скачать книгу бесплатно
– …..!
– Ну и проваливай! Обойдусь!
Машка кое-как навертела на себя одежду и убежала, хлопнув дверью. Да. Горки отменяются на неопределенное время. И спасение мира, похоже, тоже.
9.
В филармонию мы с Аллой Александровной так и не сходили – она заболела. Строгий мужской голос в трубке сообщил, что у неё болит горло и она даже по телефону не может разговаривать. Почему взрослые болеют? Они же не едят снег и сосульки, не катаются до умопомрачения с горок и не бегают «расхристанные».
Последний день каникул, на улице холодно. Затихла в своей комнате бабушка, мерно капает вода из разболтанного крана. Я рисую лето.
У нас есть дача. Вернее, недостроенный дом с запущенным садом–огородом, на котором в начале сезона мы с бабушкой возделываем две грядки и небольшую клумбу. Весь остальной участок покрыт вечнозелёным пыреем и сочными одуванчиками. Летом мы живем на даче по нескольку дней подряд, и к нам на это время прибивается ничейный Васька-кот. Несмотря на трудную судьбу бродяги, выглядит он просто великолепно – пушистая пёстрая шубка и чистые глаза мечтателя. Обычно он садится у крыльца и начинает вежливо мяукать. «Невозможно отказать такому благородному коту», – говорит бабушка и выносит ему изрядную порцию. Этот же номер он проделывает и на соседних дачах. С тем же успехом.
– Бабушка, – спрашиваю я, – почему он такой? Ничейный, а лучше, чем домашний. И все его любят.
– Все дело в крови. Если есть в тебе хоть капля хорошей крови – ничего с тобой жизнь не сделает.
Я рисую летний полдень на даче и вольного, понявшего гармонию жизни, Ваську среди ярких жёлтых цветов.
«Пейзаж с котом».
Иногда мне трудно ориентироваться в мире взрослых – как всем детям. Бывает, что я элементарно не понимаю, чего от меня хотят, и по этому поводу сильно переживаю. Я не знаю некоторых слов, а у бабушки спросить боюсь – вдруг это что-нибудь неприличное и она, услышав выданный мной перл, будет бледнеть и искать рукой сердце. Правда, тут мне сильно помогает Машка – мама у нее продвинутая и может объяснить отдельные слова и выражения ребёнку, кроме тех, которые «ну это уж совсем» и «ты это из школы притащила?». Вот и приходится частенько догадываться, что к чему.
Зато это развивает мыслительный аппарат. Про этот аппарат я услышала от «тёти писихолога», которая проверяла умственные способности и какие-то ещё другие показатели будущих первоклассников на приёмной комиссии в школе. За «аппарат» я не волновалась, а вот полдня находится в детской массовке мне страшно не хотелось, о чем я и доложила «тёте», в результате чего мой словарный запас был пополнен не менее впечатляющим выражением – «возможные трудности адаптации». Фигня. Нет никаких трудностей адаптации, да и адаптации никакой нет.
Оказалось, что мне ничего не нужно от одноклассников – учусь я лучше всех и, в силу сложившихся обстоятельств (тоже красивое выражение), имею карманные деньги, а если что – особенно наглых и непонятливых – могу и портфелем треснуть!
«Зачем нам прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он…».
10.
Я:
начистила–надраила свои CAMELOTы,
достала парадные джинсы и свитер,
три раза проверила школьный рюкзак,
заплела мокрые волосы в косички (чтобы завтра быть кудрявой),
подстригла ногти,
легла спать на час раньше.
Потому, что сегодня – последний день каникул.
А завтра, со второй парты у окна, я увижу, как улыбается мне Алла Александровна.
…Просыпаюсь от надсадного кашля, обильно приправленного свистом, сипением и переливами. Когда кашель затихает, не открывая глаз, засыпаю опять. Окончательно будит меня тычок в спину.
– Сашка, б…! Женихи все ворота обоссали! Вставай, б…!
Хотя какие у меня сейчас могут быть женихи – потерявшие цвет лохмотья на грязной вешалке и полна голова вшей. Люди морщатся и отворачиваются. Но подают хорошо. Из того, что удается заныкать от моих старших товарищей, скоро составится вполне приличная сумма – и! Здравствуй, новая жизнь! Хотя, не смотря на всю отвратность моего теперешнего существования, в нем есть и некоторые плюсы. Главное – не вживаться в роль. Это ж не театр. Это жизнь.
Нас, бродяжек, оказывается, не так уж и мало – заняты все приличные чердаки и подвалы, за каждой стаей закреплена территория, покидать которую – чревато осложнениями. Параллельный мир.
Мне повезло – как только я оказалась «на улице», наверное, сам бог послал Рыжую Тамару на внеплановый обход своих владений. В той жизни Тамара иногда поднималась очень высоко, да и в этой, в общем-то, не упала – положением своим не смущалась, вредных привычек не имела и ауру свою никому мять не позволяла. К единственному, что меня в ней коробило – изобилию ненормативной лексики – я скоро привыкла и кое-что даже переняла. Некоторое время меня напрягали еще грязь и запахи, но потом я и с ними сроднилась.
Община наша на сегодняшний день состоит из пяти человек. Кроме собственно Тамары Рыжей и меня, имеются два дедушки, один из которых все время кашляет и задыхается, а второй пьян в стельку и ушибленный молодой человек с аккордеоном. Насколько я разбираюсь, достаточно дорогим. Царит здесь полный и абсолютный матриархат – в дикой природе иначе не выжить. Тамара, скромно именующая себя «мать-моржиха», разруливает все спорные моменты внутри и снаружи коллектива, вовсю используя свою харизму, дедушки подворовывают в разных общественных местах, а мы с ушибленным Владиком гастролируем в электричках. Всех нас объединяет благородная цель – дожить до весны.
11.
Сначала я только торбочку за Владиком по вагонам носила, да контролировала его припадки – чтобы аккордеон не сперли, пока он в отключке. А потом постепенно и петь начала. Играет Владик классно, всё – от русских народных до хитов. И серьёзную музыку может запросто забацать, только пиессы среди наших пассажиров популярностью не пользуются. Очень хорошо на «Розу чайную» подают – «между нами дверь стеклянная, между нами тишина-а!-а!». А я рок-н-ролл люблю…
Мы с напарником – передовики нищего производства (больше всех приносим). «Картинка маслом», как выражается Тамара Рыжая – здоровый малый со спутанной гривой и заблудившимся в пространстве взглядом, наяривающий на «Вельтмайстере», и оборванная чумазая пацанка, голосящая что-нибудь типа «до свиданья-а-а, мо-о-ой любимый горо-о-од…».
Когда мне будет не так больно ковыряться в памяти, и я снова смогу вспоминать, я,
конечно, восстановлю все опущенные события, а пока…
Забираюсь на свою «лёжку» – видавший виды ватник, удобно раскинутый на двух больших тёплых трубах, и еще кое-какое тряпьё вокруг. Обмотка одной трубы отодрана в укромном месте – там мой тайничок. В большой носовой платок замотаны: мамина фотография, стопочка баксов и свидетельство о рождении Земцовой Александры Николаевны – меня то есть. Александре Николаевне через неделю исполнится восемь лет.
Остальные мои накопления (в рублях) утрамбованы в плоскую железную коробку из-под какой-то заграничной закуски и прикопаны в углу подвала под дохлой вонючей крысой – никто не сунется. А с собой я не ношу ничего серьёзного, ну, может быть какую-то мелочевку – отберут и не жалко. Опять же, не подозрительно. Если совсем ничего не найдут «на теле» будут пинать до тех пор, пока не выдашь припрятанное. По неопытности со мной такое случалось. Дедушки, проклятые злобные старики, метелили два раза – очень им выпить хотелось. Им всегда хочется выпить, и всегда очень. Но после второго раза ко мне больше не пристают. Я их подожгла. Так мне стало обидно и жалко выбитого зуба, что, когда дедушки насосались до беспамятства, я их обрызгала бензинчиком, отошла подальше и бросила спичку. Спасло дедушек многочисленное тряпьё, наверченное на тела и головы по случаю холодов. И Тамара, вовремя вернувшаяся из отлучки. От неё я, конечно, тут же получила. Очень нетипично для нашего мира – по щекам. С левой и с правой. Постороннему зрителю это могло бы напомнить разборку в благородном семействе.
12.
Если разворошить ингредиенты моей постели, можно найти много интересного – старенький, но еще функционирующий плеер, подслеповатый фонарик, не подающий признаков жизни мобильник-раскладушку и третий том Гарри Поттера. А вот не чужды мы благ цивилизации. На эти мои сокровища никто не покушается и я, на сон грядущий, могу послушать музыку и даже почитать.
Мне не снится ничего – вечером провалился куда-то, утром очнулся. Это хорошо. Это соответствует моему нынешнему стилю жизни. Пусть кому-то другому снятся сны девочки–отличницы со второй парты у окна.
У каждого из нашей тёплой компании есть своя печальная история перемещения туда, где он сейчас находится. Такой небольшой персональный конец света.
Вот, например, Владик, или, как его называют дедушки, «маэстра». Был Владик студент престижного учебного заведения, краса и гордость своей семьи, спортсмен и благородный романтический дурак. И полюбил он однажды не ту девушку. Не скромную хорошо воспитанную подружку детства умницу–красавицу, а оторву и потаскушку без роду, без племени. Слишком велико оказалось чувство для одного Владика, слишком ценен подарок. И многое нужно было отдать взамен. Вот он и отдал – себя. А то, что ходит сейчас по вагонам и играет разные музыки, это просто оболочка. Кокон. Сам Владик теперь далеко-о.
Завтра у нас с Тамарой большое событие культурного значения – мы идем в кино. В настоящий кинотеатр долбидиджитал. На картину с прикольным названием ми-у-зикл.
А поскольку мы с Тамарой не можем себе позволить чесаться и вонять в приличном месте, сегодня у нас большая помывка с полной сменой амуниции.
Узелок с праздничными нарядами у меня наготове с прошлого года – привязан к антенне на крыше, чтобы наряды не завшивели раньше времени. Досталось мне это великолепие на рождественской раздаче в немецкой общине при церкви. А в церковь меня загнал лютый мороз. Повалилась я скромно на лавочку у входа, а когда отошла, начала осматриваться. Обстановка показалась мне достаточно простой, если не сказать бедной.
С нашими-то церквями по интерьеру никакого сравнения. Мимо меня тихо сновали какие-то люди с вещами – наверное, немецкий бог раздавал подарки. Отогревалась я долго, впрок, пока ко мне не вышел аккуратный дяденька в золотых очках и с большим пакетом.
Пока я соображала, что к чему, дяденька исчез, а пакет остался. Схватила я его, как лиса петуха, и понеслась на улицу, не веря своему счастью. Распотрошила в укромном месте и обомлела – ворох одежды, все такое красивое и чистое, особенно меня потрясли
два пушистых розовых носочка. Можно сказать, что и размерчик у одежки был почти мой, если закатать некоторые штанины и рукава.
Тайник свой я регулярно проверяла – не унесло ли ветром, не свили ли в моем гардеробе праздничное гнездо городские вороны, не приделали ли ему ноги вездесущие бомжи. Обошлось. Зябким февральским вечером я вскарабкалась на крышу и отвязала узелок.
13.
Собственно помывка оказалась целым приключением. Сначала мы долго шли по каким-то суровым промышленным пейзажам через пробитые в бетонных заборах дыры, потом спасались от стаи озверевших собак. Когда совсем стемнело, наконец вышли на объект – котельную, в которую, радостно матюгаясь на принесенную Тамарой бутылку, нас запустила некая личность неизвестного пола.
«А зачем такие трубы, – я спросил истопника, – для чего такие трубы – по стене до потолка?» Труб и вправду было навалом. И здорово шумело. «Для того мы воду греем, чтоб она по трубам шла, чтоб текла по батареям из горячего котла…» В детстве мне это стихотворение очень нравилось, и я с удовольствием его декламировала, когда получала задание «прочитать стишок». Слушатели, как правило настроенные на печальную историю об оторванной медвежьей лапе или уроненном в речку девочкой-растяпой мяче, выглядели несколько озадаченными, когда ангельского вида двухлетний ребенок чётко и с выражением начинал докладывать: «Мы в подвале побывали. Там котельная – в подвале…». К этому возрасту я уже могла рассказать любой стишок из потрепанной красной книжки с красивым загадочным названием АГНИЯ БАРТО. Но больше всего мне нравились рисунки – просто черточки и линии, из которых выстраивался целый мир – игрушек, страдающих от жестокого обращения, и плохо воспитанных детей со странным названием пионэры. Впрочем, мы отвлеклись.
А поперлись в такую даль, можно сказать к черту на кулички, подвергая свою жизнь разнообразным опасностям только потому, что даже в обыкновенную общественную баню нам с Тамарой сейчас вход заказан – бомжей туда не пускают. Не больно то и хотелось. Мы девушки гордые.
Истопник Мария принесла нам большой мешок для старой одежды и забрала «польты и обувку» для прожарки. После водных процедур с применением шампуня от блох в тесной кабинке с табличкой «душевая для персонала» и торжественного процесса переодевания во все чистое, мы проследовали к праздничному столу. Стол, впрочем, оказался достаточно скромным, главным украшением его служила уже ополовиненная бутылка и довольное, раскрасневшееся лицо Марии.
– Выпьем за встречу, дамочки! – хозяйке не терпелось поделиться с нами оставшимся в бутылке и своим хорошим настроением. Мне тоже налили «пять капель» в целях профилактики. Не пьянства ради, а здоровья для. Это отнюдь не было моей первой рюмкой – частенько приходится принимать «для сугреву». С едой, как говорится, у нас случаются перебои, с выпивкой – никогда. Пьется всё, что горит – дёшево и сердито. Уж не знаю, что в этом процессе так привлекает взрослых – гадость же, да и потом ещё как дурак становишься… Вот однажды один из наших дедушек спёр у зазевавшегося пузана со стоянки супермаркета всякой вкусной еды и бутылку дорогого вина, а потом поменялся с Тамарой на две «беленьких». Так это было совсем другое дело! Название я запомнила – МУС-КАТ. Когда вырасту…
– Пей давай, да и на боковую! – это Тамара «очнула» меня от праздных мыслей. Пришлось опрокинуть стаканчик, слава богу, налито там было на два моих пальца. По организму полыхнуло огнем и выступили слезы.
– Как ангел босичком прошел…, – прокомментировала аналогичный процесс Мария-истопник.
А у меня – рокер, со всеми своими цепями и подковами.
Какое-то время со своего спального места я еще слышала оживленную беседу моих тётенек, а потом сон придавил меня своей мохнатой лапой.
14.
Теперь я выгляжу как девочка-ромашка. Промытые волосы Тамара неумелыми пальцами заплела в коски и зафиксировала тонкими проволочками, нашедшимися в Мариином хозяйстве. Прикид у меня – обалдеть! Голубой пуховичок немного великоват, зато удобно – прикрывает все мерзлячие места, а накинув капюшон, вообще чувствуешь себя, как в тёплой норке. Чёрные джинсики почти в размер, под ними – разноцветные лосины, под пушистым мягким свитером – платье и две футболки. В общем, что было в этом узелке – всё теперь на мне. Только «камелоты» из прошлой жизни, но они еще хоть куда.
Тамара, впрочем, оглядев такую фифу, неодобрительно покачала головой.
Мы попрощались с Марией и тронулись в обратный путь. Может быть мне, конечно, показалось, но на улице пахло весной. Праздник жизни продолжался.
Кинофильм сразил меня окончательно.
Сюжет был таков: некая дамочка пристрелила своего любовника, который гнусно обманул её в плане помощи в сценической карьере, и попала в тюрьму. Вот там-то она и встретила тех, с кем, при обычных обстоятельствах, ей бы не в жизнь не столкнуться – популярную «джазовую киску», которая накануне также порешила двоих родственников, и душку-адвоката. Адвокат за немалые баксы вызволил обеих дамочек, они немного поцапались друг с другом и спелись. Получился убойный во всех смыслах дуэт. Всё. Но как это было поставлено! Та-акой драйв!
Вот так, стартануть можно отовсюду – хватило бы сил занять свою орбиту.
Когда станет теплее, я распрощаюсь с товарищами по несчастью (а, скорее всего, и прощаться не буду – уйду по-английски) и поеду на нашу с бабушкой дачу. И под каждым мне кустом будет готов и стол и дом. До тепла осталось не так уж и много. Месяца два.
15.
Свет бьёт по глазам, боль бьёт по телу. Спасение – чёрная бархатная тишина, смыкающая свои створки, когда и то и другое становится невыносимым. Голый первобытный червяк, мечтающий поскорее окаменеть неясной загогулиной.
Свет.
Боль.
Мягкая, затягивающая чернота, похожая на небо без звёзд.
Свет и боль, но уже в пределах, позволяющих различить скудную казённую обстановку и шугающуюся в странном танце без музыки неопределенную фигуру. Чуть позже включаются звуки – человеческое сопение и влажное шорканье рядом, шаги и голоса за стеной, машины – на улице, самолёт – в небе. И запахи. Лекарств и пищи, приготовленной в котлах.
Безмолвно танцующий персонаж определяется грузной тёткой, осуществляющей влажную уборку помещения. Надо мной наклоняется её лицо с бесцеремонными глазами.
– Очнулась, бродяжка?
Я не бродяжка, корова. Я заколдованная принцесса. Пытаюсь отвернуться к стене, но получается плохо. И очень больно.
– Лежи спокойно, капельницу сорвешь! Одних лекарствиев на тебя изведено скоко!
В разгар тёткиного злобного бульканья в проеме двери появляется весь в белом – ангел.
И вежливо, но твёрдо интересуется, закончена ли уборка. Тётка, обиженно доборматывая под нос свои обличения, с вёдрами и тряпками растворяется в пространствах.
– Как дела? – говорит ангел сквозь марлевую повязку. Мне видны только глаза и, из-под шапочки, аккуратно причёсанные светлые волосы. Хочется произвести на тётю-ангела приятное впечатление, и я говорю «хорошо». И сама себя не слышу. Но она угадывает по губам и смотрит на меня прозрачными весёлыми глазами.
– Это радует.
Дальше не помню, наверное, обнаружив, что ещё кого-то волнует факт моего существования, я с облегчением отключилась.
16.
Здесь хорошо – можно спать сколько хочешь, не боясь, что крысы отъедят от тебя кусок или навалится пьяный бомж в поисках денег. Пятнистый больничный матрас прикрыт какой-никакой, а простынкой. Три раза в день бабушки из соседней палаты приносят мне еду – я сама пока не могу добраться до другого конца коридора, а иногда и чего-нибудь вкусного из домашних передач. В общем, рай на земле. Название, правда, у рая довольно экзотическое – «второе гнойное отделение».
От того места, где слева кончаются ребра, до середины спины у меня на всю жизнь
теперь останется шрам. Доктор Юлия Евгеньевна – «Юлигеньевна» сказала, что мне ещё повезло повернуться к ножу левой стороной и, задумчиво рассматривая мой бок, добавила «я тебя аккуратно шила, старалась». Юлигеньевна красивая. У нее осторожные тёплые пальцы.
Комната, где я лежу, два на два метра, называется «бокс». Вообще-то это больница для взрослых, я здесь случайно оказалась – милиционер, который меня, всю в кровище, сюда приволок, особенно в тонкостях разбираться не стал – затащил прямо в операционную. Практически на стол положил. Иначе бы я точно ласты склеила – не в «скорой», так в приёмном покое. Он потом приходил убедиться, что я живая, мандаринов принес. Нормальный дядька, не оборотень. Юлигеньевна, опять же, кишки мои красиво зашила – живи да радуйся.
За окном уже окончательная весна с ручьями, птицами и кошачьим ором по ночам. Когда я не могу заснуть и уговариваю бок не болеть, смотрю, как по потолку перемещается свет от проезжающих машин и слушаю ночную жизнь больницы. Поскольку я делаю сразу несколько дел, мне и особенно жалеть-то себя некогда. Время остается только на то, чтобы немного помечтать.
В больнице меня побрили. Голова моя напоминает теперь бедного Йорика с отрастающей щетинкой, приятной на ощупь. Волос мне не жалко – новые вырастут. Только немного не по себе, когда из зеркала смотрит незнакомый пацан с глазами, как у стрекозы.
Я надеюсь, что выпишут меня не скоро, торопиться мне некуда – не в приют же, там я уже побывала на экскурсии, больше не хочу. После того, как бабушку увезли-таки в психушку по сигналу доброжелательных соседей, и я, вернувшись из школы, обнаружила поджидавшую меня инспекторшу с оловянными глазами вкупе с участковым, состоялось торжественное водворение сироты в школу-интернат №2.
В казённом доме инспекторша дала промашку – посадила меня, как овцу, ожидать решения своей судьбы на скамеечку, возле спокойно вяжущей вахтёрши. Не ожидала, видно, от пришибленного обстоятельствами ребёнка никакого сопротивления. Улучив момент, когда неловкая вязальщица полезла под стол за ускакавшим от нее клубком, я тихо выскользнула обратно на свободу. За пять минут ожидания я поняла, что НИКТО и НИКОГДА не заставит меня здесь жить и дышать воздухом этих коридоров. Его я с отвращением выфыркнула в зимние сумерки. Школьный рюкзачок с пятёрками был при мне. Ещё там лежали: мамина фотография, свидетельство о рождении и тоненькая стопочка баксов.
17.
Юлигеньевна по утрам делает обход всех больных и увечных, поправляющихся и наоборот. Мой бокс – последний в этой печальной очереди. К её приходу я уже умыта, уколота, и со свежей марлевой нашлёпкой на боку. Покончив с формальностями в виде прослушивания-простукивания, щупанья пульса и лимфатических узлов, Юлигеньевна приоткрывает пошире узкую створку окна и смешно повесив повязку, обычно закрывающую нижнюю часть лица, на одно ухо, закуривает. Курит она длинные коричневые сигаретки, совершенно не вонючие, красиво поднося их к губам. В первый раз она прокомментировала этот процесс словами «вообще-то это вредно, тебе категорически не советую», и больше мы к теме курения не возвращались.
Зато обсудили много других – кем я, например, хочу стать, когда вырасту. Не знаю, ожидала ли Юлигеньевна, что я начну выкрикивать «Доктором! Доктором!», мечась по больничной койке, но на мой ответ, про международную авантюристку, отреагировала достаточно спокойно. Слегка приподняв одну бровь, сказала «тогда ты на правильном пути».
А сегодня приходила какая-то неприятная тётка – «да ди-и-вочка, да есть ли у тебя документы, а страховой поли-и-с…». Я сказала, что у меня есть деньги. Хотела добавить, что в банке, под дохлой крысой, но сдержалась. – «Ну, лежи-и пока».
Я не только лежу, я вовсю перемещаюсь в пространстве. Правда, преимущественно по стеночке, правым плечом вперед. «Видела тебя в коридоре. Кра-асиво шла!».
… Мы с Владиком возвращаемся из очередного рейда по электричкам, я смотрю в тёмное окошко на зимние пейзажи, но вижу в основном своё отражение да Владика, то ли дремлющего, то ли пребывающего в своем обычном состоянии глубокого самопогружения. Накидали нам сегодня больше, чем достаточно, и в основном бумажками – нести легко. Вся выручка сложена в сумку типа кондукторской и висит у меня на шее под курткой. С тех пор, как произошло моё чудесное превращение в девочку-ромашку в голубом пуховичке, подавать стали больше – наверное, мы создаем обнадеживающее впечатление людей, испытывающих временные трудности.
Я даже не удержалась и съездила на другой конец города к своей бывшей школе, подкараулила Машку после уроков. Моих денег хватило на четыре мороженых, две банки пепси и десять минут игры в автоматы на пятачки. Потом мы немножко попрыгали в сугробы, а на прощание она сунула мне в карман сложенный листок бумаги.
СЛЕПОЙ СТАРИК И ПАНДА
