скачать книгу бесплатно
А я – ему:
– «Твоя курица больше похожа на петуха голландского».
– «Э-э-э, почему так говоришь, красавица? Какой еще петух? Обижаешь честного человека. Не хорошо это!»
– «А почему тогда у твоей курицы гребешок на голове?! И такие пёстрые перья!»
– «Не понимаешь, что ли? Это же модница-курица! Любит украшения. Как ты…»
– Ничего, – утешала её спокойная и рассудительная Анна. – Из старого петуха тоже можно сациви вкусное сварить. Главное, чтоб орехи были жирные, да сунели[40 - Суне?ли или хмели-сунели (груз.) – ароматная сухая приправа, состоящая из высушенных и мелко измельчённых пряностей.] хорошие… Уверена, что Башинджагяну понравится. Не ел он настоящий сациви с тех пор, как покинул Тифлис. Откуда будут в Петербурге сунели?
Ближе к вечеру бронзовый колокольчик у парадной двери возвестил о приходе гостя. Чёрный костюм, красивые волосы, борода и усы, и, что особенно бросалось в глаза – это глубокий и задумчивый взгляд. Молодой человек скромно вошёл в дом и коротко представился, при этом галантно кивнув и протянув для рукопожатия свою крепкую ладонь с красивыми пальцами:
– Геворг Башинджагян. Художник.
– Очень приятно… А я – Нико Пиросманашвили.
До начала обеда Анна постаралась создать уют, располагающий к доверительной беседе и пониманию, во время которой, неспешной и приятной, выяснилось, что они, Геворг и Нико, оказались земляками. Тот родился в Сигнахи, в той же Кахетии, где и находится Мирзаани, родное село Нико. Что рос он в бедной, но образованной семье, и рано осиротел, взяв на себя заботу о братьях и сёстрах. С четырнадцати лет служил писцом в канцелярии мирового судьи, где его держали за красивый почерк, а также писал вывески для местных лавочников, получая двадцать копеек за каждую. И разница в возрасте между ним и Нико всего-то небольшая – Геворг был старше на пять лет. Но многого успел достичь! Сначала учился в уездном училище, затем в Рисовальной школе при Кавказском обществе поощрения изящных искусств в Тифлисе. А потом поступил в Императорскую Академию Художеств в Петербурге, где учился в пейзажном классе у известного живописца Клодта и был награжден серебряной медалью за картину «Берёзовая роща». Одновременно он посещал мастерскую самого Айвазовского и пользовался его советами. А после окончания учёбы Геворг отправился в путешествие по Закавказью, пройдя пешком всю Грузию и Армению, и сочиняя рассказы о повседневной жизни грузин и армян. Он также серьёзно увлёкся собиранием песен ашуга[41 - Ашу?г (азерб. арм. перс.) – народный певец-поэт у народов Закавказья.] Саят-Новы. Превосходно зная грузинскую литературную классику, он переводил на армянский язык стихи Акакия Церетели. А потом и вовсе уехал в Европу, посетив Италию, в частности Флоренцию, Венецию, Рим, Неаполь, где воочию познакомился с искусством итальянских мастеров живописи.
– А как давно вы рисуете? – спросил Башинджагян, с интересом изучая рисунки Нико.
– С самого рождения, – вставила Кеке. – Вот вам крест! – все засмеялись этой шутке.
– С раннего возраста, лет этак с пяти, наверное, – поправила сестру Анна. – Да, Никала? – тот тихо кивнул. – Он разрисовал все стены нашего дома, все окна, и, если бы ты поднялся на нашу большую крышу, ты и шагу бы ступить не смог – там повсюду рисунки нашего Никалы. А ты, Геворг-джан, когда начал рисовать?
– Да вот тоже пристрастился с раннего детства. Однажды, помню, на стене дома, у дверей, изобразил вешалку. И гости, которые пришли к отцу, приняли гвозди за настоящие. Пытались повесить на них верхнюю одежду и головные уборы и очень удивлялись тому, что их вещи падали на пол…
– А как вы попали в рисовальную школу? – рискнул поинтересоваться Нико. Он, казалось, уже не робел от присутствия незнакомого человека в их доме.
– В Сигнахи, по соседству с нами, жила семья уездного начальника Эраста Челокаева, а я дружил с их сыном Митей. Однажды тот стащил мой акварельный рисунок, который попал на глаза Орловскому губернскому чиновнику, гостившему у Челокаева, и он, как мне потом сказали, «разглядел талант» и помог с поступлением в школу… А у вас, юноша, – он посмотрел на Нико, – несомненно, самобытное дарование и вам непременно надо учиться. Можно обратиться в ту же самую школу, которую удалось закончить мне. Она на Арсенальной улице. Я бы мог отвезти вас туда, Нико, но мне завтра утром уезжать в Швейцарию…
– Милости прошу в гостиную! – в кабинет заглянула Кеке. На её щеках горел яркий румянец. – Обед на столе. Приятного аппетита!
В гостиной на большом овальном столе уже красовались изысканные грузинские блюда вперемешку с зеленью, овощами и фруктами! Здесь были острый суп-харчо с чесноком и нежной говядиной, поданный в дымящихся горшочках, красное лобио, бастурма.
– Угощайся, Геворг-джан! Не стесняйся! Будь как дома!
Художник повёл над харчо носом, восхитительный запах блюда взмыл к его ноздрям, и он поднял глаза к потолку, выражая своё наслаждение ароматом. Все дружно застучали ложками, хваля этот чудесный суп и говядину на косточке, общались, смеялись. А, опустошив горшочки, стали элегантно промокать рты кончиком кружевной салфетки. Нико успел заметить, как это делает их гость – интеллигентно и благовоспитанно. Сказывалось долгое пребывание в столице Российской империи. Он, Нико, уже ни о какой еде и думать не хотел после изумительно вкусного и сытного харчо, но сидящих за столом ожидало продолжение трапезы. И всё бы хорошо, да вот только Сона, как всегда, капризничала, отказываясь есть.
– Моя девочка, ты почему руки не помыла перед обедом?
– Не хочу есть! Я не голодная…
– Ай ахчик-джан, что хочешь? Чем тебе угодить, княгиня наша «блага-вер-ная»? – нервничала Кеке, потихоньку теряя терпение и обрушив свой гнев на непослушную племянницу, а та всё продолжала упрямиться, уставившись в окно. Похоже, ей нравилось, что взоры присутствующих были прикованы к её важной персоне.
– Что хочешь делай тогда! Живи как хочешь! Не подойду к тебе больше, не обниму, не поцелую, не назову «бала-джан»! Захочешь напиться – вот Кура… Захочешь купаться – вот Кура…
Ох, и любила же она проводить воспитательные беседы с хитрющей и смекалистой девочкой! Однако, всегда держала себя в руках, никогда не позволяла себе её шлёпнуть. Поругать – да! Но не шлёпнуть!
И, наконец, вот он – холодный «сациви» – прямо со льда, с кусочками отварной курицы или, точнее, петуха, купленного сегодня на Мейдане, и утопающего сейчас в густом ореховом соусе с янтарными капельками масла и мелко нарезанной зеленью киндзы на поверхности. Его подали с горячим «гоми» – кукурузной кашей.
– Какое сациви готовит наша Анна! – хвалилась Кеке, посматривая на Геворга. – Поэма, а не сациви! Не раскроешь своего секрета, сестра-джан, если очень попросим?
– Никакого секрета у меня нет, – скромно отвечала Анна. – Орехи не экономлю. К соусу добавляю пару столовых ложек винного уксуса, потом тщательно всё перемешиваю, даю разок вскипеть и ставлю на холод для загустения…
– Иф-иф-иф! – восклицала её сестра. – Сациви удалось на славу! Пальчики оближешь, и язык проглотишь! Объедение, а не блюдо!
А на десерт на накрахмаленной скатерти стола появились «пеламуши» и армянская гата – выпечка со сладкой начинкой «хориз»…
* * *
Быстро опустился вечер. В домах зажигались огоньки. Со стороны Мтацминдской церкви доносились удары колокола. Их глухой тоскливый звон рассыпался в отсыревшем воздухе. Гость, пожав всем руки и поблагодарив за тёплый приём и вкусный обед, попрощался с гостеприимными хозяевами и ещё раз пожелал Нико удачи.
Сам же Нико долго не мог уснуть той ночью, ворочаясь в постели с боку на бок. Ему не давали покоя слова Башинджагяна. И, на следующее утро, он, набравшись храбрости, отнёс свои рисунки на Арсенальную улицу… Когда он подошёл к серому зданию школы, его встретили недруги. Его собственные недруги: полная неуверенность, тревожные сомнения, страх перед переменами и НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ. Этот последний его враг оказался сильнее трёх предыдущих. Он, обратившись тяжёлыми кандалами на ногах, не давал Нико сделать и шагу. Сомнения его переросли в мелкую, противную дрожь, поселившуюся в руках и безжалостно сотрясавшую сейчас всё тело… В странной задумчивости он потоптался на месте, у порога школы, оглядываясь по сторонам, словно взглядом ища кого-то, кто подтолкнул бы его. И, не дождавшись никого, повернул назад, к дому, милому дому, успокаивая себя тем, что «ещё не готов» к переменам.
* * *
Вскорости большое семейство Калантаровых встречало свою дочь. Приехала сестра Анны и Кеке – Элизабед. Бедняжка! Она, похоронив мужа в Баку, вернулась в родной дом на Садовой вместе с маленьким своим сынишкой Солико.
Нико не виделся с ней почти десять лет. И, любуясь ею, изменившейся до неузнаваемости, похорошевшей, с короткими милыми локонами живописных волос, закрывавших виски, в современном европейском наряде, он дивился тому, что была она теперь совершенно непохожей на ту девочку, рядом с которой он провел беззаботное детство. Она стала красивой и элегантной, а её манеры, внешность, лицо и выражение глаз говорили о том, что перед ним – истинная аристократка!
Сердце его внезапно дрогнуло. Он вспомнил о том, как ещё тогда, в детстве, испытывал к ней особую симпатию за её мягкость и кротость, добродушие и приветливость. И вот – она здесь, сидит перед ним, заботливо гладя послушного сына по голове, и тихо, но так увлекательно, рассказывает о жизни людей в Баку. О своей жизни. О сыне.
В голосе её было столько достоинства, столько теплоты, что Нико почудилось, словно с ним говорит его мать. Слова её лились как полноводные реки, размеренно и мудро, неся в себе удивительно притягательную силу. По его телу пробежал трепет, а от её искренней улыбки едва не подкосились колени. Он был повергнут в смятение странным, внезапно нахлынувшим чувством, будучи не в силах объяснить и самому себе, что оно значило. Никогда ранее он такого не испытывал. Хотя нет… однажды что-то подобное с ним случилось. Было это в далёком детстве, ещё в Мирзаани, когда он, гуляя по селу, случайно встретил маленькую девочку с воздушным шаром. Вот бы вспомнить, как её звали! Кажется, Иамзэ… И вот это волнительное ощущение вновь посетило его, оно не поддается никакому словесному описанию, лишь напоминает состояние восторженной влюблённости, выход в мир, к солнцу, и радостное предвкушение чего-то нового, прекрасного, и доселе неизведанного…
А Элизабед заметила, что милый робкий мальчик с наивными глазами превратился в молодого мужчину, стройного и румяного. Научился читать и писать, хотя и делает это с ошибками, и более или менее правильно излагать свои мысли. Это были единственные изменения, которые пришли к нему со временем. В остальном же – Никала остался ровным счётом таким, каким она его помнит. Добрым, простосердечным, застенчивым и совершенно несамостоятельным РЕБЁНКОМ; он так же сиял нетронутостью своей души, наполненной возвышенными устремлениями.
Мудрая женщина видела в этом юноше беспомощность, его неготовность для борьбы за существование. И, сердечно желая помочь другу детства, она стала подыскивать настоящих художников, которые, несомненно, согласились бы за плату заниматься с Никалой живописью. Но этому, как видно, не было суждено сбыться. У Нико неизменно находились отговорки. Хотя, как-то вдруг он сообщил, что хотел бы поучиться ремеслу, и Элизабед с превеликой радостью отвела его к своему старому знакомому, хозяину типографии, расположенной на Михайловской улице. Старый еврей, придирчиво рассмотрев Нико поверх своих роговых очков, сообщил, что ремесло типографа хорошо кормит, да и заказов, мол, у них много. А само занятие связано с чтением, картинками, требует ума и усидчивости. Трудиться придётся, порой, день и ночь. Нико поначалу согласился, но проработав у старого еврея лишь короткое время, он вернулся в дом, объяснив, что типографское дело не пришлось ему по душе. Не мог же он признаться, что, на самом деле, он страшно скучал по Элизабед и не мог больше ни дня выносить разлуки с ней!
Одолеваемый влюблённостью и одновременно той скрытой опасностью, каковую она в себе таила, он, вставая по утрам с постели, начинал стыдиться своей страсти и сокровенных мыслей, пережитых в ночную бессонницу! Никогда не умел он говорить о нежных чувствах, всё боялся, что засмеют его. И сейчас старался не тешить себя грёзами. Однако, одно обстоятельство упрямо подталкивало его к действиям: он замечал, что с появлением Элизабед, в их шумном доме всё чаще стали собираться молодые люди – высокородные грузинские и армянские аристократы и богатые коммерсанты, – которые, Нико был в этом уверен, поглядывали на Элизабед с интересом и галантно оказывали ей знаки внимания. Она же, будучи женщиной благовоспитанной, не отвергала их в резкой форме. И робкая надежда, поселившаяся в нём – единственное, чем он располагал, – заставляла его спешить. Теперь он старался найти любой предлог для более частого общения с ней. Игра в нарды, например! А что? Очень даже «умное и достойное занятие», как поговаривала старая Эпросине-ханум. А однажды он предложил нарисовать её портрет. Она с удовольствием согласилась ему позировать в гостиной, и он стал её рисовать, а потом вдруг нещадно уничтожал нарисованное. Снова рисовал – и вновь уничтожал с одной единственной целью – любой ценой удержать её подольше рядом с собой… Следующим робким шагом с его стороны было попросить у неё разрешение прийти для общения в её апартаменты, поскольку гостиная в тот вечер была занята деловыми людьми…
…Головинский проспект наполнен нарядной, богатой и весёлой публикой. В здешних цветочных магазинах элегантные дамы в широких шляпах, внешне напоминающих корзины, перебирают дары флоры в соломенных корзинах, лёгких, как сами шляпки. Нико, покопавшись в кармане и вытащив оттуда немного денег, покупает одну-единственную красную розу, недавно распустившуюся и благоухающую влагой. Затем он стремглав мчится в дом, ведь он совсем близко, прижимая цветок к груди, при этом многократно ранит пальцы его острыми шипами.
– Это тебе, Элизабед! – изрёк он, запыхавшись, у самой двери, и протянул ей цветок. – Не хотел с пустыми руками приходить.
Она искренне поблагодарила и позволила ему войти. Он несмело ступил в комнату и огляделся по сторонам. Уже пятнадцать лет он живёт в этом гостеприимном и ставшем ему родным доме Калантаровых, но эта дверь для него открывается впервые. Идеальное убранство покоев дышало богатством. Здесь пахло старинной мебелью, лаком и добротным дубом на полу, покрытом большим турецким ковром. На стенах, обитых тёмно-красным атласом с золотыми узорами, висели картины. В середине комнаты стояли овальный стол и стулья, чьи резные ножки были выполнены в виде лап животных. А в углу, у широкого окна, обитал кабинетный рояль из красного дерева с двусвечниками. Так вот значит откуда шли завораживавшие его душу звуки чарующей музыки, порой тревожной и печальной, но чаще – волнующей и чувственной!
Нечаянно его взгляд остановился на толстой старинной книге, лежавшей на столе и раскрытой приблизительно посередине. И правая его рука сама собой потянулась к увесистому тому.
– Что это, Элизабед? – робко поинтересовался он.
– А ты сам прочитай название, Нико, – предложила она. – Ты ведь недурно читаешь. – и молодой мужчина, боязливо положив руку на правую сторону открытой книги, осторожно взглянул на её мягкую кожаную обложку.
– Шо-та Рус-та-ве-ли. «Ви-тязь в тигровой шку-ре», – медленно и почти шёпотом прочитал он и поднял на Элизабед свои задумчивые и наивные, почти детские, глаза. В них таились неподдельное удивление и вопрос.
– Да, это Шота Руставели, – ответила она, бережно поглаживая рукой огромный фолиант в дорогом переплёте с медными застёжками. – Любимая книга грузинского народа, сокровищница его вековой мудрости, и непревзойденный шедевр поэзии. – а завидев его сосредоточенный взгляд, спросила:
– Ты об этом что-нибудь слышал?
– Слышал… но очень мало. – он стоял смущённо, словно поражённый громом, стесняясь взглянуть ей в лицо. И, неуверенно опустив голову, он видел сейчас, как ткань дорогого шелкового платья повторяет очертания её длинных точёных ног. Ей же, женщине просвещённой и умной, было очевидно происхождение этого чувства. Ведь Нико явно стыдился своей малограмотности. Однако, всего через миг, заметив на её лице очаровательный румянец, он смог пересилить себя и попросил:
– Ты ведь расскажешь мне о Руставели, Элизабед?
– Конечно расскажу, Никала. А ты… ты не стыдись учиться. Понимаешь? Лучше узнать о чём-то позже, чем никогда. Ну, а теперь садись-ка ты на этот диван и слушай…
* * *
История эта произошла около семи столетий назад. Тогда, вблизи от Кутаиси, на высокой горе, царь Давид Строитель построил Гелатский монастырь. И основал там академию – центр античной философии. Много учёных и философов преподавали в ней. Здесь, в качестве лучшего ученика, и появился семнадцатилетний Шота Руставели.
С малых лет любил он читать и, говорят, проявлял интерес к философии: ещё в юношеском возрасте стал победителем на поэтическом турнире. В академии Руставели выучил нотную грамоту, учился зодчеству и живописи у лучших мастеров Грузии. И любил подолгу смотреть на удивительную Колхидскую долину, на её роскошные леса и зеленеющие луга, любоваться бурной Риони, по которой плыл Ясон за своим «золотым руном». А ещё пристрастился он к охоте и, бывало, целыми днями пропадал в лесу, охотился или плавал, наслаждаясь дикой природой.
Наступила весна, и, чествуя молодых учёных, окончивших академию, на Гелатской горе был устроен турнир, на который приехала молодая Тамар – справедливая и мудрая царица Грузии. Руставели знал, что о ней слагали легенды, воспевали её красоту и великодушие. Несравненная правительница строила несокрушимые крепости, храмы и дворцы, дороги, корабли, поразительные мосты через реки и ущелья, школы. При ней стала плодоносить земля, тучнели стада, развивались ремёсла и торговля. Она приглашала ко двору лучших учёных, поэтов, философов, историков и богословов. И страна её процветала, став за короткое время одной из богатейших держав того времени.
И сейчас, когда «царица цариц» восседала на возвышенном пьедестале, под дымчатым балдахином, Руставели с интересом наблюдал за ней, прекрасной молодой грузинкой, статной и грациозной, с тёмными, удивительно глубокими глазами. Но это восхитительное созерцание было прервано гулом колокола – начинались состязания в метании копий, борьбе, верховой езде и игре на музыкальных инструментах. Шота Руставели выходил победителем во всех соревнованиях, а когда началось чтение стихов, творения этого славного витязя, похожего на античного бога, поразили всех. Царица не скрывала своего восторга. Никогда раньше не доводилось ей слышать таких слов, умело облачённых в божественную рифму, да чтоб лились они так легко, воздушно и музыкально. Никому ещё не удавалось с такой силой донести до слушателей чеканность грузинской речи.
Пришло время вручать награды победителям. Это были дорогие одеяния из бархата и парчи, и кинжалы в инкрустированных серебром оправах. А в конце церемонии громкий голос глашатая объявил, что главный приз получит тот смельчак, кто стрелой пронзит яблоко, которое солнцеликая царица будет держать в руке. После того, как прозвучали эти слова, Тамар взяла со скамьи маленькую золотую шкатулку и достала из неё яблоко, румяное и золотистое. Среди молодых витязей поднялся ропот, мол, великая царица не должна подвергать себя страшной опасности, ведь шальная стрела может поразить её. Они почтительно преклонили пред ней колени, и стали умолять её отменить это состязание или заменить его на другое. На что храбрая Тамар возразила, что её не страшит никакая опасность. И только Шота Руставели не было среди них. Он стоял в сторонке. Лицо у него покраснело от возбуждения, щёки горели и были похожи на это красное «яблоко раздора». Случайно поймав на себе вопросительный взгляд государыни, он молвил:
– Если действовать не будешь, ни к чему ума палата. О, богоподобная царица, возьми в руку яблоко своё. Я пронжу его стрелой.
Он спокойно достал из широкого колчана ледяную быстролетящую стрелу. Толпа ахнула. Неужели этот безумец отважится стрелять? Все наперебой стали его отговаривать. Но он, не слушая никого, смотрел в одну точку – на то сочное райское яблоко, которое царица подняла над головой. А потом, чинно подойдя к ней, он воткнул в плод жало смертоносного оружия, пронзив его насквозь и высоко подняв вверх на острие стрелы. Царица рукоплескала стоя, держась гордо и с достоинством… Её губы чуть шевельнулись, и с них сорвалась маленькая искорка, сорвалась и, точно бабочка, легко запорхала и полетела над Колхидской долиной…
– Значит это была загадка, которую удалось решить Шота? – уточнил Нико. Он сидел перед Элизабед как прилежный ученик, слегка наклонившись вперёд и боясь шевельнуться, и жадно ловил каждое слово своей «учительницы».
– Да, Нико, ты прав, – лучезарно ответила Элизабед, обрадовавшись смекалке Нико.
– Интересно! А что было дальше? – осведомился он с нескрываемой увлечённостью.
– А потом… потом царица объявила, что Руставели заслужил золотой венец. Но было заметно, что не все с ней согласились, кое-кто из витязей зароптал, мол, немудрено проколоть яблоко. На что справедливая царица ответила, что предлагала пронзить плод, а расстояние, с которого следовало это сделать, не указала! После этих слов она собственноручно надела на голову Руставели золотой лавровый венец и величаво протянула ему руку для поцелуя. Молодой витязь преклонил колено и коснулся губами руки владычицы обширной страны, что располагалась от одного моря до другого. Потом он поднял голову и посмотрел в её глаза, а её очи – смотрели на него. Так он на всю жизнь лишился покоя. И яблоком тем оказалось его собственное сердце, пронзённое стрелой любви…
В тот же день Руставели было предложено стать придворным поэтом. Конечно же, он принял это предложение, считая его самой большой удачей в своей жизни. Ах, если бы мог он знать, что это назначение обернётся ему самым большим горем.
Его талант развивался в окружении лучших философов и мыслителей «золотого века», как называли период правления великой царицы. Начиная свой день заседаниями на государственных советах и собраниях, он заканчивал его поздно вечером – в беседах и спорах о мудром царе Соломоне, о псалмах Давида, о философии Сократа, Платона и Эпикура. А долгими ночами, пока не догорала последняя свеча, он писал стихи о дружбе, преданности и любви. Любви к той, которая озаряла его животворящим светом. Это безмолвное чувство поселилось в нём в тот миг, когда он впервые увидел её, и ширилось теперь с каждым днём, становясь всё сильнее и бездонней…
Суть любви всегда прекрасна, непостижна и верна,
Ни с каким любодеяньем не равняется она:
Блуд – одно, любовь – другое, разделяет их стена.
Человеку не пристало путать эти имена…
…Элизабед вдруг замолчала. Серьёзное выражение её благородного лица, безграничная теплота чёрных, как смоль, глаз возбудили странное и тревожное беспокойство в душе Нико. В её же – такой же ясной и лучезарной, как и сам взгляд – пылал всепоглощающий пожар, однако на лице невозможно было прочитать ничего. И он не выдержал, тихо спросил:
– А что случилось потом, Элизабед?
– Однажды на охоте, – продолжила она свой рассказ, – в окрестностях древней Мцхеты, где сливаются воедино воды бурной Арагви и степенной Куры, царица и Шота Руставели, оказались одни верхом на своих скакунах. И она попросила почитать стихи его сочинения и в ожидании взглянула на него.
– Хорошо, моя царица! – ответил поэт и начал декламацию куплета:
Воспоём Тамар, величьем восхищающую взоры!
Для неё из слов хвалебных я уже сплетал венок.
И перо-тростник поили глаз агатовых озёра,
Пусть сердца пронзает песня, как отточенный клинок!..
Не знал тогда Шота, что эти строки станут вступлением к его бессмертной поэме. Закончив чтение и посмотрев на Тамар, ему показалось, что его патетическая декламация была произнесена впустую. И оказался прав.
– Тебе известно, витязь, что не жалую я стихов в свою честь! Весь двор тем и занят, что без устали одаривает меня хвалебными речами. Почитай что-нибудь другое.
– Да будет так! – ответил он. И, побледнев, произнёс:
Тот, кто любит, кто влюблённый
Должен быть весь озарённый,
Юный, быстрый, умудрённый,
Должен зорко видеть сон,
Быть победным над врагами,
Знать, что выразить словами,
Тешить мысль, как мотыльками —
Если ж нет, не любит он…
Она всё поняла и сейчас молча глядела на него.
– Моя царица, позволь признаться тебе… – он шагнул к ней, но мрак окутал его глаза, в них стояли кипящие слёзы.
Тамар не произнесла ни слова. Воцарилось гнетущее молчание, и вдруг откуда-то донесся резкий крик совы. Конь царицы рванулся вперед, поскакал… и остановился на вершине холма. Руставели догнал Тамар – и замер: на ее глубоких очах, как яркие адаманты, повисли две хрустальные слезинки.
– Зачем ты пытаешь судьбу?.. – не закончила фразу царица.
Кровь отлила от его лица. Он понял свою ошибку: он поторопился, поспешил…
Воцарилось безмолвие, нарушаемое стуком двух сердец. Они бились, как бы соревнуясь между собой.
Долго ехали всадники в кромешной тишине, пока Тамар не нарушила гнетущего молчания:
– Ты поезжай в Афины, Руставели. Набирайся там знаний… Воспользуйся этой возможностью! Ах, если бы я не носила сей тяжёлый венец! С какой радостью посетила бы я солнечную Элладу – родину Гомера и Аристотеля, Платона и Сократа, страну языческой радости и жизнелюбия… Путешествие – это тоже бессмертие… Поверь мне, моё счастье не больше твоего.
– Я повинуюсь воле моей госпожи, – почтительно преклонив пред царицей голову, произнес Руставели.
– И вот что ещё… Чувство своё перенеси на пергамент. Напиши книгу о любви. Это не повеление владычицы. Это – её просьба.
