скачать книгу бесплатно
Похороны назначили на следующий день, и Филип, которому после встречи с дочерью минхеера Путса проникновение в запертую комнату уже не казалось делом неотложной важности, решил не возобновлять поиски ключа до завершения печальной церемонии. На этом он и заснул, утомленный душою и телом, и сон его не прерывался вплоть до нового утра, когда священник позвал юношу помогать при проведении погребального обряда. Через час все было кончено, соседи разошлись, и Филип, очутившись дома, запер дверь на засов, чтобы никто ему не помешал. Он даже радовался, что остался один.
Есть такое особое свойство человеческой натуры; оно проявляется, когда мы приходим туда, где недавно властвовала смерть, но где больше не осталось признаков ее власти. Тогда мы испытываем удовлетворение и облегчение, избавившись от напоминаний о собственной бренности, от молчаливого свидетельства тщеты наших устремлений и упований. Мы знаем, конечно, что однажды нам суждено умереть, но постоянно норовим об этом позабыть. Еще бы: постоянно помнить о смерти значило бы налагать узы на наши мирские побуждения и желания. Пускай нам говорят, что в своих помыслах мы должны памятовать о вечности, – жизнью здесь и сейчас не насладишься, если не позволять себе время от времени предаваться забвению. Ведь кто возжелает редко осуществимого, если каждый миг будет одержим мыслями о кончине? Мы либо надеемся прожить дольше других, либо забываем, сколь короток отведенный нам срок.
Не будь это вдохновляющее чувство присуще нашей натуре, мироздание не претерпело бы почти никаких изменений со времен Всемирного потопа. Филип вошел в ту комнату, где всего час назад лежало тело его матери, – и внезапно, сам себе изумляясь, ощутил облегчение. Он отодвинул шкаф и вновь принялся отдирать заднюю стенку. Вскоре та отвалилась, обнаружился тайный ящик, и внутри юноша нашел именно то, что рассчитывал отыскать, желанный предмет своих поисков – большой ключ, слегка тронутый ржавчиной. Стоило потереть ключ, как ржавчина осыпалась. Под ключом лежал лист бумаги, выцветший от времени. На нем рукою матери Филипа было написано следующее:
Минуло две ночи с того жуткого события, что заставило меня накрепко запереть эту комнату, но мой разум по-прежнему одолевают жуткие видения. Никому, покуда жива, я не раскрою случившегося, но ключ сохраню, дабы после моей смерти комнату можно было открыть. Выбежав оттуда, я укрылась наверху и оставалась там вместе с сыном до следующего утра; потом все же набралась мужества, спустилась вниз, повернула ключ в замке и забрала наверх. Он будет надежно спрятан до тех пор, пока вечный сон не смежит мои веки. Никакие уговоры и никакие муки не вынудят меня заново открыть ту дверь, пускай в железном сундуке под буфетом, дальнем от окна, достаточно денег на все мои нужды; эти деньги останутся моему ребенку, с которым я не стану делиться роковой тайной. Он поймет, когда вырастет, что подобные ужасные тайны нельзя поверять никому, ведь неспроста я принимаю все те меры, какие были приняты. Сколько мне помнится, ключи от ларя и буфета лежали то ли на столе, то ли в моей шкатулке с шитьем. А на столе оставалось письмо – во всяком случае, мне так кажется. Оно запечатано. Уповаю, что эту печать не сломает никто, кроме моего сына, да и он не сподобится на это, если только не узнает тайну. Лучше пусть письмо сожжет наш священник, ибо оно проклято, а если сын все же узнает о моей скорбной доле, молю Небеса, чтобы он крепко подумал, прежде чем срывать печать, поскольку для него будет намного лучше не знать ничего!
«Не знать ничего, – мысленно повторил Филип, пробегая глазами по строчкам. – Ну да, матушка, однако я узна?ю все, что нужно. Прости меня, милая матушка, но я не буду тратить время на раздумья. К чему терять его впустую, если уже решился?»
Юноша поцеловал имя матери под посланием, сложил записку и сунул ее в карман, а затем направился вниз с ключом в руках.
Было около полудня, когда он подступил к запертой двери. Снаружи ярко светило солнце, на небе не было ни облачка, и все вокруг радовалось жизни. Поскольку входная дверь была закрыта, вставлять ключ в замочную скважину пришлось едва ли не на ощупь; повернулся ключ с немалым трудом. Утверждать, будто юноша не испытывал волнения, когда поворачивал ключ в замке, было бы нечестно; нет, он беспокоился, его сердце стучало учащенно, однако он ощущал некую насущную потребность в преодолении этого беспокойства – и необходимость справиться с тем, что ему предстояло узреть и узнать. Филип открыл дверь, но помедлил, не торопясь заходить внутрь; ему вдруг почудилось, будто он намеревается вторгнуться в обитель бесплотного духа, причем этот дух может появиться в любой миг. Прошло около минуты; наконец, отдохнув – усилие на поворот ключа в замке пришлось приложить нешуточное, – он заглянул в комнату.
В полумраке очертания предметов различались смутно, однако сквозь щели в ставнях пробивались три ярких солнечных лучика, и Филип даже отпрянул было, ибо этот свет в первый миг показался ему сверхъестественным, но затем он понял, в чем дело, и собрался с духом. Поразмыслив, юноша сходил на кухню, зажег свечу, глубоко вдохнул два или три раза, как бы укрепляя свою решимость, и вновь направился к роковой комнате. Остановился на пороге и окинул комнату взглядом при свете свечи.
Все было тихо и неподвижно; стол, на котором лежало письмо, оказался прикрыт отпертой дверью. «Пора действовать, – сказал себе Филип, – ни к чему медлить». Он переступил порог и потянулся раскрыть ставни. Если его руки и дрожали, когда вспомнилось, каким непостижимым образом, по рассказу матери, эти ставни распахивались в последний раз, в том не было ничего удивительного. Все мы, простые смертные, стараемся избегать любых соприкосновений с потусторонним миром.
Щеколда откинулась, ставни разошлись, и в комнату хлынул поток света, настолько ослепительного, что стало больно глазам. Как ни странно, сам этот дневной свет ослабил решимость Филипа куда сильнее, нежели былой полумрак, и юноша поспешил вернуться на кухню со свечой в руке, чтобы вновь набраться мужества.
В кухне он провел несколько минут, пребывая в глубокой задумчивости. Одолеть сомнения и страхи ему помог, что поистине поразительно, образ красавицы-дочери минхеера Путса. Вспомнив, как та выглянула из окна, Филип внезапно осознал, что ослепительный поток света, так его напугавший, блекнет рядом с чарующей красотой девушки. Воспоминание о кратком знакомстве позволило укрепить дух; юноша поднялся и решительно двинулся в загадочную комнату.
Что касается тамошней обстановки, мы не станем описывать ее такой, какой она предстала рассеянному взору Филипа, а позволим себе более красочное и подробное описание.
Площадь комнаты составляла от двенадцати до четырнадцати квадратных футов, окно было одно, напротив двери располагался очаг с дымоходом, по обе стороны от которого высились буфеты темного дерева. Пол в помещении был чистым, пусть и повсюду, куда ни посмотри, виднелись в углах густые тенета паутины. По центру с потолка свисал шар, покрытый ртутной амальгамой, привычное украшение тех лет, но он давно потускнел, а паутина словно укутала его в саван. Над очажной полкой висели две или три картины в рамах и под стеклом, но стекла настолько запылились со временем, что различить изображения почти не представлялось возможным. Стоявший посреди полки серебряный образ Девы Марии в ковчежце того же металла под воздействием минувших лет, потемнев, приобрел цвет бронзы или железа; по бокам ковчежца были расставлены индийские фигурки. Наслоения пыли на стеклянных дверцах буфетов надежно скрывали все находившееся внутри. Свет и тепло, проникшие сейчас в комнату, пускай на краткий срок, заставили многолетнюю сырость сгуститься в этакую дымку, что оседала на стеклах и мешалась с пылью; впрочем, кое-где поблескивали, словно исподтишка, серебряные кубки – стекла не позволили им почернеть, хотя первоначальный блеск их давно сошел на нет.
На стене напротив окна висели другие картины, тоже в рамах, тронутых пылью и сырой дымкой, а также две птичьи клетки. Филип осторожно приблизился и заглянул за прутья. Обитатели клеток, разумеется, давно скончались, и на дне виднелись крошечные косточки под ворохом желтых перьев – доказательство того, что птиц когда-то привезли с Канарских островов; в прежние времена такие певчие птахи ценились очень высоко.
Филипу, похоже, хотелось тщательно осмотреть все вокруг, прежде чем приступать к делу, ради которого он и пришел сюда. В комнате имелось несколько стульев, на спинку одного было наброшено белье, которое юноша взял в руки и осмотрел. Должно быть, это его вещи, той поры, когда он был совсем маленьким.
Наконец Филип повернулся к стене, которую еще не оглядывал (напротив очага), – той самой, где был дверной проем; за распахнутой дверью прятались стол с кушеткой, ларец для рукоделья, о котором упоминала мать, и роковое письмо. Оборачиваясь к этой стене, молодой человек ощутил, как его сердце, успокоившееся было, забилось чаще. Однако он совладал с волнением и страхом.
Сперва изучил стену, на которой висели длинные мечи и пистолеты, а также в изобилии азиатские луки и стрелы, наряду с прочими орудиями смертоубийства, после чего его взор соскользнул к столу и кушетке за ним – на ней сидела матушка в тот жуткий вечер, когда его сгинувший отец навестил дом. Ларец и все принадлежности для шитья оставались нетронутыми, как и ключи, о которых матушка упоминала в своей записке.
Филип присмотрелся, но письма нигде не было. Он сделал шаг вперед, снова пригляделся: ничего, ни на столе, ни на кушетке, ни на полу. Юноша приподнял шкатулку, под нею письма тоже не обнаружилось, как и среди содержимого самой шкатулки. Филип перевернул подушки на кушетке – снова пусто.
В этот миг с его плеч словно свалилась незримая тяжкая ноша. «Значит, – подумалось ему, когда он прислонился к стене, – письмо всего лишь плод воспаленного разума. Бедная матушка наверняка заснула, и вся эта жуть ей попросту пригрезилась. Я ведь знал, что это выдумка, по крайней мере, надеялся. Что ж, такое бывает. Сон оказался слишком правдоподобным, слишком схожим со страшной явью и отчасти помутил рассудок моей бедной матушки». Филип поразмыслил еще немного и заключил: «Верно, так все и было. Бедная матушка! Ты так настрадалась, но теперь удостоилась награды за муки и пребываешь подле Господа».
Несколько раз обозрев комнату (с каждым разом все более хладнокровно, даже с толикой безразличия, ведь стало ясно, что вся сверхъестественная история не более чем фантазия), Филип извлек из кармана материнскую записку и снова ее перечитал. «Железный сундук под буфетом, дальним от окна».
Он взял со стола ключи и открыл буфет, за дверцами которого, в самом низу, скрывался железный сундук. Второй ключ подошел к замку на сундуке, и в распоряжении Филипа оказалась весьма значительная сумма денег: насколько он мог судить по сложенным в желтые мешочки монетам, около десяти тысяч гульденов. «Бедная матушка! – повторил он про себя в который раз. – Случайный сон обрек тебя на страдания и нищету, хотя у нас было столько денег!» Филип взял монеты из одного мешочка, наполовину пустого, на повседневные расходы, а остальное снова запер.
Далее его внимание привлекли сами буфеты, и он принялся отпирать их створки: за стеклами обнаружились фарфор, серебряная утварь и кубки немалой ценности. Заперев замки, юноша положил ключи обратно на стол.
Неожиданно свалившееся на него богатство лишь укрепило подозрения Филипа в том, что никакого потустороннего явления на самом деле не было, что бы там ни воображала матушка. Эта мысль его воодушевила, и он ощутил нечто вроде позыва пуститься в пляс.
Юноша присел на кушетку и предался фантазиям, которые очень скоро заполонил образ дочери минхеера Путса. Вдвоем с нею Филип странствовал по каким-то замкам, и все, как обычно и бывает в наших грезах, заканчивалось хорошо и счастливо. Этому упоительному занятию он предавался более двух часов, а затем его мысли вновь обратились к несчастной матери и пугающим обстоятельствам ее кончины.
– Милая моя, дражайшая моя матушка! – произнес Филип вслух, вставая с кушетки. – Сколько ты натерпелась, пока оберегала мой детский сон, помышляя об отце и опасностях, грозящих ему в море, рисуя в уме всевозможное зло! Неудивительно, что твой измученный рассудок породил злосчастного призрака. Да, так все и было, ибо вот, на полу, вышивка, что выпала из твоих рук, когда ты лишилась чувств, а заодно с нею ты рассталась и со счастьем. Милая, милая матушка! – По щеке юноши, когда он нагнулся, чтобы поднять вышивку, скатилась слеза. – Ты столько мучилась… Боже всемогущий! – вскричал Филип и отшатнулся столь резко, что невольно опрокинул стол. – Господь всемилостивый, судия справедливый… Это оно, это оно! – Филип стиснул руки, склонил голову в благоговении и страхе и выдавил, заставляя себя произнести страшное слово: – Письмо!
Он был совершенно прав: под вышивкой на полу лежало роковое письмо капитана Вандердекена. Найди Филип его на столе, когда в первый раз осматривал комнату и был готов увидеть проклятую бумагу, он воспринял бы находку как неизбежность, но сейчас, когда юноша уже успел убедить себя в том, что вся история просто-напросто пригрезилась матери, когда решил, что ничего сверхъестественного в доме не происходило, когда вволю нафантазировал будущее безмятежное счастье, – сейчас находка вызвала потрясение, которое заставило молодого человека замереть в неподвижности, и он простоял так некоторое время, снедаемый изумлением и страхом. Мигом забылись все юношеские мечты, которыми он наслаждался два минувших часа.
Наконец он немного пришел в себя, и его сердце исполнилось тоскливых предчувствий. Усилием воли он заставил свою руку протянуться к полу, схватил письмо – и выбежал из треклятой комнаты.
– Не могу… не посмею… читать его тут! – воскликнул он. – Нет-нет! Это послание нужно читать лишь под высоким сводом оскорбленных небес.
Филип надел шляпу и покинул дом, в холодном отчаянии запер дверь, положил ключ в карман и направился сам не ведая куда.
Глава 4
Если читатель способен вообразить чувства человека, который, будучи приговорен к смерти и смирившись с судьбой, внезапно обретает спасение, а потом, справившись с естественным возбуждением, которое охватило его, когда ожили похороненные, казалось бы, чаяния и надежды, принимается размышлять о том, что сулит ему новообретенная жизнь, и рисовать себе приятное грядущее, – если, повторим мы, читатель способен вообразить чувства такого человека и далее представить себе, что тот испытает, коль скоро оправдательное решение отменят, то, быть может, у него сложится некое мнение о той душевной смуте, которую пережил, покидая свой дом, Филип Вандердекен.
Он шел долго, не разбирая дороги, продолжая стискивать в руке письмо и крепко сжав зубы. Мало-помалу юноша успокоился и, когда ощутил утомление от слишком быстрого шага, присел на берегу реки. Так он сидел и сидел, устремив взор на злосчастное письмо, которое теперь держал обеими руками.
Потом, чисто механически, перевернул письмо, посмотрел на черную печать и вздохнул.
«Не могу читать сейчас», – подумал он, поднялся и продолжил свои бесцельные блуждания.
Он шел еще с полчаса, и солнце уже начало клониться к горизонту. Филип остановился и смотрел на светило, пока у него не заслезились глаза. «Говорят, будто это глаз Божий, – подумалось ему. – Быть может, так и есть. Тогда ответь, милостивый Создатель, почему именно меня избрали из миллионов людей для этой невыполнимой задачи?»
Филип огляделся в поисках места, где его никто бы не потревожил, где он мог бы в уединении сломать печать и прочесть это послание из мира духов. Неподалеку виднелись заросли кустарника перед рощей деревьев. Он направился туда, сел наземь, чтобы его не увидел кто-либо, кому случится пройти мимо. Снова покосился на предзакатное светило и принял решение.
– Все в Твоей воле, – произнес он, – и раз мне так суждено, значит хватит мешкать.
Он коснулся печати, и кровь его забурлила в жилах при мысли, что письмо доставлено потусторонним существом и содержит тайну того, кто обречен на вечные муки. Этот человек – его отец, и в письме вроде бы должна раскрываться единственная надежда на спасение отца, на спасение того, чью память Филипа учили чтить, того, кто взывает о помощи.
– Что я за трус, коли бездарно потратил столько времени! – вскричал Филип. – Вон, солнце словно зависло над холмом, чтобы я успел прочитать письмо при его свете.
Он еще немного помешкал, но в нем уже проснулся привычно дерзкий Вандердекен. Юноша спокойно сломал печать с инициалами своего отца и прочел:
Катерине
Одному из тех печальных духов, коим суждено оплакивать злодеяния, творимые смертными, дозволили поведать мне, при каком единственном условии мою пагубную участь возможно изменить.
Если на палубу моего корабля попадет святая реликвия, на которой я принес свою роковую клятву, если я поцелую ее со всем надлежащим смирением и пролью хотя бы одну слезинку искреннего раскаяния на Святое Древо, тогда я упокоюсь с миром.
Как этого добиться, равно как и того, кому выпадет сия злополучная задача, я не ведаю. О Катерина, у нас есть сын… Нет-нет, не говори ему ничего обо мне. Молись за меня и прощай!
В. Вандердекен
– Верно, отец, – вскричал Филип, опускаясь на колени, – ты не напрасно писал эти строки! Позволь, я перечту их снова.
Юноша поднял руку, но, хотя и мнилось ему, будто он продолжает держать письмо, никакого письма в пальцах не было. Он посмотрел на траву – может, выронил? – но письма не было и там. Оно исчезло. Неужто все привиделось? Но нет, он читал письмо, он помнил каждое слово!
– Значит, так и тому и быть, отец! Мне предначертано тебя спасти, и я тебя спасу! Слушай меня, отец, пускай мы никогда не встречались! И вы внемлите, благословенные Небеса! Внемлите сыну, который вот на этой святой реликвии клянется, что спасет отца от его горькой участи – или погибнет. Этому он посвятит грядущие дни, а когда исполнит свой долг, то умрет в мире и покое. Небеса, вы отметили опрометчивую клятву моего отца. Ныне же внемлите его сыну, что клянется на том же распятии. И если я нарушу свое слово, то пусть постигшая меня кара будет страшнее и тягостнее отцовской. Таково мое слово, Небеса, и вашему милосердию вверяю я себя и своего отца, да простится мне моя дерзость!
Филип бросился наземь ничком, припал губами к реликвии.
Солнце между тем закатилось, сумерки перетекли в ночь, и ночной мрак на время окутал все вокруг, а юноша оставался лежать на земле, чередуя молитвы и размышления.
Но его отвлекли мужские голоса – несколько мужчин расположились на траве недалеко от того места, где прятался Филип. К разговору он не прислушивался, его вырвал из задумчивости сам звук голосов, и первой мыслью было поскорее вернуться домой, где можно сызнова все обдумать. Однако, пускай мужчины говорили негромко, очень скоро Филип поневоле стал прислушиваться, потому что вдруг кто-то упомянул минхеера Путса. Выяснилось, что эти люди – бывшие солдаты, уволенные со службы, и ночью они хотят напасть на дом коротышки-врача, у которого, как им было известно, водятся деньжата.
– Лучше всего сделать по-моему, – сказал один, – ведь с ним нет никого, кроме его дочки.
– Она, пожалуй, будет дороже денег, – вступил другой, – так что давайте условимся: это моя добыча.
– Согласен, – ответил третий, – если ты ее выкупишь.
– Ладно. По совести, сколько запросишь за визгливую девчонку?
– Я бы сказал – пятьсот гульденов.
– Идет, но при одном условии. Если моя доля добычи окажется меньше, я все равно девчонку забираю, и никто со мною не спорит.
– Справедливо. Но я почему-то уверен, что мы добудем больше двух тысяч гульденов у этого старика.
– Все слышали? Отдаем девку Бетенсу?
– Пусть берет.
– Ладно, – произнес тот солдат, что торговался за дочку минхеера Путса, – теперь я с вами заодно. Я любил эту девушку и хотел жениться на ней, пришел к ее отцу, но старый хрыч прогнал меня – меня, почти офицера! Теперь-то я ему отомщу. Его мы ни за что не пощадим.
– Прикончим старикашку! – загомонили остальные.
– Идем теперь или подождем еще? Через час, глядишь, взойдет луна и нас могут увидеть.
– Кому тут нас видеть? Разве что кто-то пошлет за доктором. По мне, чем позже, тем лучше.
– Сколько нам до него добираться? Меньше получаса, коли идти не спеша. Если выйдем через полчаса, как раз сможем пересчитать гульдены при свете луны.
– Решено. А я покуда вставлю новый фитиль в замок и заряжу ружье. С этим я и в темноте справлюсь.
– Еще бы, Ян, ты у нас парень бывалый.
– Да, я такой, и именно я всажу пулю в башку старому негодяю.
– Давай, уж лучше ты его прикончишь, чем я, – сказал кто-то из служивых. – Он спас мне жизнь при Мидделбурге[7 - Имеется в виду один из эпизодов Восьмидесятилетней войны, когда в 1572–1574 годах голландцы, восставшие против владычества Габсбургов, осаждали Мидделбург, обороняемый испанским гарнизоном.], хотя все говорили, что я не жилец.
Дальше Филип слушать не стал. Он прополз под кустами до соседней рощи, а там поднялся и пошел в обход, чтобы не наткнуться ни на кого из злодеев. Таких вот уволенных со службы нынче развелось в достатке, и они наводнили окрестности. Требовалось предупредить врача и уберечь его дочь от опасности, которая им грозила.
На время юноша забыл о собственном отце и недавно прочитанном письме. Филип не ведал, в каком направлении несли его ноги, когда он ушел из дома. Впрочем, он хорошо знал округу и теперь, когда действовать следовало быстро, довольно скоро сообразил, в какой стороне дом минхеера Путса. Поспешая изо всех сил, он двинулся туда и достиг цели, изрядно запыхавшись, менее чем через двадцать минут.
Как обычно, все было тихо, дверь заперта. Филип постучал, но никто не ответил. Юноша постучал снова, потом еще раз, начиная проявлять нетерпение. «Быть может, минхеера Путса вызвали к больному?» – подумал Филип и решил крикнуть, чтобы его услышали внутри.
– Госпожа, если вашего отца нет, как я думаю, то послушайте меня! Это я, Филип Вандердекен. Я подслушал разговор четырех злодеев, они хотят убить вашего отца и украсть его золото. Они будут здесь меньше чем через час, а я прибежал вас предостеречь и защитить, если сумею. Клянусь той реликвией, что вы отдали мне этим утром, что говорю правду!
Он подождал, но ответа так и не услышал.
– Госпожа, откликнитесь! Отзовитесь, если цените то, что для вас должно быть дороже даже золота вашего отца! Откройте окно и выслушайте меня. Так вам ничто не будет грозить, и потом я уже все равно вас видел.
Короткое время спустя ставни на одном из верхних окон раздвинулись, и Филип различил во мраке очертания стройной девичьей фигуры.
– Что вам угодно, молодой господин, в столь неурочный час? И что вы такое говорите? Я не очень хорошо вас расслышала.
Филип поспешно повторил все то, что выкрикнул минутой ранее, а в завершение попросил впустить его в дом, чтобы он мог защитить красавицу.
– Призадумайтесь над моими словами, о прекрасная дева. Вас заранее продали одному из этих мерзавцев, тому, которого, если я правильно запомнил, зовут Бетенсом. Я знаю, что золото вам безразлично, однако позаботьтесь о себе. Позвольте мне войти в дом и, ради всего святого, не сочтите мою историю выдумкой. Клянусь вам душой моей усопшей матушки, которая ныне на Небесах, я верю, что все это правда до единого слова.
– Говорите, Бетенс?
– Если я не напутал, именно так его назвали. Он утверждал, что любил вас когда-то.
– Имя мне знакомо. Не знаю, что сказать и как поступить. Моего отца вызвали принимать роды, он вернется не скоро. Но разве я могу распахнуть дверь перед вами, да еще среди ночи, когда отца нет дома, а я совсем одна? Нет, я не могу, не должна. И все же я вам верю. Вы не похожи на того, кто готов придумать что-нибудь этакое.
– Клянусь вечным блаженством, я ничего не придумываю, госпожа! Ваши жизнь и честь в опасности, поэтому впустите меня скорее.
– Если и так, разве вы справитесь в одиночку с несколькими злодеями? Четверо против одного… Они быстро вас одолеют, и ваша жизнь будет прожита напрасно.
– Не одолеют, если найдется оружие. Сдается мне, у вашего отца должно что-то быть. А страх мне неведом. Вы сами видели, каков я, когда что-то решил.
– Да, видела. А теперь вы готовы положить жизнь за тех, кому недавно угрожали. Спасибо вам, молодой господин, большое спасибо, но дверь я открыть не посмею.
– Если вы не впустите меня, госпожа, я встречу злодеев прямо тут, безоружный, сражусь голыми руками с четырьмя вооруженными грабителями. Я докажу, что не солгал вам ни словом, и буду защищать вас до конца, не сомневайтесь.
– Значит, я стану убийцей. Это неправильно. Клянитесь, что не обманываете меня, молодой господин. Клянитесь всем, что свято и непорочно!
– Клянусь вами, дева, ведь вы для меня самое святое, что есть на свете.
Окно закрылось, но в следующий миг наверху загорелся свет. Какое-то, совсем недолгое время спустя прекрасная дочь минхеера Путса открыла Филипу дверь. В правой руке девушка держала свечу, а на лице ее то алел румянец, то проступала смертельная бледность. Левую руку она прижимала к боку и стискивала пальцами наполовину скрытый под накидкой пистолет. Филип оценил эту меру предосторожности, но заговорил о другом, желая успокоить дочь хозяина:
– Госпожа, если вас до сих пор терзают сомнения, если вы гадаете, не ошиблись ли, впуская меня, еще есть время закрыть дверь, но ради вашего же благополучия молю вас этого не делать. Грабители будут здесь раньше, чем взойдет луна. Доверьтесь мне, я смогу вас защитить. Да кто в здравом уме вообще покусится на такое прелестное создание, как вы?
Девушка – она стояла на пороге, явно раздираемая опасениями, но готовая, если понадобится, пустить в ход оружие, – и вправду выглядела так, что всякий мужчина был бы счастлив смотреть на нее и восхищаться. Черты ее лица то словно расплывались в полумраке, когда порыв ветра норовил потушить свечу, то вновь становились отчетливее; фигура притягивала взор, чужестранная на вид одежда усиливала очарование… Головного убора не было, длинные волосы ниспадали на плечи. Ростом она была, пожалуй, чуть ниже среднего, но сложена, как подумалось Филипу, просто изумительно. Платье, простое и скромное, как уже сказано, разительно отличалось покроем от нарядов местных жительниц. Черты ее лица и одежда сразу говорили бывалому путешественнику, что в жилах девушки течет арабская кровь.
Дочь Путса пристально посмотрела на Филипа, как бы желая проникнуть в самые сокровенные его мысли, и юноша встретил этот изучающий взгляд со всей искренностью, на какую был способен. Помедлив еще мгновение, девушка произнесла:
– Входите, молодой господин. Думаю, я могу вам доверять.
Филип не стал мешкать. Девушка закрыла дверь и задвинула засов.
– Времени у нас в обрез, госпожа, но назовите свое имя, чтобы я мог обращаться к вам как надлежит.
– Меня зовут Амина, – ответила она, делая шаг назад.
– Спасибо, что поверили мне, но довольно любезностей. Какое оружие есть в доме и найдутся ли пули и порох?
– Все найдется. Ах, почему моего отца нет рядом!
– Да, я всем сердцем желаю, чтобы он был сейчас здесь, – отозвался Филип. – Вот только один из негодяев обещал разрядить ему в голову свое ружье. Щадить вашего отца они не намерены, если только он не откупится – золотом и вами. Так что насчет оружия, госпожа? Где оно?
