят: подвиг. И кто говорит? Чужие люди. А сам-то всё молчит.
Есть такие вещи, которые непросто проговорить словами. Только ведь с героев спрос особый…
– Ты, мама, меня прости. Но как сказать, если сам ещё не понял? – грустно и смущённо улыбнулся Витя. – Я, конечно, согласен: если ты другого спас, тебя хвалят и героем называют, чтобы все пример с тебя брали. Это правильно. Но вот скажи, разве любой другой не поступил бы так же на моём месте? Я всего лишь обернулся. Никто не обернулся, я один. Меня будто позвал кто-то. А не то переехало бы хлопчика паровозом. Если бы ты это видела! Они спрашивают, ребята: а вдруг бы, мол, и тебя с ним вместе накрыло, ну, если б мигом позже, а ещё: как, мол, ты решился и о чём думал. Будто там было время решаться и думать! Да я сам не знаю, как успел. Так получилось. А теперь все, как нарочно, смотрят на меня так, чтобы я гордился. Ну, я, конечно, молодец, я и сам знаю, но уже подумал: а хорошо бы было, если бы никто меня с тем хлопчиком не видел, кроме машиниста паровоза!
Вот тогда впервые увидело сердце матери это неприступное одиночество сына и болезненно сжалось.
– Да ты не бери в голову, мама! – тотчас же прибавил Витя с нежностью. – Это я так, сам с собой бодаюсь. А то гляди, ещё и вправду зазнаюсь, никому тогда не поздоровится!
И он весело рассмеялся.
