Смотритель маяка

Четыреста пятый

Отработал две трети смены, осталась треть.

…А недели похожи на годы, месяцы – на века…

Никогда не хотелось мне быть смотрителем маяка.

Никогда, но ведь надо кому-то за ним смотреть!

Что смотрителю делать? Да, в общем-то, ничего.

Автоматика. Но кому-то положено быть при ней.

По инструкции нужно живое разумное существо.

А инструкции составляли конструкторы – им видней.

Я сижу, надо мною звезды… Или наоборот…

Если нет никакой поверхности, нет и предлога «над»…

Млечный Путь вращается, словно водоворот.

Маяки образуют систему координат.

Чтобы курс прокладывать точно, наверняка

в этом мире, где невозможно движение по прямой,

нужно знать расстояние до ближайшего маяка.

Их всего девятьсот шестнадцать, четыреста пятый – мой.

Корабли у меня причаливают, только когда припрёт.

Вызывают бригаду, чинят какой-нибудь хренотрон.

А починят – и «ключ на старт», и вперед, вперед…

И опять я один, и звезды со всех сторон…

Вот приедет мой сменщик, мы сядем, выпьем воды.

У земной воды, говорит он, ни с чем не сравнимый вкус.

Он отличный парень – похож на пышный зеленый куст.

Между прочим, цветет и даже дает плоды.

Пожелав на прощание сменщику, чтоб не врос

в эту палубу, в этот подволок на века,

я вернусь на корабль. Я матрос. А любой матрос

должен быть готов к незавидной роли смотрителя маяка.

Бабочка

Мир не на жизнь, а насмерть –

ниагары и ураганы,

чума, саранча, цунами,

полярные льды, пески.

Раскаленные глыбы с неба

падают в океаны,

щетинясь горами, в страхе

вздрагивают материки.

Сталкиваются галактики,

звезды летят брызгами…

Поближе рвани сверхновая –

и жизни земной конец.

Не схож этот мир с Эдемом,

откуда когда-то изгнана

парочка кроманьонцев –

праматерь и праотец.

А мы все спешим куда-то

в машинках и самолетиках,

в каких-то скорлупках крохотных

летим покорять Луну…

А волны штурмуют сушу,

и рушатся скалы с грохотом,

и если «мэйдэй» не нравится –

кричи: «Караул, тону!».

Товарищ, никто не спрашивает,

хотим ли мы жить до старости,

хотим ли мы нянчить внуков

у тихого очага.

Под нами земля колеблется,

и море кипит от ярости,

за нами пыльные бури,

за нами горит тайга.

Товарищ, забудь о будущем,

у нас только день сегодняшний,

тропинка в кустах шиповника –

чего же тебе ещё?

Влюбился – и, глядь – поссорился,

женился – и, глядь – разводишься…

Постой-ка! Смотри – бабочка

села мне на плечо.

Переступает лапками,

глядит золотыми бусинками –

любуйся, «венец творения»,

не двигаясь, не дыша.

Она была жирной гусеницей

и не знала, что безобразна,

стала цветком крылатым,

и не знает, как хороша,

и сколько ей жить, не ведает.

Возможно, сегодня вечером

кто-то одним движением

сотрет ее в порошок.

Она об этом не думает,

поскольку ей думать нечем,

она присела и греется.

Наверно, ей хорошо.

Я знаю, сметут стихии,

погубят моры и войны

меня, и тебя, и бабочку.

И все-таки я люблю.

Люблю – и небо безоблачно,

люблю – и море спокойно.

Семь футов под килем

каждому кораблю.

Астроблемы зарастают иван-чаем

Астроблемы зарастают иван-чаем…

Век-другой—и вот мы их не замечаем.

Но когда-нибудь стрелою раскаленной

Вспорет небо астероида осколок,

Вздрогнут горы, пронесутся ураганы…

Небоскребы, обращенные в курганы,

Раскопает и опишет археолог—

Большеглазый, маленький, зеленый…

Термоядерная песенка

Протон, протон, еще протон…

Ага! Еще протон!

Открыл протон-протонный цикл

профессор Эддингтон.

Фотон, фотон, еще фотон…

А вот еще фотон.

И мне тепло, и мне светло,

профессор Эддингтон.

Из магазина волоку

крупу, кефир, батон…

Пригрело Солнышко… Ку-ку,

профессор Эддингтон.

Всё дорожает – вот беда!

Бесплатно – только свет.

Гори, гори, моя звезда

сто миллиардов лет!

A.D. 2003

Пойдем, хороший человек,

январской ночью в темный сад.

Пойдем, заглянем в прошлый век

на двадцать лет назад.

Оттуда, радужно лучась,

сияет нам звезда.

Мы видим Сириус сейчас

каким он был тогда.

Всё будет через двадцать лет –

и зимний сад, и звездный свет,

но кто-нибудь из нас

тогда посмотрит или нет

на Сириус сейчас?

Мы решаем проблемы глобальные

Мы решаем проблемы глобальные,

строим планы на годы вперед…

Глупым барышням туфельки бальные

дарят феи – аж зависть берет!

Нам как воздух нужна математика,

нам расчеты нужны как вода.

Из земли по весне мать-и-мачеха

прет, зараза, не знает, куда.

Звезды светят, планеты вращаются,

им не надо ни формул, ни схем.

Ошибайся – ошибки прощаются.

Жизнь идет, не считаясь ни с кем.

На планету садится корабль,

и – подобие мини-кораблика –

дрозофила садится на яблоко.

Ей не скажешь: «Vous etes miserable»1.

Пусть подгнившее яблоко жрет.

Пусть летает – пока не помрет.

Разве мы избежим этой участи,

пуп земли, господин человек?

Проживем человеческий век,

может быть, ошибаясь, научимся

привыкать к непривычности облика,

ожидать неожиданных встреч,

понимать непонятную речь

насекомого, плесени, облака…

Нет жизни на Марсе

Родился, учился, работал, женился, развелся, грустил…

Вся жизнь мне казалась лишь ролью в бессмысленном фарсе.

Всю жизнь мне казалось, что самое важное я упустил.

Внезапно меня осенило: нет жизни на Марсе!

Непыльная должность, приятели, сытный обед,

Кругом всё ухожено, чисто, уютно, культурно…

Нет жизни без трудных задач и нелёгких побед!

Всё брошу, уеду осваивать спутник Сатурна.

Свой Чужой

Я люблю подмосковные рощи,

мог бы плакать – любил бы до слёз

журавлиный по синему росчерк

в тонком кружеве майских берез.

В Подмосковье на майские праздники

мой приятель Фитцпатрик Олег

на маёвку в природном заказнике

собирает друзей и коллег.

Там турбаза с рыбалкой и сауной,

в небе птицы и в речке плотва;

там заведует флорой и фауной

киберъегерь Дерсу-32.

Он поляну накрыть не поленится,

он орудует плазмопилой –

аппетитно белеет поленница

и сосна истекает смолой.

Мне по вкусу мимозы и розы,

палисандр и душистый сандал,

я охоч до любой целлюлозы,

но вкусней подмосковной берёзы

отродясь ничего не едал!

Для меня одного ради праздника

валят лес, топорами стуча,

для меня всю работу заказника

переводят в режим «Саранча».

Люди дразнятся: «Ну и создание!

Ксеноморф неземной красоты!

В голливудских старинных преданиях

были точно такие, как ты!

В древних фильмах пришельцы ужасные

снаряжали несметную рать

и летели на Землю несчастную

исключительно с целью пожрать».

– Голливудские ваши «ужастики»,

где Чужой – непременно злодей –

это копия нашей фантастики,

где чудовища вроде людей:

Гуманоиды круглоголовые,

в голове – ненасытная пасть,

в цепких пальцах – приборы столовые,

а во взгляде – стремленье напасть.

– Ты обиделся? Право, не стоит! –

Примирительно скажет Олег, –

Скушай булочку, друг инсектоид!

– Скушай веточку, друг человек!

Обожаю подначки взаимные,

и костёр, и гитару в ночи,

хлебосольные, гостеприимные,

дорогие мои москвичи!

Пусть не ем я ни соли, ни хлеба,

но, усвоив обычай Земли,

замираю, уставившись в небо,

если в небе летят журавли.

Сумерки

Ладожское озеро прекрасно в часы закатные.

Озеро Виктория прекрасно в минуты за-

ката. Гаснут краски невероятные,

чернотой сменяются пурпур и бирюза.

Об Онеге и Ладоге можно слагать былины.

Озеро Виктория не хуже, но я иссяк.

Оглашают окрестности воплями бабуины,

по моей ноге деловито ползет кивсяк –

десятидюймовый, – их зовут здесь «поездом на Момбасу».

Потому что длинные, потому что ползают не спеша.

Я стою и хочу морошки. Или хотя бы квасу.

Ностальгия? А впрочем, природа Кении хороша.

Я стою над озером, смотрю на закат с причала,

а небесный бархат уже серебром расшит.

Звездный свод вращается плавно и величаво,

лишь искусственный спутник куда-то меж звезд спешит.

Может быть, оттуда, прильнувши к иллюминаторам,

смотрят космонавты. Не видят меня они.

На пересечении экватора с терминатором

в городе Кисуму ночные зажглись огни.

Как вернусь в Карелию – пойду собирать морошку.

В эту пору ягода поспела наверняка.

А на память об Африке заведу себе многоножку –

десятидюймового черного кивсяка.

Зоркий Ястреб

Ни на что особо не надеясь,

где-то в Аризоне жил индеец,

вечерами созерцал природу,

попивая "огненную воду".

Между прочим, несмотря на пьянство,

видел далеко и очень ясно

старый Джон по кличке Зоркий Ястреб.

Вдруг в районе Гаммы Волопаса

(Джон не знал, что это Волопас)

искорка блеснула и погасла.

Джон прищурил ястребиный глаз

и подумал: "Звездочка зажглась.

Слабенькая – видно, молодая.

Упадет – желанье загадаю.

Мне бы кучу денег в самый раз!"

Куча денег Джону не светила.

В этом смысле был он невезуч.

Но ему далекое светило

подарило свой прощальный луч.

Джону повезло: на краткий миг

в бездну, что постичь не в силах разум,

он без телескопа, напрямик,

глянул невооруженным глазом.

То была сверхновая, чей свет

шел к Земле семь миллиардов лет.

И дошел – едва заметным блеском

в видимом для нас диапазоне

отсвет, порожденный гамма-всплеском.

Только Зоркий Ястреб в Аризоне

умудрился разглядеть его,

но не понял счастья своего…

Примечания

1

Вы ничтожны (фр.)