скачать книгу бесплатно
Я немного помолчал.
– Мы независимое издание с большой аудиторией, потому что газетные мальчишки получают надбавки за то, что разносят номера к парадным купцов и бакалейщиков, приторговывают ими из-под полы на заводах или прикладывают их к толстым альманахам. Но чтобы быть независимым, нужны деньги, а деньги без подписки бывают только от рекламы. Поэтому иногда мне приходится упоминать товары, которые я не хочу упоминать, или писать оды людям, которых я терпеть не могу, но это позволяет мне сохранять творческий подход к остальным материалам. Не припомню, чтобы редактор или цензор хоть раз отзывали мои тексты из печати. Впрочем, нельзя сказать, что я многое себе позволяю.
Хэлли откинулась в кресле и запрокинула голову так, что тени скрыли её. Сорочка едва держалась на хрупких плечах девушки. Мне даже показалось, её одежду вот-вот сдует ветер, ворвавшись в распахнутое окно. Она молчала, пока я рассматривал её тело. Кажется, на ней совсем не было белья. Я решил, что она может угадать мои мысли и смутился.
– Что же самое сложное в вашей профессии? – спросила она, глядя в потолок.
В эти мгновения наверху умирал Берни Ростингсон.
– Подбирать слова, когда их нет. Иногда от увиденного при свете дня можно потерять дар речи.
Я немного задумался, стоит ли приводить ей примеры. В конце концов, это показалось мне излишним – она здесь явно не за тем, чтобы слушать драмы.
– Чем вы занимаетесь? – спросил я.
– В общем… Я просто живу.
– Уже не мало.
Мы снова замолчали. Хэлли полулежала в кресле у камина, и я вновь зашуршал бумагами.
– Моя жизнь не интересна, поэтому вы ничего не теряете, – сказала она. – Сперва я подумала – вот будет здорово, если про меня напишут в газете! А потом поняла, что и писать-то особо нечего. У меня нет семьи, работы или образования. Я скучный собеседник. Да и на обычного жителя города не особенно похожу. Белая ворона среди других постояльцев, так что вряд ли вы можете рассчитывать на сенсацию.
– Мне уже очень интересно, Хэлли. Вы не похожи ни на кого из здешних обитателей, вы не говорите, как они, вы не одеваетесь, как они, вы не думаете, как они. И это прекрасно. Я хотел бы написать ваш портрет, даже если его никто не увидит.
Похвала – лучший способ расположить собеседника. Только искушённые люди понимают, зачем я это делаю, но с такими я почти не работаю. Хэлли сказала, что не знает, с чего начать. Я задал первый вопрос, потом второй, третий. Мы очень быстро нашли общий язык.
– Я сирота. В работном доме живется не сладко, поэтому отпуск здесь настоящий рай. Мой благодетель не может взять меня к себе – у него семья. Снимать отдельную комнату я не хочу. Умру от тоски. Работать я не умею, да и незачем. Поэтому я продолжаю жить с детьми.
Мы называем их беспризорниками, подумал я. Бродягами. Попрошайками. Отбросами, в конце концов, но она всё равно предпочитает их общество. Хэлли рассказала, как умерли ее родители, и сестра матери, обманом заполучив её наследство, выбросила тринадцатилетнюю девочку на мороз. До шестнадцати она побиралась на свалках с такими же, как она, потом её забрали в приют. Там их заставляли выполнять самую тяжелую работу в штольнях и на фабриках, кормили кашей из отваренной шкуры картофеля и заставляли попрошайничать. Когда она стала старше, терпеть взгляды и намёки мужчин стало невыносимо. Она боялась всех вокруг, у неё не было близких подруг. Из этого ада ее забрал какой-то обеспеченный господин, который договорился с Гединком о новой постоялице. Теперь у нее была своя одежда, еда и даже косметика. Иногда она участвует в благотворительных аукционах и посещает презентации новых книг, чтобы приобщиться к светской жизни, но по-прежнему продолжает жить в работном доме и получать небольшое пособие от государства. Его она откладывает, чтобы однажды навсегда уехать отсюда, никому не оставив нового адреса.
– Простите, – сказал я, когда Хэлли прервала рассказ. – Сколько вам лет?
– Двадцать один. Вчера исполнилось. Он взял меня сюда впервые, когда мне было семнадцать. Потом это стало ежегодной традицией.
Из-за всего, что ей пришлось пережить, она выглядела куда старше. Я думал, ей около тридцати. Я так и не выяснил, была ли она близка со своим покровителем. Знаю, что должен был задать этот вопрос, но не смог. В любом случае, она почти не говорила о нём. Ни плохого, ни хорошего. Я не мог уловить, благодарна ли она этому человеку, но, кажется, ей нравилась новая жизнь.
Мы проговорили с ней до глубокой ночи. Я делился своими историями, страхами и надеждами, она много смеялась и рассказывала о жизни на улице и грядущих планах. Я знал, что такой откровенной может быть только ночь, и не боялся быть рядом с ней, будто мы знакомы целую вечность. Когда мы проснемся, будет новый день, и ничего из этого не останется. Родство душ пропадет, будто его и не было никогда, в наших речах не останется прежнего доверия, а мысли перестанут быть такими схожими и оттого понятными, как в эту ночь. Мы будем также сильно желать новой встречи, как бояться её. Когда мы в следующий раз заговорим, мы не покажем интереса друг к другу. Когда мы заговорим, нас будет преследовать чувство стыда, будто мы видели друг друга голыми, будто мы поспешили, открывшись друг другу. Когда мы заговорим, нам будет не о чем говорить. И от того я ценил каждый миг в эту ночь.
Под утро мы всё-таки расстались. Оба не хотели уходить, будто чувствовали, что вот-вот случится что-то важное. Наконец, Хэлли попрощалась и обняла меня. Я почувствовал её влажные губы на моей щеке. Наступила тишина.
Я был слишком возбуждён, чтобы продолжать работу, да и давно пора было отправляться спать. Тем не менее, я постарался взять свои эмоции под контроль и разобрать новые записи. В комнату вошел Эрл. Он потянулся и сделал что-то вроде ленивой зарядки. Я спросил, почему он не спит.
– Сегодня у меня выходной. Можем поболтать, а потом спать до обеда.
– Тебе не нужно в город?
– Я могу попросить Винсора привезти тебе что-нибудь. Мне там делать нечего.
– Чем же ты обычно занимаешься в клинике?
– Читаю, сплю и ем. Иногда работаю на полставки. Выходной – это просто название. С Гединком каждый день, словно праздник, – он усмехнулся.
Я решил написать историю Хэлли отдельной колонкой. Интервью получилось большим, материала хватило бы, чтобы показывать читателям трансформацию сироты из работного дома в течение двух месяцев еженедельных выпусков. Эрл бегло прошёлся по записям и закурил.
– Всё это сантименты, – сказал он. – Как красиво ты пишешь, и как далеко это от истины.
– Разве? – спросил я, убирая блокнот. – Если бы я писал о жизни, кого бы это интересовало? Тебе что, мало своих проблем?
– Да нет, – угрюмо ответил Эрл. – Я просто говорю, что это всё романтическое словоблудие.
Я вспомнил вопросы Хэлли и сейчас спросил себя, как часто мне приходилось идти на сделку с совестью, чтобы сохранить работу. Конформизм убивает. Стоит остановиться и перевести дух, и ты уже отравлен. Если зарабатываешь на лжи или полуправде, нужно работать как конвейер, не задумываться, не пытаться задавать вопросы, никогда не сомневаться в выбранном пути и избегать копаний в собственных мыслях.
– Ты ещё здесь?
Свобода не бывает абсолютной, и за возможность не думать о еде мы отказываемся от сострадания. Нет, это просто очередная уловка, чтобы избежать ответственности, с горечью подумал я. Ведь я хочу, чтобы мир был несправедлив, чтобы оправдывать собственные слабости. А ещё, о чём бы я писал, если бы всё было хорошо?
– Ваар, ты уснул?
Я вернулся в комнату, где горел камин и стоял запах Хэлли.
– Считаешь, что из этого ничего не получится?
– Ты про свою газету?
– И про неё. И вообще.
Эрл подмигнул мне и поднялся к себе. Через минуту вернулся со стопкой старых газетных вырезок.
– «Город должен развиваться, а не сохранять своё лицо. Если градоначальник решает исключительно текущие проблемы, он не может рассчитывать на поддержку избирателей. Нельзя бросить вызов нищете и преступности, не рискуя собственным креслом, но именно так поступают сильные лидеры. Нынешний глава не может справиться даже с уборкой снега на улицах, не говоря уже… так, сейчас, сейчас будет самое интересное, вот… Поддерживать приемлемый уровень жизни – удел слабовольных и зависимых политиков».
Он закончил почти торжественно и вскинул руки. Очевидно, он пытался воодушевить меня, но я хотел сквозь землю провалиться.
– Я всем показывал эти строчки, рассказывая про тебя.
– Этой статье три года.
– Какая разница? Всё не зря.
– Это чушь. В конце концов, я был вчерашним выпускником.
– Хорошо, вот ещё одна, датирована прошлым ноябрём. «Вернувшиеся с войны не могут найти себе места в новом мире, но это и не их задача. Они не выбирали провести несколько лет своей жизни в окопах под бесконечными бомбардировками, они не хотели жить скоротечными мгновениями между остервенелыми атаками. Город забывает своих ветеранов, потому что боится признать, что у него нет совести».
– Достаточно, – я опустил голову на стол. – Ты больной человек, если хранишь всё это.
Эрл засмеялся.
– Я не люблю эти мрачные обороты, но именно они удаются тебе особенно хорошо.
Я посмотрел на него:
– Волбег проиграл выборы два месяца назад. Считаешь, его сменил сильный политик? И что это вообще значит, «сильный политик»?
Подкрался серый рассвет. Я оторвался от записей. Угли в камине накалились так, что в комнате было светло и без свечи. Эрл принёс графин с крепким ромовым пуншем. Напиток обжёг горло, спустился по пищеводу и вспыхнул в желудке. Я вспомнил, что не ел ничего уже двенадцать часов.
Эрл достал вчерашнюю газету и вырезал оттуда заметку. Потом он аккуратно сложил выпуск и почти любовно положил в камин. Заметку он убрал в карман и отпил рома. Потом плеснул немного на угли и долго смотрел, как те шипят и плюются короткими языками пламени.
– В прошлом месяце у нас уволился один санитар. Совсем молодой и проработал всего две недели. Накануне он подошел ко мне и спросил, почему нельзя заполнять бумаги в конце рабочего дня, а не рано утром, ведь так гораздо логичнее – уже известно, что случилось за день. Я посмотрел на него как на сумасшедшего, но не ответил, что так заведено, ведь он был прав. Помнишь, нас с тобой раздражало, когда говорили, что и как делать, не слушая доводов, как будет лучше? А теперь «все всё понимают». И мы тоже поняли.
Ночь прошла. Её волшебство осталось позади, но я старался продлить его с помощью алкоголя. Я вспоминал студенческие годы. Эрл говорил о работе. Ром быстро стал вызывать отвращение, и я ушёл к себе. Мой друг просидел внизу, пока персонал не затеял уборку. Я слышал, как он поднялся по лестнице и долго ворочался за стенкой. Я так и не привёл свои записи в порядок.
А мир уже растворился.
***
«Воскресенье, 29 августа. Итак, вернёмся к распорядку дня. После завтрака начинаются стандартные процедуры – обход пациентов, за который отвечает дежурный врач, посещение лечебных занятий для постояльцев и заполнение отчетностей персоналом. В этом мероприятии участвуют все доктора и медсестры, не занятые в обходе. Гединк превратил этот скучный бюрократический акт в целую церемонию, в ходе которой в течение получаса изо всех кабинетов раздаются лишь бесконечные числа, из звукоусилителей сыплются приказы тех, кто успел завладеть громкоговорителем раньше остальных, печатные машинки превращаются в агрегаты макулатуры, а Гединк торжественно разгуливает по коридорам, кивая направо и налево. Может показаться, что в больнице царит хаос, но это ложное впечатление. Все действия выверены до мельчайших деталей, и внешняя суматоха рождает внутренний порядок в делах. Когда с отчётами покончено, все пьют кофе и принимаются за повседневную работу».
Но в этот день всё было иначе.
В восемь утра ко мне заглянула медсестра Йиваль Броствернэлл и передала приглашение профессора позавтракать на веранде санатория. Выход туда был только через его кабинет, а потому чести разделить с Гединком трапезу удостаивались лишь избранные. Очередь приглашённых была составлена на неделю вперёд, и для меня сделали «известное исключение». Йиваль улыбнулась мне и не спешила уходить, хотя я сделал вид, что встаю и собираюсь одеваться. Она спросила, нужно ли мне чего-нибудь, а потом справилась, хорошо ли я спал. Так я испытал давно забытое, по-настоящему юношеское смущение.
Веранда примыкала к кабинету Гединка и одновременно выходила окнами на пруд в парке и редколесье, за которым открывался потрясающий вид на город. Отсюда были видны лучшие его части – зажиточные предместья и административный квартал. Дымка скрывала и гавань, и путы железной дороги, сковавшей южные районы, и другой берег реки с фабриками и цехами. Собравшиеся за столом долго ждали хозяина.
– Плохо то, что у всех нас разные обычаи на завтрак, а профессор не придаёт этому значения, – сказал мне Томэн, широколицый врач из детского отделения. – Я, например, люблю плотно закусить беконом и гренками, а он выпивает чашку чая с клубничным джемом и долькой лимона, а потом кружится до полудня по палатам. У меня же обед наступает не раньше двух часов. До этого времени на одном кофе не протянешь.
Вскоре к нам присоединились другие. Эвигель, нежная девушка из верхних палат, Орсий, неуклюжий механик и племянник Гединка, два хирурга-близнеца, которые вечно заканчивали друг за другом предложения, Релммиг и его помощница Кори, несколько других врачей. Гединк обошёл всех присутствующих, пожимая руки мужчинам и кланяясь дамам, а потом опустился на соседний со мной стул.
– Как вам спалось? – он улыбнулся и посмотрел мне в глаза. – Я не мог уснуть до полуночи. Надеюсь, ремонт закончится в ближайшие недели и здесь станет намного уютнее.
Последним в комнату зашёл святой отец. Длинная белоснежная ряса его сверкала вышитым золотом. Гединк подмигнул мне.
– А зачем вашему преподобию такие роскошные одежды? – спросил он.
Смущённый отец расплылся в улыбке:
– Сегодня воскресенье. День божий. У нас будет служба, – обратился он ко мне. – Приходите.
Я кивнул и поблагодарил за приглашение, надеясь, что за делами у меня не останется на это времени. Мы принялись за еду. Релммиг спросил:
– Скажите, ваше преподобие, это боги создали людей или люди богов?
Прелат опять одарил присутствующих мягкой улыбкой и заговорил со мной.
– Вот, – он протянул мне одну из святых книг. – Я читаю её перед сном. Здесь сказано: «Начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых».
Релммиг засмеялся.
– А что там сказано о конце света?
– Если богам будет угодно, эту трапезу мы закончим целыми и невредимыми.
Небожители клиники обсуждали всякую чушь, но я почти не слушал их и смотрел на Эвигель. У неё были рыжие кудряшки, прямой нос в веснушках, тёмные глаза и красивый загар. Она ловко забралась на стул вместе с ногами и не принимала участия в разговорах, только улыбалась. Солнце заливало веранду, и девушка, зажмурившись, подставила ему лицо.
«– Все эти ваши мученики, святой отец, просто ширма. Они бы убили его снова, если бы он жил, как убивают во имя его.
– Верно. Для них он опасен живой и свободный. Оттого они и пригвоздили его к этой доске и рассказывают о страданиях и муках.
– Вы заблуждаетесь, как неразумные дети, потерявшееся в дремучем лесу. Пророк нёс божье слово…
– Почему же боги не защитили его?»
Эвигель доела пирожное и принялась чистить апельсин. На ней были голубые брюки и меховой жакет. Я спросил, как давно она здесь. Девушка задумалась.
– Три месяца, – посчитала она.
– Что вы здесь делаете?
– То же, что и все. Отдыхаю.
Я не стал спрашивать, что у неё за болезнь. На вид она весила не больше сорока килограмм. Я видел её выступающие ключицы, тонкие пальцы и лучезарную улыбку, такую нелепую за столом, где обсуждали историю грехопадений и смертельные муки.
«– Был бы он жив, кто спросил бы его о Церкви?
– Она была им основана.
– Чушь! Святой отец, при жизни пророка никто не следовал его предписаниям, за исключением кучки фанатиков. И для общения с богами не требовались ни книги, ни обряды, ни правильный порядок слов в молитве. Если бы он был жив, как судили бы его за те страдания, что он принес?
