Радио

Владислав Март

Радио

Только ступив на асфальт перрона, коснувшись его скучающими отдохнувшими стопами, засидевшимися отростками ног, такого твёрдого, такими мягкими бесшумными подошвами, я ощутил плотность окружающего всего. Жизнь тверда. Но твёрдость воздуха идёт прежде. Который был весь завешан тучей бранных слов, как мошкой, как нестриженными волосами, как вдохи и выдохи, они загораживали собой зрение. Несвежие бранные слова, разнообразно искаверканные названия половых органов, с приставками и суффиксами, с указанием родственных отношений, связей с предками, роились над перроном. Я чуть не начал задыхаться в этом облаке хитина и жужжания, схватил ртом эти чужие слова и горло поцарапал как при работе со стекловатой. Зачесалось лицо, нос, я чихнул и мелкими частыми шагами попытался уйти с серо-оловянного перрона. Опустил вниз лицо с ноздрями. Пригибался и работал руками из стороны в сторону для ускорения хода. Сшибая лбом сомн грязной лексики я достиг спуска с высокого бетонного берега на травку, где брани было поменьше. На травке обычно ждали поезда дети. Было это должно быть в начале лета, перед эвакуацией в оздоровительные лагеря. Дальше от состава – меньше слов в воздухе. Охи матерные улетучились, буквы развеялись, люди сказавшие их при сходе со ступенек вагона, вернулись в город, на пенсию, на вахту, а кто и умер. Но слова-то остались. Слова как сущности никуда не ушли. На самом деле вот они. Однажды сказанные всё кружат гнилью и капают на меня конденсатом. Невидимые больше никому, они всё же ещё здесь. Как мокрота туберкулёзника оставляет начинку-микобактерию, а жидкость, слизь, испаряются без следа. Нет нигде следа плевка, нет точек человеческой слюны на перроне, однако же палочка живёт. Лежит и ждёт. Всё выплюнутое, выхарканное, срыгнутое и крикнутое здесь. Так и говорящий ушёл, сгинул, а речь его нет, осталась висеть. Я ловко перешагиваю невидимую никому палочку Коха над несуществующими уже лужицами крови и мокроты, а пройти через строй брани в воздухе не могу. Шишки набил, за шиворот получил с верхом, нос чешется от взвеси воздушной, кашель прорезался, пошла слеза от едкости здешнего словесного воздуха, от газа прошлых речей. Метров тридцать до спуска, дыхание не сразу догадался задержать. В общем, не без потерь встал на твёрдую землю. Как из дачного нужника вылез. И все те слова, сказаны были приезжими, такими как я. Коснулись подошвой и началось. Ветер не разогнал. Не было здесь ветра способного что-то изменить отродясь. Не разогнать брань воздушную никому. Как не собрать все окурки вдоль всех дорог, не снять все флажки по периметру границы, не прочесть всех историй болезни здешних обитателей.

Станция название имела обычное, предсказуемое для кажого путешествующего, такое название, какое заслужило своим образом жизни. «Пустошь». За спуском с перрона справа стояло коренастое не нашего века здание с дверью и двумя парами окон по обе стороны от нелепых фальш-колонн и портика центральной части. На лбу здания была надпись с названием. Дверь, конечно, была заперта, окна частью разбиты, частью заколочены. Подоконники этих окон пусты, без банок с окурками, без голубей. Что с окнами было с другой стороны, парадной, обращённой от путей я смотреть не стал. И так ясно, что дверь будет открыта, окон столько же. Внутри человек с поручением принимать почту, продавать билет, вращать турникет и кричать на входящего для профилактики свободного образа мыслей. Вон его шестёрка стоит в тени. Шестая зона оплаты. Далёкое далеко. Всё предсказуемо. Те окна, что выбиты, это туалетная комната. Те, что заколочены, это служебное помещение. По центру выделено общее пространство с буфетом. Буфет всегла между кабинетом и уборной, потому как людям удобно, люди так всю жизнь и следуют по маршруту кабинет-буфет-уборная-назад. Иначе быть не может. Иначе вся планировка будет несостоятельна и здание столько бы не протояло. Слева от спуска была клумба. Само её наличие говорило о многом. Свидетель редкости остановок электричек и продуктивного безделья того кому были даны поручения в здании станции. Клумба имела полукруг из вкопанных боком красных кирпичей, углом вверх, хосту, крапиву, вьюнок на мёртвой розе или шиповнике и вырезанного из покрышки лебедя-шипуна в натуральную величину. Глаз у лебедя не было и мне показалось, что он слепой умышленно. Чтобы не наблюдать унылье пристанционное и жалкий вид редких сходящих. Пусть лебедь без глаз думает, что шум поезда, это – пароход, звук катящейся по асфальту перрона бутылки – это морской прибой. Плыви птица по волнам своего воображения. Птица, как я, больше слышит, чем видит. Я прошёл мимо клумбы и свернул далее на дорогу, уводящую от станции. Птицы слетевшие с проводов пары фонарей при остановке электрички вернулись на место, нахохлились и продолжили ждать пока кто-нибудь положит в урну съедобное. Кроме меня здесь вышел ещё один мужчина. Пьяный выше чрезмерного. Вышел из первого вагона, я не видел его в пути, в коридоре короткого состава. Должно быть он лежал на скамейке и не думал ни о чём, иначе я бы его увидел или услышал. Он заплетаясь дошёл до дальнего края перрона, где спуска не было, примерно напротив последнего выбитого окна, потанцевал шаткостью на краю асфальта, помочился в траву с высоты, а затем вычурно поставил ногу на мысок, подвернул стопу, сильно наклонился вперёд, потом упал туда куда мочился. Примерно с высоты два метра, с высоты перрона, упал глухо, без крика и звона, может быть на щебёнку, может быть на мягкую траву. Никакого знака жизни не подал, может быть сразу уснул защищённый от змей и муравьёв своим ацетальдегидным выдохом, а может и насмерть. Если он вышел из первого вагона, мог ли это быть машинист? Электричка не отходила, ждала. Не задерживаясь я широко шагал от одноэтажного здания дальше и дальше, унося свой добротный рюкзак на спине, пока довесок дороги к станции не стал полноценной однополосной трассой сельского масштаба.

Сколько можно надеяться на автобус на такой дороге? Существует ли расписание? Можно ли ударить вот этого человека в лицо трёхлитровой банкой? Эти и другие мысли я считывал из потока воздуха, проходившего сквозь дыру в автобусной остановке. Дыру от удара ноги по тонкому листу железа, дыру, обрамлённую ржавчиной, как кровью феррума, как гемоглобином, также полным железа, как все краснощёкие здесь до меня. В одиночестве я старался просто ждать транспорт и не затягиваться говорящим воздухом полно. Не подключать межрёберные мышцы, а просто вводить и выводить газ присасывая его одной лишь диафрагмой. В какой-то момент мимо меня проехал на самокате мальчик. Худой наголо обритый мальчик, какой-то прошлый, из времён кружков самокатостроения, отталкивающийся от земли левой ступнёй, от чего ступня шаркала как сломавшаяся зажигалка, а земля вращалась рывками, дёргала остановку, и та гудела, трескала и увеличивала ржавую дыру в стене. Мальчик ненадолго отвлёк меня от прослушивания воздушного облака слов с повторяющимися вопросами о расписании. Лысый мальчик свернул на дорогу, пустую неокрашенную полосками, и уехал к противоположному берегу бордюра. Оттолкнулся раз, оттолкнулся ногой два, земля дёрнулась, три, и в последний момент его задавила грузовая машина, наколов тело на высокий бампер и утащив вперёд без остановки и без снижения скорости. Грузовик взялся внезапно, вероятно, свернул из ниоткуда ввиду рывков вращающей от мальчика земли. Раздавленный самокат трухой остался передо мной. Я в ожидании автобуса остался перед ним. Громкие вопросы надо мной продолжали оставаться неотвеченными. Мальчик, бледнея от потери железа умчался на грузовике, снаружи, земля перестала дёргаться, прекратился звук зажигалки.

Аквариум автобуса подъехал тихо, будто ждал всё это время за невидимым углом. Я вошёл через переднюю дверь, как принято среди оплачивающих проезд, но не найдя способа это сделать, ни дыры к водителю, окошка в его капсуле, ни терминала оплаты, ни компостера, ни кондуктора, ни урны с прорезью, уселся в центре салона. Водитель посмотрел на меня посредством зеркала над своей головой, хмыкнул, матюкнулся и закрыл дверь нажав на какой-то механизм. Он был явно недоволен тем, что я не понял как оплатить проезд. В процессе перемещения по дороге, я размышлял, что я мог упустить. В конце концов, я послюнил пятьдесят рублей, выбрав наименее замызганный экземпляр, и приклеил теперь липкую купюру на стекло у которого сидел. Мне показалось, что водитель удовлетворительно кивнул в отражении своего большого надголовного зеркала. Пару раз мы производили остановку движения и открывая двери впускали различный воздух у безымянных остановок. Но ни разу не впустили человека. Только газ, что сразу достигал моей головы. Воздух в одном месте был полон слов весёлой детской песни. Слова были старые, поистёрлись, они не передавали уж мелодию, но ритм стиха ещё был жив. Должно быть то была песня пионеров или октябрят, гагаринцев, или каких-либо других счастливых детей. Счастливых тем, что сегодня, то есть когда-то давно в их сегодняшнем дне, они ушли из дома в школу и не видели своих родителей-живодёров. Общались лишь с вожатыми-извращенцами, а может и просто зависимыми, бегали с ножами, сидели у костра, мазались зубной пастой. Сказка, а не жизнь. Песня несла по салону свои слова, ла-ла-ла, и другое, на-на-на, однако выпорхнула через незакрытое окно в задней части. Вот бы ла-ла-ла ещё покурсировали по салону. Редко, иногда, но я люблю чужие слова растворённые в газе. Я обернулся. Какой-то человек сидел там, у заднего окошка и не мог его закрыть. Это был второй и последний по счёту рядов пассажир, если считать меня первым. Окно зияло, оттого слога песенки улетали от меня, только показавшись в проходе. Песня таяла, все вошедшие мысли развеивались, всё буквенное исчезало в этой дыре в конце автобуса и пионеры-октябрята отступили в небытие. Человек-два сзади так и не закрыл окно весь маршрут, потому как он ехал мёртвый и портился невероятно быстро, как сорванный в поле колокольчик. На третьей, от начала моей поездки остановке, он до того испортился, что разложился на жижу, кости и госуслуги и занял не одно, а сразу два места. Водитель этого не видел, его зеркало не отражало мертвецов. Он продолжал притормаживать там, где из грязесферы торчали вывески с названиями поворотов, с грибками и пещерами остановок, открывал двери шумным механическим способом, ждал пока войдёт воздух, в основном матерный или плаксивый, закрывал дверь и ускоряясь смотрел как газ достигает меня по инерции движения. Достигает моего нюха на сказанные в прошлом слова, моего лица, оцарапанного глаголами и уколотого деепричастным оборотом с остановки «Амбулатория». Если водитель замечал, что кто-то извне желает войти в салон, например, настоящий одетый человек, с потребностью в автобусе, с расписанием дел, то дверь закрывалась быстрее и мы набирали галоп расторопнее. Никто не успевал поставить ногу или протез на ступеньку автобуса. Отчего же шофёр впустил меня? Отчего впустил того мёртвого ещё ранее меня?

Нехорошая догадка посетила мой ум протиснувшись между чужих воспоминаний с остановки «Завод». Водитель не ездил пустым, это не его философия, не дело пассажирского автобуса. Он катал первого утреннего пассажира до смерти, и теперь учуяв его распад, впустил меня и станет катать до моего конца. Однако мне скоро было выходить, что как теперь я думал, не входило в планы ведущего транспорт. Мы выехали за черту округа в сельскую старь и я не намерен был составлять компанию разложившемуся на два сидячих места. Я встал и двинулся в головной конец автобуса чтобы потребовать выпустить меня за следующим поворотом, как раз, где необходимо было мне сойти. Шатаясь в транспортной тряске, волоча свой большой рюкзак, я придумывал чтобы такое серьёзное заявить. Чтобы такое противопоставить желанию водителя укатать меня до остановки жизни. Мне не пришлось долго сочинять. Оставалось ещё два шага до кабины, когда внезапно, через лобовое стекло, пробив его напротив лица шофёра, влетела крупная птица. Осколок проткнул горло мужчины, он рухнул как будто жизнь его держалась всего-то на одной шее. По-моему он умер, как так автобус остановился, птица, огромная куропатка, с индюка величиной, выбралась, поранив ноги и скинув некоторое количество перьев, упала на пол, а зеркало теперь не отражало ни заднего пассажира, ни водителя. Я потянулся к красному молоточку на стене, оторвал его от тонкой медной проволоки и стал разбивать стекло чтобы выбраться. Стекло не билось. Шнур, чёрная резиновая змея вокруг стекла не вытаскивалась, люк в вышине автобуса заклинило-заржавело. Я желал выбраться скорее. Я боялся, что мальчиков самосвал нас нагонит или того хуже приедет навстречу. Вряд ли мы разминёмся на узкой оловянно-серой линии жизни автобуса. В конце концов, мне пришлось выбивать ногами заднюю дверь, упёршись в поручни, это оказалось легко. Я вышел, посмотрел на пятьдесят рублей с обратной стороны стекла, они были обёрнуты ко мне картинкой с одесской лестницей и заспешил к остановке, к которой недоехал автобус. По пути я озирался на птиц, самосвалы и детские песенки, по счастью ничто из этого меня не остановило. Бетон грибка для укрывания людей без названия приближался и кидался в мою сторону словами-историей женщины продавшей козу. История была резкой, неудобоваримой и шумной. Я напрягся чтобы услышать поменьше, но та была свежей и ещё не упали на асфальт ударения и плевки слов. Гласные били меня из воздушного газа, больше всех старалась «а» из слова «коза». Насилу пройдя мимо, я спрятался за бетонной стенкой пристани автобусов. Присел на скелет урны. Речь бабы сюда не дотягивалась. Люди значит тут были недавно, такая громкая история. Я не рассчитывал в своём путешествии встречать так много людей, не те это были пятна на карте чтобы постоянно видеть кого-то. Я достал ушные палочки и поковырялся в каждом ухе парой. Вместе с серой я пытался вынуть всё что слышал от самой станции, весь фольклор и бытовуху, всю обсценную балладу этого места. Сера вышла. Слова нет. Они пробили сосецевидный отросток и были на пути в мозг, встроиться и остаться во мне навсегда. Унести этот словарь с собой, стать Далем, собирателем словесности, я не желал, но не мог тому противиться. Слышать разговоры и мысли, оставшиеся в газе после людей, страдать от того, было моей судьбой.