скачать книгу бесплатно
– Я не был бы хорошим доктором, если бы не знал этого.
Тут я подумал, что вернее употребить лекарство как наружное средство, и я перевел ей надпись следующим образом: haustus – втирать, statim – в горло, sumendus – кистью руки.
– Благодарю покорно; сколько я должна заплатить вам, сударь?
– Микстура – очень дорогое лекарство; это стоит двенадцать пенсов; но с вас, как с бедной женщины, я возьму девять.
– Покорно благодарю, – ответила старуха, кладя деньги и откланиваясь мне очень вежливо.
– Браво! – воскликнул Тимофей, потирая руки. – Мы разделим это пополам, Иафет, не правда ли?
– Да, – ответил я, – но мы должны поступить честно и не обманывать Кофагуса; склянку продают, как ты знаешь, за один пенс; я думаю, что лекарство также не стоит более пенса, так если мы заплатим два пенса Кофагусу то его не обманем и не украдем его собственности, а остальные семь пенсов будут нашим барышом.
– Но как мы поставим эти два пенса на счет? – спросил Тимофей.
– Скажем, что продали две склянки вместо одной, ты знаешь, что их никогда не считают.
– Прекрасно, – воскликнул Тимофей, – теперь станем делить!
Но этого нельзя было сделать до тех пор, пока Тимофей не сбегал и не разменял денег. Мы получили каждый по три пенса с половиною и в первый раз в жизни могли сказать, что имеем деньги в кармане.
Глава III
Так как первая попытка наша удалась, то мы вздумали продолжать дело. Но я боялся сделать какое-нибудь несчастье моим лечением и потому расспрашивал у Брукса свойства разных лекарств, когда он их составлял по рецептам, чтобы не попасть на какое-нибудь ядовитое. Брукс был этим доволен и объяснял мне все очень подробно, так что я не только узнавал лекарства, но сверх того делал себе хорошую репутацию у Кофагуса, которому Брукс говорил о моем прилежании и любознательности.
– Хорошо, очень хорошо, – повторял Кофагус. – Прилежный мальчик, который учится своей должности, будет доктором медицины, станет ездить в своем экипаже… гм… и так далее.
Несмотря на это, во вторую мою попытку я удивительно сглупил, и это чуть не наделало было беды.
Однажды вечером пришел к нам ирландский полупьяный мужик, который спрашивал, есть ли у нас пластырь, так называемый для бедных людей.
– Правду сказать, – говорил он, – я слышал, что он очень полезен от моей боли в спине, которая мешает мне лазить по лестницам, а так как сегодня суббота, то я получил сейчас деньги, на которые и хочу сперва купить пластыря, а на остальные выпить водки, которая, может быть, не вылечит ли меня, а если все это не поможет, то, верно, сам черт уже залез в мою спину.
У нас не было этого пластыря, но был нарывной. Тимофей передал его мне, а я мужику.
– Что вы хотите за него? – спросил он меня. Нарывной пластырь, намазанный на бумагу, стоил шиллинг, и потому я спросил восемнадцать пенсов, таким образом мы получили барыша шесть пенсов.
– Черт возьми, можно бы было подумать, что вы ошиблись и дали мне пластырь для богатых людей; от этого у меня будет меньше водки. Вот вам деньги – да и прощайте, уже поздно.
Мы с Тимофеем смеялись, считая деньги; но, кажется, что бедняга, напившись водки, приложил пластырь к спине, когда ложился спать, потому что на следующее утро был не в завидном положении.
Целую неделю мы его не видали, но к концу ее, к ужасу нашему, он вошел в лавку. Брукс был тогда занят чем-то за конторкой. Тимофей увидел его прежде, нежели он мог нас заметить, и сейчас дернул меня. Мы ускользнули в заднюю комнату и отворили немного двери, чтобы слышать, что происходило.
– Это разбой! – кричал мужик. – Верно, вы мне дали чертова пластыря; он не оставил у меня ни клочка кожи; я целую неделю пролежал на постели без работы.
– Я, право, не помню, чтобы давал тебе какой-нибудь пластырь, – возразил Брукс.
– Черт вас возьми, если вы не помните, а мне кажется, я во век не забуду его. Правда, он вылечил меня, но зато я чуть не умер от этого проклятого лечения.
– Ты, верно, брал в какой-нибудь другой аптеке, – заметил Брукс, – не ошибаешься ли?
– Какая ошибка! Видно, вы ошиблись пластырем. Разве я не помню, что получил от мальчика в этой лавке.
– Никто не продает здесь без меня.
Ирландец был удивлен, он осматривался кругом.
– Ну, если это не та лавка, так, по крайней мере, родная ее сестра.
– Тимофей! – закричал Брукс.
– В той лавке был тоже какой-то Тимофей, потому что я слышал, как один мальчик звал другого этим же именем. Впрочем, все равно, если пластырь содрал с меня кожу, зато вылечил. Итак, прощайте, аптекарь.
Когда ирландец ушел, мы вышли из нашего убежища, и Брукс спросил меня:
– Иафет, продавали вы пластырь ирландцу?
– Да; разве вы не помните, в прошлую субботу я вам отдал шиллинг?
– Помню; да чего он у вас спрашивал?
– Он требовал пластырь от lumbago, а я дал ему нарывной.
Я посмотрел на Тимофея и засмеялся. – Не делайте в другой раз этих штук, – сказал Брукс. – Я вижу, в чем дело. Это шутки для вас, а не для него.
Брукс думал, что мы из шалости это сделали. Он читал нам очень долго мораль и грозил пожаловаться Кофагусу, если мы сделаем это впредь.
Так прошла наша гроза, сделавшая меня на будущее очень осторожным, и так как я с каждым днем приобретал более познаний в лекарствах, то и мог в скором времени сам их составлять на все требования, и менее, нежели через полтора года, я приготовлял уже все по рецептам. К концу этого времени Брукс отошел от нас; на меня были возложены все его занятия, и я старался во всем угождать Кофагусу.
Теперь, когда я приобрел уже некоторое повышенно, надобно читателю дать понятие о моей наружности, о которой я до сих пор не упомянул.
Мне минуло тогда пятнадцать лет. Я был тонок, высок не по летам, приятной наружности; имел большие блестящие глаза, орлиный нос, высокий лоб и черные волосы – вот черты моей особы. Вообще я был милый мальчик с маленькими белыми зубами, с ямочками на щеках и красивым личиком; но, подобно всем аптекарям, я не имел взгляда премудрости, или по крайней мере самонадеянности, который так обыкновенен в свете. Лоб мой был совершенно бел и нежен, кудри зачесаны назад и с такою тщательностью, как только можно было зачесать волосы. Особа, обладающая описанными принадлежностями, делала все по предназначенной мере и правилам. Длинными пальцами я сворачивал пакеты с такой задумчивой важностью, как будто бы министр, только что подавший необъяснимый протокол; а по ловкости, с которой я переливал жидкости из одной склянки в другую, можно было бы меня почесть за королевского доктора.
Во время скучных занятий передо мной на конторке всегда лежала книга, но не роман и не восторженное поэтическое сочинение, а обыкновенная медицинская или аптекарская, усеянная на каждой строке греческими и латинскими словами. Все это придавало мне настоящую докторскую важность.
Таков был ваш покорный слуга во время произведения своего в раздаватели жизни и смерти. Поэтому читатель не удивится, если я был замечаем всеми, кто приходил советоваться или говорить с Кофагусом, и знакомые его даже спрашивали обо мне: откуда я и кто мой отец.
– Отец? – отвечал обыкновенно Кофагус, когда они входили в заднюю комнату, чтобы я не слышал их разговора. – Отец?.. Гм… не могу сказать… любовь… тайна… найденное дитя, воспитательный дом… и так далее.
Нередко повторение подобных вопросов заставляло меня размышлять о моем происхождении, о котором я и забыл бы, ведя счастливую и беззаботную жизнь. Ложась спать, я припоминал все узнанное от смотрителя воспитательного дома. Бумага, найденная в корзине, была отдана мне, и я так часто ее перечитывал, что знал наизусть и помнил, что я – законнорожденный. Сумма денег, оставленная со мною, доказывала, что виновники появления моего в свет при моем рождении не были бедны. Это увеличивало во мне желание открыть моих родителей. Я был тогда уже довольно взросл и вступал в самый романтический период жизни; о, сколько промелькнуло тогда несообразных и странных мыслей в моей голове. Иногда мне казалось, что если я и не княжеского происхождения, то по крайней мере дворянского, и что водители мои имели особенные причины быть скрытными. В другой раз… но для чего рассказывать все нелепости и возвышенные замки, которыми я был занят. Все мои мечты исчезли бы наконец и оставили бы меня в горестной безнадежности, если бы Кофагус не ободрял меня словами: «Хороший мальчик, очень хороший мальчик не нуждается в отце». Но он ошибался, мне нужен был отец, и каждый день эта нужда делалась более чувствительной, и я беспрестанно повторял себе: «Кто мой отец?».
Глава IV
Когда Брукс нас оставил, то мы с Тимофеем имели еще более случаев продолжать наши денежные обороты. Но, исключая похищения у Кофагуса, мне вскоре представился случай делать еще большие и скорейшие приобретения. Между тем я приобретал все более и более познаний, читая всякий вечер хирургичские и медицинские книги, которые давал мне Кофагус, объясняя в них то, о чем я его спрашивал. Таким образом я вскоре по-лучил достаточные сведения о моей должности. Кофагус выучил меня также пускать кровь, показав сначала, как перерезывать толстые жилы на капустных листах, а когда уверился в легкости моей руки и в верности глаза, то позволил мне пустить кровь из своей собственной руки.
– Хорошо, – говорил Тимофей, видя мои новые успехи, – я слышал, что нельзя добыть крови из репы, а тебе так удалась проба и над капустой. Я позволяю тебе, Иафет, практиковаться над моей рукой, сколько угодно с условием платить за каждое кровопускание по два пенса.
Я согласился на его предложение и, режа жилы Тимофея, достиг наконец совершенства. Надобно притом сказать, что несмотря на мои занятия, желание узнать родителей с каждым днем увеличивалось, чему еще более способствовала книга, данная мне Кофагусом. Это была диссертация о человеческом поведении, симпатиях, антипатиях, объясняющая, каким образом черты лица и разные оригинальности передаются от одного поколения к другому. Эта же книга говорила, что нос есть такая черта лица, которая вернее всех переходит от отца к сыну, а так как у меня был орлиный нос, то можете вообразить, с каким вниманием я рассматривал себя и лица всех, кого только встречал, прочитав эту знаменитую книгу.
Если я видел мужское лицо с носом, который казался мне похожим на мой, меня удивляло сходство, и я уже думал, что это отец мой. Беспрестанное присутствие этой мысли сделало меня наблюдательным мечтателем, и я тысячу раз говорил об этом Тимофею, который был поверенным моих мыслей и другом моего сердца, что он, я думаю по справедливости, посылал отца моего к черту.
Наша лавка была хорошо снабжена всем внешним блеском, которым обыкновенно украшают дома, доставляющие помощь всем болезням, недугам и даже смерти. Так как дом наш находился на самом проезжем месте, то прохожие обыкновенно останавливались посмотреть на нашу лавку, а мальчишки в изорванных платьях любовались пестрой выставкой.
В числе любующихся и проходящих мимо была женщина, которая повторяла свои прогулки раза по три-четыре в сутки. Ей было лет около сорока, но она всегда Держалась прямо, имела что-то решительное в своей почти мужской походке, и, несмотря на рост, формы ее и развязность в движениях были совершенно женские. Когда она устремляла на меня свои глаза, взор ее блистал какой-то дикостью и поневоле оставлял неприятное впечатление, но вместе с тем так меня очаровывал, что часто рука моя, державшая бумагу с порошком, оставалась неподвижной. Из наблюдений наших мы заметили, что шаг ее в продолжение дня был не всегда одинаков, именно: проходя обыкновенно в последний раз возле нашей лавки, около пяти часов после обеда, она ходила гораздо скорее, и походка ее была неровная, и взор проницательнее. Прогулки ее доставляли Тимофею большое удовольствие, он строил ей гримасы и называл сумасшедшей. Однажды вечером, когда мы ждали ее в последний раз, вдруг она вошла в нашу лавку. Внезапное посещение ее чрезвычайно нас удивило, так что Тимофей со страху перескочил через конторку и прижался ко мне, а я от лихорадочного холода щелкал зубами. Взгляд ее был дик по обыкновению, но мне казалось, что он не выражал сумасшествия, и я сейчас же опомнился и велел Тимофею подать стул, прося позволения узнать, чем я могу быть ей полезен. Тимофей обошел конторку, подвинул к ней стул и с поспешностью отправился опять на прежнее свое место.
Она отодвинула стул и, положив свои маленькие, удивительной белизны ручки на мою конторку, наклонилась ко мне и сказала: «Я больна» таким тоненьким приятным голоском, что он запал в самую глубь моего сердца.
Удивление мое возрастало, но почему, я, право, не знал: от того ли, что у нас столько примеров для исключения из общих правил, или что мы всегда судим прежде по голосу о наружности говорящего.
Когда я взглянул на ее лицо, которое тогда освещалось блеском серебряной лампы, оно было безжизненно, с чернотой под глазами и морщинами на лбу; глядя на нее, я думал, что услышу скорее бурную симфонию из громовой тучи, нежели приятные звуки женского голоса.
– Боже мой, сударыня, – сказал я с жаром, но почтительно, – позвольте мне послать за Кофагусом?
– Не надобно, – ответила она, – я пришла к вам и знаю, – продолжала она, понизив голос, – что вы отпускаете лекарства, даете советы и сами получаете деньги.
Это меня встревожило, я был обличен, и румянец невольно покрыл лицо мое. Тимофей, который слышал, что она сказала, выражал свое неудовольствие всевозможными телодвижениями. Он то взмахивал ногами, как будто бы их поджигали колеными угольями, то хлопал по карманам, то скрежетал зубами, то сжимал кулаки и кусал до крови губы; наконец он шепнул мне на ухо:
– Вот почему она все подсматривала и выглядывала у нас. Она все знает, и мы пропали, если ты ее не подкупишь.
Я оттолкнул его и обратился опять к своей посетительнице.
– Я предписывал лекарства, сударыня, – ответил я наконец, – в каких-нибудь ничтожных случаях и получал деньги, как вы говорите, когда не было дома хозяина; но мне еще не все здесь доверено.
– Знаю, знаю, но вам нечего меня бояться… вы слишком скромны… Я хотела бы вам ввериться потому, что не полагаюсь на искусство вашего хозяина.
– Как вам угодно, сударыня, – сказал я, кланяясь почтительно.
– Есть ли у вас камфора со спиртом?
– Есть.
– Итак, сделайте одолжение, потрудитесь сейчас же отослать ее с мальчиком ко мне на квартиру.
Я подал бутылку, за которую она заплатила, и велел Тимофею отнести ее по адресу. Тимофей надел шляпу, взглянул на меня и оставил нас одних.
– Как вас зовут? – спросила она меня тем же приятным голосом.
– Иафет Ньюланд, – ответил я.
– Иафет, это хорошее имя, – сказала она про себя, – оно взято из священного писания, но Ньюланд – светская фамилия.
«Тайна моего рождения открыта», – подумал я, но я ошибался. Она, верно, какая-нибудь фанатичная модистка; я посмотрел на нее еще раз, и одежда ее разуверила меня в этой идее.
– Кто дал вам это имя? – сказала она, помолчав. Вопрос был довольно прост, но он пробудил кучу неприятных воспоминаний, и я, не желая поверить ей всего, ответил то, что обыкновенно отвечал всякое утро в воспитательном доме: «Крестный отец и мать, сударыня».
– Мне очень дурно, – прибавила она после некоторого молчания, – не угодно ли вам попробовать мой пульс?
Я взял ее руку, которая была очень изящна.
Как жалко, – подумал я, – что она стара, дурна и полухвора.
– Кажется, что, судя по пульсу, у меня большое нервное раздражение. Я заметила сегодня утром, что пульс мой бил по сто двадцать раз.
– Правда, пульс очень част, – сказал я, – но может быть, камфора со спиртом помогут.
– Благодарю вас за совет, господин Ньюланд, – сказала она, положив гинею, – и если мне не будет лучше, то я опять приду к вам или пришлю за вами. Прощайте.
Она вышла из лавки, оставив меня в недоумении. Когда Тимофей возвратился, я был в глубоком размышлении, и гинея лежала еще на конторке.
– Мы встретились, когда она возвращалась домой, – сказал он. – Боже мой, гинея! Откуда это, Иафет?
Я рассказал ему случившееся.
– Да, кончилось гораздо лучше для нас, нежели я ожидал, – прибавил он.
Слово нас напомнило мне, что выгоды мы делим поровну, и я предложил Тимофею половину, но, несмотря на то, что он был шалун, он никак не соглашался взять свою долю. «Потому, – говорил он, – что ты получил эти деньги за консультацию и сделался уже теперь Medicus doctor».
– Тимофей, я ничего не могу понять из этого приключения, – сказал я, подумав несколько минут.
– А я понимаю, – ответил Тимофей, – она до тех пор смотрела в окно, пока не влюбилась в твое хорошенькое личико; это точно, будь уверен.
Так как я не мог найти другой причины, и притом мнение Тимофея льстило моему самолюбию, то я и уверовал в его предложение.
– Жаль только, Тимофей, что она так уродлива, – сказал я, – и потому не могу ответить ей взаимностью.
– Это ничего, только бы деньги платила аккуратно.
На следующее утро она опять явилась, купила бутылку камфоры со спиртом, отослала ее с Тимофеем домой и, спросив опять моего совета, заплатила другую гинею.
– Сударыня, я не имею никакого права брать эти деньги, – сказал я.
– Напротив, – ответила она, – я знаю, что у вас нет друзей и что вам нужно покупать книги для ученья, без чего вы не будете образованным человеком.
Потом она села, стала разговаривать, и я удивлялся, с каким жаром и силой делала она свои замечания, и притом каким приятным голосом… В продолжение месяца она очень часто нас посещала, оставляя при каждом визите гинею, я хотя и не был влюблен в нее, но был благодарен за ее доброту и восхищался ее суждениями. Мы вскоре сделались совершенными друзьями и стали откровенны между собой.
Однажды вечером она сказала мне:
– Иафет, вот уже мы друзья с некоторого времени; могу ли я на вас положиться?
– Вы можете вверить мне даже самую жизнь вашу, если это нужно.
– Я и не сомневалась, – ответила она. – Итак, можете ли вы отлучиться из лавки и прийти ко мне завтра вечером?
– С удовольствием, если вы пришлете сказать мне, что вы дурно себя чувствуете.
– Пришлю в восемь часов. Итак, прощайте до завтра.
Глава V
