Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965

скачать книгу бесплатно


Но даже если бомбардировке подвергались промышленные и военные объекты, то жертвы были и среди гражданского населения. На самом деле это было не чем иным, как возмездием. 16 октября военный кабинет распорядился, чтобы бомбардировочное командование приказало летчикам, в том случае, если сильная облачность не позволяет определить местонахождение заданных промышленных объектов, сбрасывать бомбы на ближайший город, включая Берлин. Бомбардировщики не должны возвращаться на базу с полным боезапасом. Если лондонцы не могут спокойно спать в своих кроватях, то не должны и берлинцы[460 - Martin Gilbert, The Second World War: A Complete History (London, 1989), 132.].

17 октября в курительной комнате палаты общин Черчилль, потягивая портвейн, отвечал на вопросы членов парламента, которые хотели знать, когда начнется возмездие. Роберт Кэрри, член парламента от Консервативной партии из Эклса, долго рассуждал о том, что общественность настаивает на неограниченных бомбардировках. Черчилль, молча слушал и пил портвейн, глядя поверх стакана на Кэрри, а когда Кэрри закончил свою пламенную речь, сказал: «Дорогой сэр, это война вооруженных сил, а не с гражданским населением. Вы и другие, возможно, хотите убивать женщин и детей. Мы хотим, и преуспели в этом, уничтожать немецкие военные объекты. Я уважаю вашу точку зрения. Но мой девиз – «Дело – прежде всего»[461 - TWY, 121.].

Черчилль не находил удовольствия в убийстве женщин и детей. Но спустя три дня в секретной записке министру авиации Арчибальду Синклеру он написал, что весьма желательно сбрасывать на Берлин тяжелые бомбы[462 - CAB 120/300.].

Заявление Геринга и Геббельса, что воздушное пространство над Берлином не нарушалось, было опровергнуто вечером 24 сентября, когда Геббельс с товарищами были вынуждены прервать ужин в отеле Adlon и спуститься в подвальное бомбоубежище. Следующей ночью налет длился пять часов. «Англичанам следует делать это каждую ночь. Не важно, что разрушений будет немного. В прошлую ночь ущерб оказался невелик. Но психологический эффект огромный», – написал Уильям Л. Ширер. Немцы почему-то считали, что они могут бомбить Варшаву, Роттердам и Англию, а их бомбить не будут. К тому же немцы верили, что к осени война закончится[463 - Shirer, Rise and Fall, 778; Gilbert, Second World War, 128.].

Нацистское Верховное командование считало налеты всего лишь досадной неприятностью, и по большей части они были правы. Налеты с участием семидесяти, восьмидесяти, иногда девяноста бомбардировщиков Королевских ВВС приводили к незначительному ущербу, частично потому, что приходилось уменьшать бомбовую нагрузку за счет топлива, которое требовалось для того, чтобы совершить 1200-мильный полет туда и обратно, а также по той причине, что ночью определение цели превращалось в игру угадайку. Тем не менее советское Верховное командование начало подумывать о том, что Англию не стоит сбрасывать со счетов. В середине ноября советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов встретился в Берлине со своим немецким коллегой Иоахимом фон Риббентропом, чтобы обсудить договор о торговле и послевоенном дележе трофеев. Черчилль в своих мемуарах («Вторая мировая война») пишет, что «хотя нас и не пригласили принять в нем [совещании] участие, мы все же не хотели оставаться в стороне». Воздушный налет Королевских ВВС заставил Молотова с Риббентропом спуститься в бомбоубежище, где, как позже Сталин рассказал Черчиллю, Риббентроп продолжал упорно доказывать Молотову, что с Англией покончено. «Если это так, – сказал Молотов, – то почему мы спустились в убежище и кто сбрасывает эти бомбы?»[464 - WSC 2, 584, 586.]

К середине октября почти 500 тысяч лондонских детей были эвакуированы в сельскую местность. Город, который они покинули, разрушался. Критическая ситуация сложилась на железной дороге: из шести основных лондонских вокзалов в обычном режиме работали только два – Паддингтон и Кингс-Кросс. Из-за повреждения канализационной системы нечистоты сливались прямо в Темзу, которая являлась основным источником питьевой воды. Черчилль понимал, что это может привести к катострафическим последствиям – почти век назад эпидемия холеры унесла тысячи жизней, и сейчас это могло повториться. Общественные убежища переполнены, царит антисанитария – есть все основания для вспышек дифтерии и гриппа. Острая нехватка стекла была еще одной из проблем, беспокоившей Черчилля. Дело шло к зиме, а в Лондоне, как в Средние века, дома были без окон. Проезжая мимо оранжереи, пострадавшей во время воздушных налетов, Черчилль распорядился собрать все стекла, которые можно будет использовать для застекления окон. «Способность простого народа всякой страны переносить лишения, когда он испытывает подъем духа», – написал Черчилль в воспоминаниях, – похоже, не имеет границ»[465 - WSC 2, 581.].

Юмор преобладал над страхом. На полях для гольфа повесили новые правила. Разрешено свободное падение, когда мячик попадает в воронку от бомбы. Участники не штрафуются за игру вне очереди во время налетов. Для игроков в гольф опасность представляли британские противотанковые мины, установленные в прибрежных дюнах. Как-то вечером Черчилль рассказал своим гостям о гольфисте, который гонял мячик по берегу, покрытому галькой. «Он ударил клюшкой по мячу, и единственное, что после этого осталось, был мяч, который благополучно вернулся на «грин»[466 - Colville, Fringes, 214.].

Поскольку потери гражданского населения намного превосходили потери военнослужащих, по Ист-Энду ходила шутка: вступайте в армию и избежите войны. Ивлин Во язвительно заметил, что, если бы немцы действительно стремились сломить боевой дух британцев, им следовало сбросить на парашютах сотни марширующих духовых оркестров. Самым популярным фильмом года были «Унесенные ветром». Таксисты жаловались, что дороги усыпаны стеклом и у автомобилей постоянно лопаются шины. Но продолжали ездить. На магазинах без фасадов висели объявления: «Мы широко открыты для покупателей». Уличный продавец газет написал мелом на своем лотке: «Берлин заявляет, что сбросил на Лондон 1000 тонн бомб. И что?» Водевили и шоу-программы с обнаженными девушками в театре «Уиндмилл»[467 - Лондонский театр Уиндмилл (Windmill) был назван в честь мельницы, которая размещалась на месте современной центральной части мегаполиса еще во времена правления короля Карла II. В 1930-х годах театр нес убытки, и в программу шоу включили обнаженных девушек – «девушки из Уиндмилла» (как их потом стали называть) на сцене не двигались, а стояли неподвижно, изображая живые статуи. Затем режиссер сделал серию обнаженных живых картин, а позже он придумал, как обойти цензоров, включив в постановку танцующую обнаженную девушку. Танцовщица двигалась по сцене, прикрывая себя веером. В завершение девушка замирала в виде статуи и секунд на десять открывала обнаженное тело. С помощью этой уловки театр в очередной раз набрал популярность. История и сами создатели театра Уиндмилл вдохновили кинематографистов на создание четырех фильмов: Heart of the City (1945), Mystery at the Burlesque (1949), Secrets of a Windmill Girl (1966) и Mrs. Henderson Presents (2005).] каждый день собирали зрителей, и танцовщицы, как обычно, высоко выбрасывали ноги в «Палладиуме» и «Принце Уэльском».

Швейцары отелей с гордостью рассказывали посетителям о количестве налетов. Уборщица из Ист-Энда, придя на работу в Сити, обнаружила, что офисное здание, в котором она много лет мыла полы, за ночь исчезло. «Думаю, что старик Гитлер хотел, чтобы я сменила работу», – язвительно сказала она. Г.Д. Уэллс, тридцатью годами ранее предсказавший воздушные налеты[468 - В романе «Война в воздухе».], обедал с Сомерсетом Моэмом и леди Дианой Купер, когда появились бомбардировщики.

Уэллс отказался встать из-за стола, пока не доест сыр: «Я наслаждаюсь отличным обедом. Почему я должен его прервать из-за какого варвара в самолете?» Агата Кристи увидела в переулке рядом с домом фермера, который пинал ногами неразорвавшуюся бомбу. «Черт возьми, не может даже нормально взорваться», – сказал он в сердцах. У каждого британца была в запасе своя история[469 - Panter-Downes, War Notes, 110; Klingaman, 1941, 9.].

Лондонцы утром шли на работу и возвращались домой к комендантскому часу, прекрасно зная, что на следующий день может не оказаться одного или другого, дома или работы. За ночь ситуация менялась. Если дом и работа пережили ночь, то железнодорожные пути или автобусный маршрут могли не пережить. И всегда была возможность, возвращаясь домой, встретить уполномоченного по воздушной обороне, который сообщал печальные новости – о гибели жены или мужа, сына или дочери. Лондонцы пешком или на велосипедах пробирались по улицам, засыпанным осколками и изрытыми воронками. Они стояли в очередях за продовольственными пайками и привычно вслушивались в грохот за горизонтом, не зная, о чьем появлении предупреждает бассо профондо, приносимый восточным ветром, об их пилотах или пилотах Геринга. В Ист-Энде те, у кого не было ни дома, ни работы, находили убежище под железнодорожными мостами, в подвалах пивоваренного завода и складов и в криптах, первоначально предназначавшихся для хранения угля[470 - Thompson, 1940, 220; Sheean, Thunder, 224—25.].

Черчилль искал с ними встреч. Они были единственными европейцами, которые не пали духом, не сломились перед Гитлером. Черчилль, в широком, длинном пальто, в фетровой шляпе, надвинутой на лоб, мчался по городским улицам в бронированном автомобиле, который кто-то сравнил с огромным раскрашенным термосом. Он терпеть не мог громоздкие автомобили, но телохранителю удалось уговорить его. Черчилль выходил из машины, чтобы осмотреть место разрушения. Ходил по краю воронок от бомб, взбирался на кучи щебня. Сгорбившись, тяжело ступая, он шел по улицам, не обращая внимания на лужи и осколки кирпичей. Он искал людей. Черчилль, по словам Молли Пэнтер-Доунес, обладал «величайшим даром заставлять их забыть о дискомфорте, опасности и потерях и помнить, что они делают историю»[471 - Sheean, Thunder, 224—25; Panter-Downes, War Notes, 137.].

В начале октября, выступая в палате общин, Черчилль сказал, что «за всю жизнь ко мне никогда не относились с такой добротой, как люди, которые больше всего страдали». Лондон, пообещал он, будет восстановлен, станет еще прекраснее, чем был. Но сначала «нас ждут долгие месяцы испытаний и страданий. Не только огромная опасность, но много неудач, много ошибок, много разочарований выпадет на нашу долю. Смерть и горе будут сопровождать нас на этом пути. Непреклонная решимость и мужество – единственная наша защита»[472 - WSCHCS, 6287.].

Но перед выступлением Черчилль представил, под бурные аплодисменты, Рэндольфа, который выиграл дополнительные выборы в Престоне. В юности Черчилль мечтал, что однажды отец приведет его в палату общин, где он будет служить отцу, «принимая его сторону и оказывая поддержку». Этой мечте не суждено было сбыться: лорд Рэндольф впал в немилость, был вынужден уйти в отставку и рано умер от тяжелой болезни. Он оставил своему сыну, Уинстону, возможность привести своего внука, Рэндольфа, в палату общин. Аплодисменты, которыми приветствовали их пару, были для Уинстона свидетельством поддержки, они показали, что блиц и неудача в Дакаре не сказались на его популярности[473 - Winston Churchill, My Early Life: 1874–1904 (New York, 1996), 62.].

До падения Франции Дакар был ничем не примечательным портом во Французской Западной Африке. После падения Франции он приобрел стратегическое значение. Если бы немцы захватили Дакар и использовали его в качестве базы для подводных лодок и надводных рейдеров, этот порт представил бы серьезную угрозу английскому торговому судоходству и военным перевозкам по морскому пути вокруг Африки. Для того чтобы не допустить этого, военный кабинет решил провести операцию по освобождению Дакара и передать его в руки «Свободной Франции». Британская разведка указала, что вишистские силы едва ли окажут теплую встречу де Голлю, но на эту информацию не обратили внимания. Кроме того, «Свободная Франция» в Лондоне допустила утечку информации, и сведения об операции, возможно, просочились в Times. 23 сентября «Свободная Франция» подошла к Дакару, но ее ждал не теплый прием, а сильный огонь. Береговые батареи и линкор Richelieu открыли огонь, причинив повреждения британским крейсеру и линкору. После двух дней беспорядочной стрельбы было принято решение прекратить операцию «Угроза». Черчилль сообщил Рузвельту неутешительные новости. Позже Клементина назвала неудачу «классическим примером отсроченной надежды, заставившей болеть сердце». Однако после первого приступа сожаления Черчилль нашел положительное в отрицательном: Великобритания еще на что-то способна. Как в случае с Ораном, Черчилль доказал миру, а главное, Рузвельту, что Великобританию не стоит сбрасывать со счетов[474 - GILBERT 6, 808—10.].

Джозеф Кеннеди думал иначе. Провал операции в Дакаре равносилен катастрофе, сообщил он в Вашингтон, а Черчилль теряет популярность (что не соответствовало действительности). В конце октября Кеннеди сбежал в Америку – первый посол, покинувший Лондон. Он якобы уехал по той причине, что хотел лично попросить Рузвельта об отставке, но ведь мог позвонить, а он попросту сбежал, оставив на произвол судьбы своих сотрудников. Своим бегством он навлек на себя ненависть лондонцев и заслужил прозвище «нервный Джо». Благополучно вернувшись домой, он тут же дал интервью газете Boston Globe, в котором сказал, что в Великобритании с демократией покончено, что британцы борются за сохранение империи, а не за демократию[475 - Joseph P. Kennedy, Boston Globe interview, 11/10/40; Victor Lasky, JFK: The Man and the Myth (New York, 1963), 58.].

Если Кеннеди все представлялось в мрачном свете, то Черчилль был настроен оптимистично. Что касается лондонцев, сказал он Колвиллу, то «во мне есть то, что они искренне поддерживают, решимость победить. Через год-два они будут приветствовать меня». В письме Чемберлену, умиравшему мучительной смертью от рака кишечника, Черчилль написал: «Немцы совершили огромную ошибку, сконцентрировавшись на Лондоне, к облегчению наших заводов, и, пытаясь запугать народ, только разозлили его». Лондонцы предпочли, сказал Черчилль Колвиллу, «находиться в первых рядах, участвуя в битве за Лондон, чем беспомощно наблюдать за массовым убийством как в Пашендейле»[476 - Colville, Fringes, 262, 275.].

В течение октября военный кабинет занимал важный вопрос: по явятся ли немцы? Весь месяц «Ультра», условное обозначение, принятое британской военной разведкой для перехваченных и дешифрованных особо важных секретных сообщений, сообщала о продолжающейся подготовке к вторжению. Воздушная разведка подтвердила, что немцы отрабатывают варианты высадки солдат с кораблей на сушу под прикрытием искусственного дыма.

Согласно перехваченным и расшифрованным сообщениям, немцы планировали вторжение после 20 октября. Было ли это частью немецкой кампании по растространению дезинформации? Следовало действовать так, словно вторжение неизбежно; в противном случае это было бы нарушением воинского долга. Военно-морской флот патрулировал, Королевские военно-воздушные силы патрулировали, Блетчли-Парк слушал. Однако появилось ощущение, что вторжение не состоится, и причиной тому был Черчилль. 4 октября он телеграфировал Рузвельту: «Джентльмен снял одежду и надел купальный костюм, но вода становится холоднее, и воздух пахнет осенью. Мы сохраняем предельную бдительность»[477 - GILBERT 6, 816; C&R-TCC, 1:74.].

21 октября, выступая по радио с обращением к французскому народу, Черчилль бросил фразу, которая, возможно, говорила всего лишь о его растущем оптимизме: «Мы ждем давно обещанного вторжения. И рыбы – тоже». Эти дерзкие слова, конечно, вызвали уважение у нейтральных наблюдателей. В июньских и июльских выступлениях он мрачно допускал возможность вторжения и не уставал повторять, что они будут бороться до конца с непоколебимым мужеством и достоинством. Эти речи были предназначены для того, чтобы вдохновлять и воодушевлять, но, если бы Англия пала под нацистским сапогом, они бы послужили эпитатафиями, которые предстояло прочесть и обдумать будущим поколениям. Черчилль был известен остроумными высказываниями, и он никогда не упускал случая пошутить или ввернуть острое замечание, как это было, к примеру, во время октябрьского выступления, когда он сказал о давно обещанном вторжении, которого ждут не только люди, но и рыбы. Он произносил их не в кругу близких друзей в гостиной за портвейном, а всему миру, выступая по радио, в адрес самого сильного лидера и самой страшной военной силы на планете. Ему хватило одной фразы, чтобы выставить Гитлера на посмешище. Он унизил Гитлера, заявив, что «вы можете победить нас, но вам никогда, никогда, не сломить наш дух»[478 - WSCHCS, 6297.].

Речь, записанная на французском и английском, была частично предназначена для того, чтобы заглушить страхи французов относительно того, что британцы вынашивают планы захватить их флот и колонии в Западной Африке. «Не думайте, что мы, англичане, стремимся захватить ваши корабли и колонии в Западной Африке. Мы стремимся покончить с Гитлером и гитлеризмом. Раз и навсегда», – сказал Черчилль. Некоторым французам заявление Черчилля, что британцы ни на что не претендуют, показалось неискренним. В июле в Оране британцы пытались потопить французский флот, и совсем недавно предприняли попытку высадить силы «Свободной Франции» в Дакаре. Заканчивая выступление, Черчилль сказал: «Помните, что мы никогда не остановимся, никогда не устанем, никогда не сдадимся и что весь наш народ и империя поклялись очистить Европу от нацистской чумы и спасти мир от ужасов нового Средневековья… Мы преследуем его, как наши друзья за Атлантическим океаном и ваши друзья за Атлантическим океаном. Если он не сможет уничтожить нас, мы, конечно, уничтожим его, и всю его банду, и все их деяния[479 - WSCHCS, 6297.].

Франция, как и вся Великобритания, верила, что «друзья» за Атлантическим океаном придут на помощь. Однако спустя девять дней Рузвельт, выступая в Бостоне, сказал: «Я говорил это раньше и скажу еще раз и еще раз: мы не собираемся посылать ваших мальчиков ни на какие иностранные войны». И не добавил привычной оговорки, «За исключением нападения». Даже если бы у Америки было желание сражаться – которого у нее не было, – она была слишком далеко. Черчилль закончил выступление словами, которые отражали его романтизм и эгалитарный дух республики, которым так дорожили французы: «Да здравствует Франция! Да здравствует движение простых людей во всех странах к овладению справедливым и истинным наследием, к более светлому и счастливому веку!»[480 - WSCHCS, 6298; Conrad Black, Franklin Delano Roosevelt: Champion of Freedom (Washington, DC, 2003), 595.]

В тот вечер художник Поль Масе, в июне сбежавший из Бордо и живший в Хэмпшире, написал Черчиллю: «Каждое сказанное вами слово было подобно капле крови, поступающей в кровеносную систему при переливании». Слова Черчилля, возможно, лишились бы своего вдохновляющего воздействия, если бы был включен микрофон, когда он вошел в студию. Его встречал Жак Дюшен (псевдоним французского актера Мишеля Сен-Дени), французский эксперт на Би-би-си и переводчик. «Где моя речь для лягушатников?» – спросил Черчилль. Колвилл, сопровождавший премьер-министра, отметил, что Дюшен «выглядел огорченным»[481 - Cv/2, 979, 985; Colville, Fringes, 272.].

Благодаря «Ультра» Черчилль обрел уверенность, что вторжение не состоится или, по крайней мере, будет отложено до весны 1941 года. 28 октября Объединенный разведывательный комитет доложил, что, согласно данным фоторазведки, немецкие суда движутся в восточном направлении, из Ла-Манша и если так и будет продолжаться, то «уменьшается риск вторжения». Но со стороны подводных лодок по-прежнему сохранялась смертельная угроза. И немецкие бомбардировщики по-прежнему наносили ночные визиты.

С июля погибло более пятисот летчиков-истребителей Королевских ВВС, отражавших дневные налеты Геринга, но их жертвы не пропали зря. К концу октября практически прекратились дневные бомбардировки, а в начале ноября Геринг полностью отказался от дневных налетов: с июля его потери во время дневных налетов почти в десять раз превысили потери во время ночных налетов. Ночное небо над Великобританией сулило безопасность немецким экипажам. Переход Геринга к ночным бомбардировкам и беспорядочное разбрасывание зажигательных средств по всему Лондону означали, что немцы отказались от бомбардировки военных объектов. Бомбы, которые регулярно сбрасывали на Берлин в дневное время, доказывали, что британцы тоже отказались от бомбардировки военных объектов.

В ноябре Черчилли начали проводить все выходные в Чекерсе. Это была последняя военная осень, когда семья собиралась вместе. Семнадцатилетняя Мэри проводила каникулы в Норфолке, у старых друзей семьи, Монтегю; блиц и угроза вторжения продлили ее каникулы. Она хотела вернуться в Лондон, но родители были категорически против, и она не посмела ослушаться. В сентябре ее отправили в Чекерс. Памела, ожидавшая появление первого ребенка, жила там с середины сентября. Доктор настоял на необходимости сопровождать ее. Он оставался в Чекерсе две недели, вспоминала Памела, чтобы провести «несколько спокойных дней» в разгар блица. Клементина считала, что Уинстон не в восторге от присутствия доктора, и выразила недовольство Памеле, на что та ответила: «Я никак не могу ускорить появление ребенка». Черчилль надеялся, что родится мальчик, которого назовут Уинстон, и его не обрадовало, что его кузина, герцогиня Мальборо, которая родила мальчика за несколько дней до родов Памелы, назвала его Уинстоном. «Памела и Рэндольф хотят назвать сына Уинстоном», – сказал Черчилль герцогине. «Откуда вы знаете, что у них родится мальчик?» – спросила герцогиня. «Если не сейчас, то позже. Я прошу вас дать сыну другое имя». Герцогиня назвала сына Чарльзом. Сын Памелы, Уинстон Спенсер Черчилль, «маленький» Уинстон, родился в Чекерсе в кровати под балдахином 10 октября 1940 года. Памела, очнувшись от наркоза, услышала бормотание: «Это мальчик, это мальчик». Старый Уинстон, вспоминала Памела, был рядом, для него это много значило[482 - WM/Pamela Harriman, 8/22/80.].

Рэндольф провел выходные в Чекерсе с Памелой и своими родителями. Брат Черчилля, Джек, на шесть лет младше Уинстона, скромный и непритязательный, жил в это время в Чекерсе. Его лондонский дом разбомбили, и он жил где только мог, в том числе в «номере 10». Жена Джека, Гведелин (Гуни) Черчилль, долгое время была одной из самых преданных подруг Клементины, но в конце 1940 года, заболев раком, уехала на родину. Ее отсутствие по выходным лишило Клементину одной из связей с внешним миром, который она, в силу необходимости, покинула. Иногда по выходным в Чекерс приезжали Уинстон и старшая дочь Черчиллей, Диана. Дети Дианы, четырехлетний Джулиан и двухлетний Эдвин, давали Черчиллю возможность вести себя как обычный дедушка, то есть большой ребенок, хотя и в жилете, обсыпанном сигарным пеплом. Он намного лучше Клементины, вспоминала Памела, знал, как рассмешить ребенка. Для Мэри Чекерс в течение недели был огромным мрачным домом, который оживал в выходные дни с приездом брата, сестер, родителей и их гостей[483 - PFR/Lady Mary Soames, 6/07; WM/Pamela Harriman, 8/22/80.].

Колвилл, как личный секретарь, часто бывал в Чекерсе. Его привлекала горячность Мэри, хотя он отмечал, что часто она бывала несколько излишне возбужденной, а временами раздражительной. Иногда он вместе с Клементиной и Мэри прогуливался по территории, и зачастую эти прогулки превращались в состязания по бегу между двумя молодыми людьми. Оставив Клементину, Мэри с Колвиллом мчались по лесным дорожкам, мимо древних дубов, и взбегали на вершины невысоких холмов. Она обычно побеждала: возможно, Колвилл был галантным кавалером, а может, из-за пагубной привычки к курению, он страдал одышкой, и последние метры давались ему с трудом. В присутствии отца Мэри вела себя тихо. Всем детям с раннего детства внушалось почтительное отношение к отцу. Но как-то во время семейного завтрака Мэри не сдержалась. Черчилль, удивленный и встревоженный скоростью, с которой немцам удалось разгромить Францию, заявил, что все произошло так быстро, словно немцы просто обошли Францию, чтобы бросить все силы против Великобритании. Молча выслушав отца, Мэри звенящим от напряжения голосом перефразировала слова, сказанные Черчиллем несколькими месяцами ранее в адрес молодых летчиков-истребителей Королевских ВВС: «Никогда прежде столь немногие не предавали так много столь многих»[484 - Colville, Fringes, 216, 219, 248; WM/Jock Colville, 10/14/80.].

Рэндольф, ему не было еще тридцати, не отличался ни красноречивым молчанием, ни озорным юмором, которые были свойственны его сестре. В нем, вспоминал Колвилл, «сочетались самые непривлекательные черты характера: претенциозность, сварливость и глупость; но все же время от времени он высказывал меткие замечания и иногда мог быть весьма милым». Он много пил, вспоминал Колвилл, но выпивка не поднимала ему настроение. Однажды во время обеда он долго разглагольствовал о том, что Болдуин лишил империю величия. Мировое господство, сказал Рэндольф, высший идеал, и он уважает немцев за стремление к мировому господству. Аргументы Рэндольфа, написал Колвилл в дневнике, «заставили содрогнуться». Колвилл считал его одним из наиболее «неприятных» людей, которых он когда-либо встречал: «Шумный, самонадеянный нытик и откровенно неприятная личность… ничего от Черчилля, который обожает его». Отношение Рэндольфа к отцу настолько рассердило Клементину, что она пригрозила сыну, что запретит ему бывать в «номере 10», чтобы он не довел отца до сердечного приступа. Но, несмотря ни на что, Черчилль бесконечно любил Рэндольфа. В Чекерсе Черчилль чувствовал себя непринужденно среди близких друзей и членов семьи. Он любил поесть и выпить, причем качественный алкоголь, которого не было на Сторис-Гейт. Он понимал, насколько недолговечными могут быть радости семейной жизни в Чекерсе; игра в крикет на траве (он наблюдал за игрой), семейные прогулки и состязания в беге (он избегал физических упражений), бренди и воспоминания перед огромными каминами, даже тирады Рэндольфа. По всей вероятности, сказал Черчилль, немцы «считают, что я не настолько глуп, чтобы приезжать сюда. Я многим рискую. Тремя поколениями при внезапном налете»[485 - Colville, Fringes, 265; Thompson, 1940; WM/Pamela Harriman, 8/22/80.].

Его семья, хотя той осенью они часто собирались вместе, разваливалась. Брак Сары с актером, комиком и музыкантом Виком Оливером распался. Его выступления в «Палладиуме» всегда собирали полные залы. Но, являясь австрийским евреем, он решил бежать из Англии, пока не станет слишком поздно. Америка казалась австрийскому эмигранту и известному комическому актеру более безопасным местом. Саре, если бы он уехал в Соединенные Штаты, пришлось сопровождать мужа, но она не испытывала никакого желания покидать Англию и родителей. Вик остался в Лондоне, но летом 1941 года их брак распался, и Сара поступила на службу в Женскую вспомогательную службу военно-воздушных сил. Клементина целиком поддерживала решение Сары остаться в Англии, поскольку считала, что никто из «детей Черчилля» не должен покидать страну в трудный час. Когда Клементина узнала, что одну из ее племянниц отправляют в Канаду, ее лишили паспорта. Черчилль неодобрительно относился к эмиграции, называя ее «паническим бегством из страны»[486 - Soames, Clementine, 387.].

В любом случае эвакуация детей за границу закончилась 17 сентября, когда пассажирский пароход City of Benares, направлявшийся в Канаду, был торпедирован. Погибло семьдесят три из девяноста находившихся на борту детей и более двухсот взрослых, сопровождавших детей. Многие заняли места в спасательных шлюпках. Дети начали петь Roll out the Barrel, но, когда они дошли до слов We’ll have a barrel of fun, пароход затонул. Затем море вступило в свои права, разбивая спасательные лодки. Спустя четыре дня Черчилль приказал Комитету обороны прекратить эвакуацию детей за границу[487 - Soames, Clementine, 387; GILBERT 6, 793; Sarah Churchill, A Thread in the Tapestry (London, 1967), 56–57; Time, 9/30/40.].

С тех пор как почти два десятилетия назад Ирландская республиканская армия готовила на него покушение, Черчилль любил, чтобы оружие всегда было под рукой. Начиная с падения Франции он носил револьвер, но имел привычку положить его где-нибудь и забыть, где положил; в этих случаях он заставлял инспектора Томпсона дать ему один из своих револьверов. Схватив его револьвер и размахивая им, он восклицал: «Видишь, Томпсон, им никогда не взять меня живым». На самом деле он хорошо стрелял из винтовки и просто убийственно из своего «Кольта» 45-го калибра. В Чекерсе они с Томпсоном регулярно тренировались в стрельбе в открытом тире, где Черчилль делал примерно по сто выстрелов из винтовки Mannlicher, револьвера Webley & Scott 32-го калибра и любимого «Кольта» 45-го калибра. Он был, вспоминал Томпсон, настолько метким стрелком, что у того, кто находился в радиусе поражения его оружия, просто не было шансов. Колвилл пишет об одном из таких тренировочных занятий: «Черчилль стрелял из винтовки Манлихера в цель с расстояния в 100, 200 и 300 ярдов. Затем стрелял из своего револьвера, не прекращая курить сигару, с похвальной точностью. Несмотря на возраст, тучность и отсутствие практики, он хорошо проявил себя… Он, похоже, всегда мысленно представляет, что сражается с немцами»[488 - Thompson, Assignment: Churchill, 129; WM/Jock Colville, 10/14/80.].

Британцы в ожидании вторжения, а премьер-министр Великобритании ведет огонь по врагу. Черчилль жил с мыслью, что перестрелка с захватчиками будет его последней линией обороны. Лорд Джеффри Ллойд вспоминал, что «Уинстон был похож на зверя в джунглях, остро чувствующего опасность. Его стремление выжить было огромным вдохновляющим стимулом для страны и мира»[489 - WM/Lord Geoffrey Lloyd, 11/27/80.].

«Для убийства гуннов лучше всего подходят пули дум-дум, – любил повторять Черчилль во время тренировочной стрельбы. Такая пуля, попадая в тело, разворачивается, значительно увеличивая раневое отверстие, и редко выходит наружу, совершая порой замысловатые блуждания по телу. Первоначально эти пули изготавливались в Дум-Дум, предместье Кальтутты, отсюда и пошло их название. Эти пули запрещены к применению во время войны, доказывал Рэндольф отцу. Он, безусловно, был прав. В 1906 году Черчилль заявил, что нельзя использовать эти пули против «цивилизованного противника». Нацисты лишились права называться «цивилизованным противником». Если немцы захватят меня, они «быстро разделаются» со мной, так почему я должен «проявлять к ним милосердие», в сердцах крикнул Черчилль[490 - WM/Jock Colville, 10/14/80.].

Геббельс попытался использовать тренировочные стрельбы Черчилля в пропагандистских целях. Он достал фотографию Черчилля, которая обошла все британские газеты – Черчилль в костюме в полоску, с сигарой, зажатой в зубах, держит в руках пистолет-пулемет Томпсона с барабанным магазином (любимое оружие американских гангстеров)[491 - Изобретение полковника Томпсона на протяжении многих лет оставалось любимой игрушкой многих сильных мира сего. История гласит, что именно из пистолета-пулемета Томпсона 45-го калибра знаменитый чикагский гангстер Аль-Капоне расстрелял своего первого босса. Томми-ганы стали основными участниками нашумевшей на все Штаты «бойни в День святого Валентина» 14 февраля 1929 года в Чикаго. Это оружие может по праву считаться символом Америки 20—30-х годов – периода сухого закона и гангстерских войн. Название томми-ган (Tommy Gun) было придумано самим Томпсоном исключительно в рекламных целях и даже зарегистрировано в Trade Mark division of the Patent Office. Однако оно так легко вошло в гангстерский сленг, что авторство приписали самим гангстерам. Изначально Томпсон создавал свое оружие для армии США, однако имя и славу ему принесли мафиозные разборки.].

Немцы выпустили листовку с фотографией, под которой была надпись: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ ПО ОБВИНЕНИЮ В УБИЙСТВЕ. ГАНГСТЕР, КОТОРОГО ВЫ ВИДИТЕ НА ЭТОЙ ФОТОГРАФИИ, ПОДСТРЕКАЕТ ВАС СОБСТВЕННЫМ ПРИМЕРОМ УЧАСТВОВАТЬ В ВОЙНЕ, В КОТОРОЙ ВЕДУЩЕЕ МЕСТО ОТВЕДЕНО ЖЕНЩИНАМ, ДЕТЯМ И МИРНЫМ ГРАЖДАНАМ». Тысячи листовок были сброшены над Великобританией. Но вскоре Геббельс понял, что добился «обратного эффекта» – популярность Черчилля резко возросла, и немцы прекратили сбрасывать листовки[492 - Mosley, Battle of Britain, 121.].

Во время воздушных налетов Черчилль, был ли он в «номере 10» или в Чекерсе, вел себя как подобало мужчине эпохи королевы Виктории, демонстративно пренебрегая опасностью. Он презирал опасность. «Смелость – главное человеческое качество уже потому, что гарантирует все остальные», – говорил Черчилль. В один из октябрьских дней он сидел в кабинете, когда помощники сообщили ему, что неразорвавшаяся двухтонная бомба в парке Сент-Джеймс угрожает всем на Даунинг-стрит. Черчилль поднял глаза от документов и сказал, что надеется, утки в парке не пострадают. Колвилл вспоминал, как во время одного налета они с Черчиллем переходили из «номера 10» в убежище. «Когда мы через арку вышли на улицу Короля Карла, то услышали свист двух падающих бомб. Я нырнул обратно под арку; бомба разорвалась на Уайтхолл. Черчилль между тем быстро шагал посередине улицы Короля Карла, воинственно вздернув подбородок и помогая себе при ходьбе тростью с золотым набалдашником. Мне пришлось бежать, чтобы догнать его… Я уверен, что при кораблекрушении он последним ступит в спасательную шлюпку»[493 - WM/Jock Colville, 10/14/80; Wheeler-Bennett, Action, 118.].

Он любил наблюдать за появлением вражеских бомбардировщиков и наслаждался звуками падающих и взрывающихся бомб и треском зенитных орудий. Он наслаждался этим спектаклем. Сорок лет назад Черчилль язвительно заметил, что «ничто в жизни так не воодушевляет, как то, что в тебя стреляли и промахнулись». При звуках сирены Черчилль мог остаться в метро или наблюдать за налетом. Он выбирал последнее[494 - Churchill, Early Life («being shot at without result»).].

Его выходки вызывали беспокойство Клементины, его кабинета и телохранителей. Инспектор Томпсон считал, что настойчивость, с которой Черчилль подвергал себя опасности, у него от Мальборо. При первом звуке сирены Черчилль надевал свою оловянную шляпу – так он называл стальную каску – и в «костюме сирены» или в одном из своих ярких халатов, а иногда и в том и в другом, выходил из убежища и поднимался на крышу или, если был в Чекерсе, выходил в сад, где ждал появления врага, или, как он любил говорить, «гулял под луной и смотрел фейерверк». Ему было очень неудобно в каске; когда он пристально смотрел в небо, она сползала на глаза, и он зашвыривал ее в кусты. Он мог жевать незажженную сигару, а мог и курить, вопреки всем правилам, запрещавшим курить по время воздушных налетов. Он не обращал внимания на правила, если считал, что в этом нет необходимости. Камердинер, пытаясь помешать Черчиллю выходить во время налетов, спрятал его ботинки. Черчилль потребовал, чтобы их вернули. «Чтоб ты знал, – сказал он, – когда я был ребенком, няня никогда не могла помешать мне пойти гулять в сад, если я этого хотел. И Адольф Гитлер, конечно, не помешает мне это сделать»[495 - Thompson, Assignment: Churchill, 211.].

Его любимым местом, с которого можно было смотреть фейерверк, была плоская крыша казначейства. С крыши этого здания, расположенного напротив парка Сент-Джеймс, открывался великолепный вид на Лондон. Там, отложив противогаз, вооружившись сигарой и биноклем, он наблюдал за взрывами бомб. Он считал, через сколько секунд до него долетит звук упавшей бомбы. Пять секунд, одна миля. Его было очень трудно уговорить уйти с крыши[496 - Thompson, Assignment: Churchill, 210—11.].

Если он уходил с крыши, то требовал, чтобы помощники определили район бомбежки и подогнали машину, чтобы он мог поехать и осмотреть место действия. Во время одной из таких поездок взрывная волна от разорвавшейся поблизости бомбы подняла в воздух машину, в которой ехал Черчилль. Опустившись на землю, машина несколько ярдов проехала на двух колесах. Когда она наконец приняла нормальное положение, Черчилль сказал, что это только благодаря «моей туше». В другой раз Черчилль, министр труда Эрнест Бевин, Исмей и Джок Колвилл поехали в бронированном автомобиле. Все были изрядно под хмельком. Местом назначения был Рейнес-парк, где они надеялись увидеть зенитные орудия в действии. Полицейский остановил их машину, чтобы арестовать за езду со слишком ярким светом. «Go to Hell!» («Иди к черту!»), – выкрикнул один из пассажиров. Это не мог быть Бевин, поскольку он, родившись в деревне в Западной Англии и получив образование в государственной школе, произносил слова так, как было принято там, где он жил, пропуская гласные в словах. Он бы крикнул не «Go to Hell», а «G’ to ‘ell». Значит, это кто-то другой сказал констеблю, куда он должен идти. Колвилл был слишком молодым, Исмей – слишком вежливым. Остается всего один, кто мог послать бдительного констебля. Как бы то ни было, но они доехали до парка. Орудия молчали. Шел дождь, немецких самолетов не было, и Черчилль зашел в офицерскую столовую, где, потягивая виски с содовой, стал дожидаться фейерверка[497 - Colville, Fringes, 278; Dean Acheson, Sketches from Life of Men I Have Known (New York, 1959), 3, 17.].

Инспектор Томпсон мало что мог сделать во время воздушных налетов, чтобы защитить премьер-министра от его собственных безрассудных поступков. В двух случаях на Уайтхолле Томпсону пришлось вытолкнуть Черчилля за дверь, когда рядом упали бомбы. В обоих случаях некоторые люди Томпсона были ранены. Черчилль, вне себя от гнева, не заметил раненых. Он «сквернословил, трясся и топал». «Не смей так делать!», – проорал он. Остальную часть «потока безобразных звуков», издаваемых Черчиллем, он не смог расшифровать. Проклятия, которыми осыпал его разъяренный Черчилль, можно охарактеризовать не иначе, как «преступление против языка», написал Томпсон. Подобные вспышки были известны всем, кто работал с премьер-министром, от начальников штабов до секретарей. Но Томпсон не остался в долгу; он заявил Черчиллю, что тот ведет себя «эгоистично и глупо». Успокоившись, Черчилль, не извинившись, объяснил, почему создает опасные ситуации для Томпсона: «Я бы так не поступал, но знаю, как тебе это нравится». Последнее слово всегда оставалось за ним. После подобных сцен неизменно следовал продолжительный пристальный взгляд, говоривший о том, что вопрос закрыт, но только на его условиях. Что касается отношения Черчилля к профессиональным советам Томпсона, то с воем сирен он опять выскакивал за дверь и поднимался на крышу. Свое поведение он объяснял следующим образом: «Когда должен прийти мой час, тогда он и придет»[498 - Thompson, Assignment: Churchill, 211.].

Как-то вечером в начале октября, после позднего обеда в «номере 10» и зная, что на следующий день он должен выступать в палате общин, Черчилль, вместо того чтобы пойти спать, как сделало бы большинство шестидесятипятилетних мужчин, обремененных тяжелыми обязанностями, развил бурную деятельность. Как вспоминал сэр Фредерик Пайл, командующий зенитной артиллерией, сначала они поехали в Ричмонд, где грохотали пушки и падали бомбы. Черчилль, как всегда, отказался от каски. Примерно в одиннадцать ему доложили, что на аэродроме Биггин-Хилл готова для демонстрации новая система – управляемые радаром прожекторы. Черчилль не захотел уезжать из Ричмонда. «Звук этих орудий бодрит меня, я испытываю сильные чувства», – объяснил он Пайлу. Его все-таки удалось уговорить двинуться дальше, они сели в машину Пайла и сразу же потерялись. Через два часа блуждания в полной темноте по улицам они наконец добрались в назначенное место; немцы продолжали бомбить город – «Для меня это были наихудшие часы за всю войну», – написал Пайл. Ночь была дождливой и холодной, Черчилль попросил виски с содовой. Командир прожекторного подразделения ответил, что шансов достать здесь виски столько же, сколько воды в Сахаре, но он пошлет кого-нибудь в столовую, расположенную в 10 милях отсюда. Радар не работал, но виски принесли, правда без содовой. Старик отпил глоток, сморщился и сказал: «Боже, меня отравили. Это чистый виски»[499 - Cv/2, 907—8.].

Демонстрацию воздушных мин тоже отменили, и Черчилль отправился домой. Бомбардировка продолжалась. К «номеру 10» они подъехали примерно в половине пятого утра. Черчилль вышел из машины, постучал в дверь тростью с золотым набалдашником и объявил: «Геринг и Геббельс пришли отчитаться». Он предложил Пайлу зайти перекусить сардинами и «Боврилом»[500 - Согласно официальной истории «Боврила», причиной его возникновения был выигрыш уроженцем Шотландии Джоном Лоусоном Джонстоном во время Франко-прусской войны контракта на поставку миллиона банок говяжьих консервов для французской армии, когда Наполеон III вдруг выяснил, что его войска не могут «маршировать на пустой желудок». Новый продукт первоначально назывался «Жидкая говядина Джонстона». В 1884 году Джонстон начал производить свою концентрированную «жидкую говядину» под названием «Боврил». Концентрат расфасовывался в бутылочки и при употреблении разводился в горячей воде, добавлялся в качестве приправы или намазывался на хлеб (из книги Светозара Чернова «Бейкер-стрит и окрестности»).].

Но полная ложка «Боврила», залитого кипятком, в высоком стакане с каплей хереса была традиционным средством против лондонских холодов, а в сочетании с консервированными сардинами – основным продуктом питания британцев в годы войны. Черчилль с Пайлом закусили, и на рассвете Пайл удалился. Спустя несколько часов Черчилль, выглядевший неплохо после бессонной ночи, отправился в палату общин[501 - Cv/2, 907—8.]. Личный врач Черчилля, Чарльз Уилсон, был среди тех, кого крайне тревожили поездки Черчилля во время налетов. Уилсон вспоминал, что летом и осенью 1940 года регулярно навещал Черчилля. Блиц продолжался, и Черчилль вызывал сильное беспокойство у врача. «Я наблюдал за ним, когда он вошел в свою комнату, – написал Уилсон, – хмуро глядя в пол, лицо мрачное, вид решительный, челюсти плотно сжаты… он нес на себе тяжесть всего мира и задавался вопросом, как долго он сможет выдерживать это и что можно сделать»[502 - Moran, Diaries, 9.].

Его поездки во время бомбежек были просто лекарством, которые он сам себе прописал. В ноябре Гарольд Николсон отметил, что у Черчилля появился здоровый румянец. «Он, похоже, стал лучше себя чувствовать. Щеки порозовели». Но особенно его поразили глаза Черчилля. Веки не носили следов усталости, под глазами не было ни мешков, ни морщин. «Но сами глаза серо-голубые, внимательные, сердитые, мечтательные и печальные… были глазами крайне озабоченного человека». Он был поглощен мыслями – о Гитлере, американцах и ночных бомбежках. Однако он был убежден, что все закончится на его условиях. Несмотря на опасности, поражения и мрачные перспективы выживания Великобритании, он был доволен. Не имея возможности заниматься делами, которые доставляли ему удовольствие, – рисовать и укладывать ряд за рядом красные кентские кирпичи в саду в Чартвелле, – он нашел новый источник радости. Причина румянца, отмеченного Николсоном, крылась в новом времяпрепровождении Черчилля, в фейерверках[503 - TWY, 127.].

Его любовь к ночным поездкам не следует истолковывать как любовь к войне. Он ненавидел кровавую бойню войны. В 1898 году в сражении при Омдурмане в последней крупной кавалерийской атаке в британской истории Черчилль был вооружен маузером. В течение двух минут кровавого хаоса он застрелил по крайней мере трех дервишей. Из Судана он посылал письма матери, в которых называл войну «грязным делом». «Можно позолотить ее, но сквозь позолоту она проступит без прикрас», – написал он. Что касается войны, написал он в 1940 году, то «теперь все население, включая даже женщин и детей, противостоят друг другу в жестоком взаимном истреблении, и только близоруким клеркам позволено видеть списки погибших». Полезность войны – особый вопрос. Те, кто говорят, что войны ничего не решают, сказал он Колвиллу, говорят ерунду, поскольку все в истории улаживалось только с помощью войны. Когда стоял вопрос о сохранении большинства гуманистических традиций Запада, ответ, несмотря на весь ее ужас, давала война[504 - Randolph S. Churchill, Winston S. Churchill: Youth, 1874–1900 (Boston, 1996), 400, 410; Colville, Fringes, 273.].

Инспектор Томпсон не мог помешать своему подопечному во время бомбежек подниматься на крыши, но он мог принять меры против убийства Черчилля. Понимая, что со времен его юности правила джентльменской войны претерпели изменения, Черчилль сказал Колвиллу: «Если позволено бомбить глав государств, то можно и стрелять в них?» Томпсон сосредоточил внимание на двух основных источниках опасности: коммандос и нацеленных воздушных налетах истребителей-бомбардировщиков. Прицельная бомбардировка Чекерса могла и не привести к гибели Черчилля, но Томпсон хотел полностью исключить эту возможность. Для того чтобы не допустить проникновения в Чекерс парашютистов, он расставил полицейских, местных и из Лондона, по всей территории, на крышах и в надворных постройках. Солдаты тоже были привлечены. Часовые стояли у ворот и патрулировали территорию. Пароли постоянно менялись. Каждая группа патрулировала определенный участок территории и в течение ночи время от времени, буквально на несколько секунд, освещали электрическими фонариками вверенную территорию, чтобы проверить, нет ли посторонних. Томпсон старался принять все возможные меры предосторожности. Этот заведенный порядок раздражал Черчилля. Вместе с ним война пришла в его сады. Она разрушила очарование. Создала атмосферу недоверия и подозрительности[505 - Colville, Fringes, 291; Thompson, Assignment: Churchill, 170—75.].

В небе кружились немецкие самолеты-разведчики, делая фотографии. «Хейнкели», летевшие в Лондон или из него, постоянно сбрасывали бомбы в опасной близости. Земля в Чекерсе была усеяна воронками от бомб, так что ни о каком случайном совпадении и речи не шло; понятно, что целью был дом. Использование немцами системы наведения по радиолучу заставило Черчилля задуматься о степени защищенности Чекерса. Он сказал Колвиллу, что готов рисковать, но не хотел бы стать «жертвой неправильных расчетов». Для того чтобы не стать жертвой неправильных расчетов, сказал Томпсон Черчиллю, с этого момента он должен делать то, о чем ему давно говорят, – ночевать в бомбоубежище. Черчилль ответил, что будет подчиняться требованиям, когда сочтет, что это действительно стоит делать. Это означало, написал Томпсон, что он «будет поступать как захочет, оставаться снаружи и наблюдать за небом». Морскому пехотинцу, который, вторя Томпсону, сказал о необходимости соблюдать осторожность, Черчилль ответил: «Дайте мне знать, когда они начнут сбрасывать бомбы»[506 - WM/John Colville, 10/14/80; Thompson, Assignment: Churchill, 174.].

В лунные ночи Чекерс был особенно не защищен от нападений с воздуха. С целью по возможности уберечь Черчилля, было предложено проводить выходные дни в Дитчли-Парке, графство Оксфордшир, в доме Нэнси и Ронни Три. Их дом, окруженный деревьями, находился в 30 милях к западу от Чекерса, вдали от маршрутов немецких самолетов. Нэнси и Ронни были наполовину американцами. Ронни вырос в Великобритании, а Нэнси в Ричмонде, штат Виргиния; она была вдовой Генри Филда – он был родом из Чикаго, из известной семьи предпринимателей. Ронни не был близким другом Черчилля, но, являясь членом парламента от Лестершира, давно поддерживал идею перевооружения, чем заслужил уважение премьер-министра. Дитчли-Парк находился всего в нескольких милях от Бленхейма, родового имения герцогов Мальборо. Первое посещение Дитчли пришлось на субботу, 9 ноября, – было полнолуние. Нэнси написала Черчиллю короткую записку, в которой предлагала «пользовался домом как своим собственным» в любое удобное для него время. Она, вероятно, не знала, что Черчилль не путешествует в одиночку. Дитчли заполнился до отказа[507 - Soames, Clementine, 386; Danchev and Todman, War Diaries, 123; Cv/2, 1069.].

Выходные, и в Дитчли, и в Чекерсе, начинались в соответствии с установленным порядком, как правило днем в пятницу, иногда в субботу утром. Сначала появлялись один или два полицейских из числа телохранителей Черчилля, чтобы осмотреть дом с чердака до подвала. Затем приезжали камердинер и горничная с огромным количеством багажа. Следом на грузовике подъезжал взвод солдат (35 человек), чтобы охранять Великого человека в течение ночи. За ними следовали личные секретари, стенографистки и гости; часто приезжали Профессор, Брекен и брат Джек. И наконец вечером появлялись Клементина с Уинстоном. Не успев появиться, он тут же требовал приготовить ему горячую ванну и мог пройти из своей гардеробной в ванную нагишом, к ужасу машинисток, недавно принятых на работу. По субботам и воскресеньям он оставался в постели до полудня, работая и диктуя, имея под рукой запас родниковой воды из Малверна. Затем был плотный завтрак, следом небольшая (но, конечно, не всегда) прогулка, после которой чай или, что более вероятно, виски. До половины седьмого он опять работал, после чего дремал в компании с грелкой. В 20:00 – обед. Хотя британцам теперь было трудно достать хорошее мясо, оно все же находило путь к столу Черчилля. Но на столе не было любимых им деликатесов, таких как свежие устрицы, черные трюфели, икра. Все британцы, включая Черчилля, испытывали недостаток продовольствия. Теперь его еда была не столь разнообразна, как обычно.

За ужином разговоры велись под шампанское. Каждую ночь из подвалов приносили шампанское Pol Roger (Черчилль отдавал предпочтение этому напитку урожая 1928 года)[508 - Французский винодельческий дом шампанских вин, один из последних великих винодельческих домов Шампани, находящийся в семейном управлении наследников Поля Роже и сохранивший свою независимость. В 1900 году французские власти положительно отнеслись к просьбе братьев использовать имя отца в своей фамилии, чтобы увековечить его память. С тех пор члены семьи носят фамилию Поль-Роже. Сэр Уинстон Черчилль считается безоговорочным поклонником этой марки шампанского. Он более 20 лет был в добрых дружеских отношениях с Одетт Поль-Роже, и в его память дом Pol Roger с 1984 года выпускает свой престижный кюве под названием Sir Winston Churchill.].

За столом всегда господствовал Черчилль. Разговор с ним, написал его врач, был подобен игре в крикет: он бил битой, все остальные ловили. «Уинстон говорит, чтобы развлечься; он не думает о том, чтобы произвести на кого-то впечатление… Ему не требуется помощь, по крайней мере от женщин»[509 - Colville, Fringes, 319; Moran, Diaries, 336; WM/Lord Soames (Pol Roger), 1980.].

После ужина наступало время для бренди, портвейна, сигар и фильмов. Первые показы состоялись в Дитчли. Среди любимых фильмов Черчилля были «Великий диктатор», премьера которого состоялась в октябре 1940 года, и «Унесенные ветром». Черчилль был по-мальчишески влюблен в Вивьен Ли, исполнительницу роли Скарлетт О’Хара. Его «покорила», сказал он, «сила чувств и переживаний» героев «Унесенных ветром». Оказалось, что этот фильм был одним из любимых фильмов Гитлера (наряду с фильмом It Happened One Night («Это случилось однажды ночью»)[510 - Colville, Fringes, 319; Shirer, Berlin Diary, 468.].

Выходные, проведенные с семьей и друзьями в Чекерсе или Дитчли, были для него источником неиссякаемого оптимизма. Мрачные мысли он оставлял при себе. Как-то вечером обед с Клементиной и Памелой проходил в молчании, каждый был погружен в свои мысли. Вдруг Черчилль, подняв голову и сделав выпад ножом как рапирой, заявил, что, когда наступит время, он надеется, они выполнят свой долг и заберут с собой одного-двух гуннов. «Но, – возразила Памела, – я не умею стрелять». Черчилль кивнул в сторону кухни. «Там есть ножи для разделки мяса, – прорычал он. – Возьмешь один и пустишь в дело. Ты всегда можешь забрать с собой одного гунна». Если немцы все-таки вторгнутся в Великобританию, позже сказал он, то «всегда можно взять одного с собой» – эти слова станут его лозунгом[511 - PFR/Winston S. Churchill, 3/04.].

В течение осени на Лондон было сброшено огромное количество бомб: маленькие зажигательные и двухтонные «мины», спущенные на парашютах, которые уничтожали все и вся в радиусе тысячи ярдов; фугасные бомбы и бомбы, оснащенные взрывателем с временной задержкой. В безоблачную лунную ночь с 14 на 15 октября немцы сбросили тысячи зажигательных бомб, что привело к катастрофическим последствиям для Лондона. В результате прямого попадания была разрушена станция метро «Балхам», где нашли убежище 650 человек; вход на станцию завалило; из-за прорыва водопроводных и канализационных сетей станцию затопило. Погибло по крайней мере шестьдесят лондонцев. Площадь Лестер-сквер превратилась в пустыню. Сильно пострадала улица Пэлл-Мэлл, был разрушен Carlton Club, Travellers Club, члены клуба оказались в западне. «Номер 10» пострадал еще сильнее в результате очередного попадания в казначейство.

В ту ночь более 400 немецких средних бомбардировщиков сбросили более 70 тысяч зажигательных средств на Лондон; разгорелось 900 пожаров. Теперь команду «в подвалы» во время налетов пришлось заменить командой «на крыши», где сообразительные домовладельцы держали ведра с песком и, действуя быстро, могли потушить очаг возгорания. Зажигательные бомбы заставили произвести изменения в системе пожаротушения. Почти 1400 местных пожарных команд были объединены в государственную пожарную службу; была разработана единая система обучения и тренировок и введена единая форма – мундир и брюки темно-синего цвете. Их обязанность заключалась в том, чтобы сидеть на крыше одному; из средств защиты у пожарного была только каска. Черчилль предвидел возможность полного разрушения города, но его вера в лондонцев оставалась незыблемой: «Скоро многие бомбы стали падать только на уже разрушенные дома и лишь подбрасывали в воздух старые развалины. На обширных пространствах уже нечего было жечь и разрушать, и все же люди устраивали себе там жилища и продолжали работать с необыкновенной изобретательностью и упорством»[512 - Colville, Fringes, 267; Sheppard, London, 336; WSC 2, 370—72; Gilbert, Second World War, 132.].

В этих условиях требовалось сохранять самообладание. Один человек с ведром песка мог справиться с зажигательной бомбой, но куда сложнее и опаснее было избавляться от невзорвавшихся бомб. Этим занимался корпус королевских инженеров. В своей работе по обезвреживанию и уничтожению бомб они пользовались простыми инструментами: дрелью, гаечным ключом и катушкой с веревкой. Получив доступ к взрывателю с помощью ключа и дрели, инженеры привязывали веревку к детонару, затем, разматывая веревку, отходили на безопасное расстояние и, дернув за веревку, вытаскивали детонатор. В обычных обстоятельствах обезвреженную бомбу отвезли бы на грузовике на болота Хакни, чтобы там взорвать. Но о каких обычных обстоятельствах могла идти речь, если сотни неразорвавших бомб лежали на крышах, в подвалах, на железнодорожных путях. 800-фунтовая бомба упала перед входом в собор Святого Павла и глубоко ушла в землю. В течение нескольких часов ее осторожно вытаскивали, затем отвезли на болота и взорвали; на месте взрыва осталась воронка шириной 100 футов. Одна бомба спустилась на парашюте на железнодорожный мост Хангерфорд, соединяющий берега Темзы. Она не взорвалась, но прилипла к рельсам. Геринг душил Великобританию всеми мыслимыми и немыслимыми способами[513 - Ziegler, London at War, 119—20.].

Неразорвавшиеся немецкие (и британские) бомбы составляли почти 20 процентов, но они отрезали большие участки железнодорожных путей, железнодорожные узлы, блокировали дороги и аэропорты, как и бомбы, оснащенные взрывателем с временной задержкой; в неделю сбрасывалось 3 тысячи тех и других. Они создавали столько проблем, что Черчилль приказал военному министру и министру снабжения в срочном порядке решить вопрос с обезвреживанием неразорвавшихся бомб. Со свойственной ему привычкой вникать в детали он сказал Энтони Идену, что узнал об американском буре для рытья траншей, с помощью которого можно вырыть траншею, на которую несколько человек вручную потратят два-три дня, всего за несколько часов. «Думаю, вам следует обсудить вопрос относительно заказа этих приспособлений для групп по обезвреживанию бомб. Суть дела в том, чтобы как можно быстрее достать и обезвредить бомбу»[514 - WSC 2, 360—61.].

Однако добраться до неразорвавшейся бомбы было только первым шагом к обезвреживанию и уничтожению, который зачастую оказывался смертельным. Немецкие инженеры оснащали бомбы разными типами взрывателей, в том числе взрывателями-ловушками. Ловушки предназначались для того, чтобы вызвать срабатывание взрывателя от последующих внешних воздействий после падения авиабомбы. Обычно ловушками снабжались взрыватели замедленного действия, чтобы затруднить их обезвреживание. Срабатывать ловушки могли от самых разнообразных внешних воздействий: от сотрясения авиабомбы, при плавном изменении первоначального положения, при попытке вывернуть или извлечь взрыватель. Это, сказал Черчилль, «самое эффективное средство во время войны вследствие создаваемой временной неопределенности». Команды по обезвреживанию бомб знали, что если, приложив ухо к корпусу бомбы они услышали характерный звук таймера, у них оставалось менее пятнадцати секунд, чтобы найти укрытие. Самые мощные бомбы не оставляли никаких шансов на успешный исход. Позже Черчилль написал: «В сочинениях о наших трудных временах мы склонны злоупотреблять словом «самоотверженные». Его следует оставить для команд по обезвреживанию бомб»[515 - WSC 2, 360—61.].

Несмотря на просьбы Клементины быть с сотрудниками помягче, Черчилль продолжал ворчать и злиться на подчиненных, вел себя бесцеремонно и часто придирался по мелочам. Как-то ночью Колвилл сообщил Черчиллю о двух неразорвавшихся бомбах на плац-параде Конной гвардии. «Они причинят нам ущерб, когда взорвутся?» – спросил лежавший в постели Черчилль. «Нет, – ответил Колвилл. «Если это всего лишь ваше мнение, то оно ничего не стоит. Вы никогда не видели, как взрывается неразорвавшаяся бомба. Меня интересует официальное сообщение». Он уделял внимание каждой мелочи. Как-то Черчилль заметил, что от флага на адмиралтействе остались одни лохмотья. Он написал первому лорду: «Уверен, вы можете заменить флаг над адмиралтейством. На меня производит гнетущее впечатление, когда я вижу этот потрепанный лоскут ткани каждое утро». Он жаловался на задержки, когда их не было, в последнюю минуту менял тщательно подготовленные планы и постоянно требовал от перегруженных работой сотрудников обеспечения личных удобств. Стуки во время укрепления «номера 10» приводили к вспышкам ярости. Его выводили из себя многие звуки. Бренчание колокольчика на шее коровы сводило его с ума. Во время пикников на природе секретари боялись, что может появиться корова, а еще хуже – стадо коров с колокольчиками, когда Старик собирается с мыслями. Если кому-то приходило в голову засвистеть в его присутствии, незамедлительно следовала столь бурная реакция, что помощники терялись в догадках, что творится у него в голове. Он издал приказ, запрещавший членам правительства свистеть в коридорах. Когда он слышал свист, прогуливаясь по парку Сент-Джеймс, идя по Уайтхоллу, или в любом другом месте, в любое время, он останавливал нарушителя – даже если это был маленький мальчик – и требовал немедленно прекратить свистеть. Его ненависть к свисту, сказал Черчилль, едиственное, что у них общее с Гитлером[516 - WM/Cecily («Chips») Gemmell, 7/10/80; Thompson, Assignment: Churchill, 183; Colville, Fringes, 243; WM/John Colville, 10/14/80.].

Когда после приказа Черчилля прекратить стучать рабочие возобновили прерванную работу по установке защитных барьеров на Уайтхолле, премьер-министр чуть не лишился чувств. Его буйное поведение, написал Колвилл, можно объяснить катастрофами в Норвегии и Дюнкерке, потерями кораблей в Атлантике, угрозой вторжения. Но иногда, когда его сотрудники, особенно после получения неутешительной информации разведслужб, ожидали гневную вспышку, Черчилль удивлял их своим спокойствием. Исмей вспоминал августовское совещание, на котором обсуждалась роль флота метрополии в случае вторжения. Главнокомандующий флотом метрополии, адмирал Чарльз Форбс, сказал, что в случае вторжения его самые большие корабли не будут действовать к югу от Уэльса. Англия находилась в критическом положении, и ожидалось, что предложение спасти флот, проиграв войну, конечно, вызовет возмущение Черчилля. Исмей, слегка озадаченный заявлением Форбса, ожидал неизбежного взрыва. Его не последовало. Черчилль молча выслушал адмирала. Затем, глядя поверх очков со снисходительной улыбкой, он заявил, что никогда не замечал, чтобы Королевский флот обговаривал что-то заранее, потому что знает, что флот, когда начнутся боевые действия, не испытает ни секунды сомнений и предпримет все возможные усилия, если этого потребует ситуация, а она, конечно, потребует, если немцы переправятся через Канал[517 - Ismay, Memoirs, 188—89.].

Если от советов камердинеров и телохранителей можно было отмахнуться, не вдаваясь в объяснения, то советы высших должностных лиц требовалось по крайней мере обсуждать, проявляя здравомыслие, хотя конечный результат обычно был одним и тем же: Черчилль добивался своего. Октябрьский разговор с генералом Аланом Бруком свернул на тему о местопребывании генерала Перси Клегхорна Стенли Хобарта, танкового гения, ведущего себя непредсказуемо, чьи услуги были невостребованы. Хобо, как называли Хобарта танкисты, вышел в отставку и служил капралом в Родной гвардии. Брук считал, вспоминал Колвилл, что Хобарт слишком сумасбродный, чтобы призывать его из запаса, но Черчилль, цитируя генерала Вольфа, размахивавшего мечом, стоя на стуле перед премьер-министром Питом, заявил: «Вы не можете ожидать, что гений будет следовать общепринятым правилам поведения». Спустя несколько дней Черчилль встретился с Хобартом, который произвел на него хорошее впечатление. Черчилль потребовал, чтобы генерал Дилл, начальник имперского Генерального штаба, предоставил Хобарту командование танковой дивизией на этой неделе, если не в тот же день. «Запомните, – сказал Черчилль Диллу, – не только хорошие мальчики помогают выигрывать войны, но также подхалимы и подлецы». Дилл подчинился приказу, но возразил, что Хобарт «нетерпелив, вспыльчив, импульсивен, нетерпим и склонен принимать желаемое за действительное». Характеристика устроила Черчилля. Хобарт получил дивизию, фактически две. Спустя три года «игрушки» Хобарта – огнеметные танки «крокодилы» и танки-заградители, очищавшие дорогу от мин, – одними из первых бронемашин высадятся на побережье Нормандии. К тому времени Хобарт был уже посвящен в рыцари за услуги, оказанные короне[518 - Colville, Fringes, 262, 275; GILBERT 6, 862; ChP 20/13.].

В конце октября, пишет Колвилл, когда вторжение уже не казалось неминуемым, Черчилль частично изменил свое поведение. После вспышек, которые еще частенько случались, следовали не явные извинения, а щедрая оценка положительных качеств, таким образом потерпевшая сторона уходила, не утратив достоинства. Самые свирепые эпитеты он оставлял для врага. «Я не испытывал ненависти к немцам во время последней войны, – сказал он Исмею, – но теперь я ненавижу их, как… уховертку». Во время завтрака в Чекерсе он сказал, что «живой гунн – война в перспективе». Парашютные мины, отметил Колвилл, подвигли его на такое высказывание: «Становится все меньше и меньше доброжелательности к немцам». Однако его ненависть к немцам в целом несколько смягчалась, когда речь шла об отдельном солдате, моряке или летчике. Когда сэр Хью Даудинг выступил за стрельбу по немецким летчикам, прыгающим с парашютом, Черчилль не согласился, сказав, что летчики, прыгающие с парашютом, «как матросы, тонущие в море»[519 - Colville, Fringes, 264, 280—81.].

Его было легко довести до слез. Черчилль мог заплакать при виде старого лондонца, бродящего среди дымящихся развалин своего дома; во время просмотра фильмов; из-за успехов – и неуспехов – его детей; во время крещения, когда пел хор. Хороший политик может использовать подобную чувствительность для дела, а он был опытным политиком. Ни один лидер на мировой сцене в то время не отваживался так часто вытирать слезы. А Черчилль мог. Простые горожане и пэры рассматривали проявление эмоций как доказательство глубины силы характера Черчилля, а не его слабости. Его правительство, единое и решительное, изменило прошлую политику. Каждое его слово, каждая слеза, каждый сердитый взгляд в ту страшную осень воспринимались как искренность Черчилля, для которого не существовало иной политики, кроме политики выживания.

В октябре Черчилль согласился возглавить Консервативную партию. Чемберлен, у которого обнаружили рак, в начале октября ушел из правительства, оставив тори без лидера. Черчиллю предложили занять пост лидера партии. Он согласился занять этот пост, как ни отговаривала его Клементина, правильно предсказавшая, что муж лишится большинства избирателей, которые видят в нем «выразителя мнения страны, вне зависимости от партийной принадлежности». Но если не он, то кто? Такого человека не было. Лидером мог быть или Черчилль, или какая-то столь незначительная личность, которая оставалась бы в тени Черчилля, потому что он уже был лидером – партии, Великобритании, империи. К тому же в свое время его отец, лорд Рэндольф, стремился занять этот пост, но потерпел неудачу. Черчилль, возможно, дав согласие занять этот пост, думал скорее об отце, чем о политических последствиях. Учитывая его сложные отношения с тори на протяжении многих лет, у него появлялась возможность взять верх над бывшими противниками. Всего год назад, в письме Клементины, он критиковал этих «грязных тори, которым хотелось бы изгнать меня из партии», потому что он имел смелость выступить против миротворцев[520 - GILBERT 6, 835.].

Мэри написала, что у отца с матерью были споры по этому вопросу. В конечном счете он занял пост. Колвилл не придавал особого значения решению Черчилля стать лидером тори. Он написал в дневнике: «Премьер-министр пошел на собрание Консервативной партии, чтобы принять руководство партией». Черчилль, занимая чисто политический пост, попытался в приветственном слове не касаться политики, умный ход, обреченный на неудачу, поскольку рядом не было посторонних, которые могли бы оценить тонкости ораторского искусства. Он возглавил партию, объяснил Черчилль своим товарищам по партии, чтобы сохранить «величие Великобритании, империи и определенную историей нашу островную жизнь… Консервативная партия не позволит никакой другой партии одержать над ней верх в том, что касается жертвы партийных интересов и партийных чувств». Это был его единственный политический просчет, допущенный в ту осень, который спустя почти пять лет привел к роковым последствиям[521 - Soames, Clementine, 394; Colville, Fringes, 259; GILBERT 6, 837.].

Северное море и Ла-Манш были верными союзниками Англии. Летние туманы и легкие бризы уступили место «экваториальным штормам» и в том случае, если они будут частыми и достаточно сильными, заставят немцев, как считал Черчилль, отложить вторжение, оставив десантные баржи во французских портах. Старик был того же мнения, что британские моряки, которые на протяжении веков считали, что штормовая сезонная погода связана с периодом равноденствия. К счастью для Черчилля, древние мифы не ошибались в отношении погоды на Ла-Манше. Но ночное небо не давало надежды на передышку. К концу октября несколько снизились потери гражданского населения во время ночных налетов и значительно уменьшилось количество неразорвавшихся бомб. Черчилль спросил Исмея, связано ли это с тем, что «противник перестал их сбрасывать, или с улучшением нашего способа обезвреживания и уничтожения бомб». И с тем и с другим, последовал ответ. Немецкие бомбардировщики появлялись каждую ночь, но уменьшилось количество налетов. Люфтваффе сами выдохлись. Черчилль, имея в виду Гитлера и его воздушное наступление, заявил, что «человеческие силы не беспредельны»[522 - WCS 2, 299, 355; GILBERT 6, 886.].

London Can Take It («Лондон выстоит!»), британский пропагандистский фильм, дал возможность американцам увидеть, как мужественно ведут себя лондонцы в своем сожженном городе. К концу ноября фильм шел в 12 тысячах американских кинотеатрах. Чарльз Линдберг – германофил, англофоб и изоляционист – из своего поместья на Лонг-Айленде высказал мнение, что подобные героические картины не повод для того, чтобы поддерживать Великобританию в борьбе, а уж тем более вступать в нее. Джо Кеннеди в том же месяце посоветовал голливудским продюсерам не делать подобных фильмов, поскольку они могут вызвать недовольство Гитлера. В конце октября и в ноябре люфтваффе бомбили другие британские города – Бирмингем, Бристоль, Шеффилд, Манчестер, Ковентри, Оксфорд, Саутгемптон и его портовые сооружения. Опрос общественного мнения, проведенный в ноябре Институтом Гэллапа, выявил, что всего 13 процентов лондонцев при звуке сирены прятались в убежище, в то время как 16 тысяч человек теперь жили в метро и под железнодорожными мостами[523 - Thompson, 1940, 221—24; Ziegler, London at War, 240.].

27 октября Черчилль сообщил Рузвельту о серьезных финансовых проблемах и угрозе, нависшей над империей. Черчилль объяснил президенту, что только «сильнейшая концентрация наших флотилий» может отразить атаки подводных лодок и воздушные удары у западных подходов – «наш единственный оставшийся путь к выживанию». Однако, чтобы сконцентрировать эсминцы на западных подходах, флот метрополии должен был сократить свое присутствие в Северном море или сократить количество эсминцев вдоль южного побережья Англии или в обоих местах. Запасы продовольствия истощаются, потери судов вызывают серьезные опасения, поскольку в последнюю неделю октября потери достигли почти 160 тысяч тонн, цифра, которая годом раньше считалась бы катастрофической месячной потерей. Черчилль объяснил Рузвельту, что для защиты Родного острова требуется много американской техники и что война, вероятно, охватит в 1941 году большие территории, включая Грецию и Турцию, подрывая и без того шаткое положение Великобритании в Восточном Средиземноморье. Свою телеграмму он закончил словами: «Дело мира в ваших руках»[524 - C&R-TCC, 1:81.].

Прогноз Черчилля относительно Греции оказался совершенно верным, а вот со временем он ошибся. На следующий день, 28 октября, Муссолини, не посоветовшись с Гитлером, отдал приказ одиннадцати дивизиям, включая элитную Альпийскую дивизию, вторгнуться в Грецию с территории Албании. В численном отношении итальянцы во много раз превосходили греков, имели танки, которых не было у греков, и артиллерийские орудия. Но, пишет историк Джон Киган, Муссолини оснастил свою армию «новой дорогостоящей техникой» в ущерб боевой готовности, в особенности пехоты. Кроме того, для достижения победы солдатам Муссолини не хватало кое-чего крайне важного: мотивации. Они не знали, чем руководствуется в своих действиях дуче[525 - John Keegan, The Second World War (London, 1989), 144—46.].

А все дело было в том, что Муссолини очень не любил греков и стремился утвердить влияние Италии на Балканах. Кроме того, он страстно желал показать Гитлеру, что Германия не единственная великая держава в Европе. Зять Муссолини, граф Чиано, написал в дневнике в ноябре 1939 года: «Для Муссолини невыносима сама мысль о Гитлере, ведущем войну, а тем более выигрывающем ее». Вторжение в Грецию покажет Гитлеру, что он, дуче, не fantoccini (марионетка). Помимо прочего, из этого можно было извлечь дополнительную выгоду – оккпуация Греции обеспечит безопасные базы в непосредственной близости от британских объектов в Восточном Средиземноморье. Вторжение в Египет не принесло ожидаемых результатов: Муссолини не удалось захватить важнейшие трофеи – Александрию, Каир и Суэц. Для захвата трофеев его флот должен был вступить в полномасштабную битву с Королевским флотом. Французский флот был нейтрализован, и итальянский и британский Средиземноморские флоты были примерно равны. Итальянцы имели преимущество в подводных лодках и крупных боевых кораблях, британцы – в авианосцах, которых не было у Муссолини. Но если Муссолини стремился избежать решающей морской битвы, то Черчилль, в духе Нельсона, приветствовал бой. У Муссолини, казалось, были все основания надеяться на успех на море и, тем более, на суше.

В Западной пустыне итальянцы в численном отношении почти втрое превосходили британские войска под командованием Уэйвелла, и 180-тысячная итальянская армия стояла на полуострове Африканский Рог[526 - GILBERT 6, 874—75, 877; Keegan, Second World War, 144—46; Cv/2, 1016.].

Но превосходство в численном отношении на суше не имело никакого значения без превосходства на море. Муссолини должен был попытаться вытеснить британцев из Средиземноморья при поддержке своих военно-воздушных сил и люфтваффе. Но дуче принял самое необдуманное решение, имевшее губительные последствия (после решения присоединиться к Гитлеру). Он решил поберечь свой флот и перебросить сухопутные войска в Грецию, где греки позволили итальянцам до изнеможения штурмовать горные цитадели. Гитлер узнал о наступлении Муссолини, когда ехал в бронированном поезде во Флоренцию на встречу с дуче. Поезд подошел к платформе, и Гитлер вышел из вагона на красную ковровую дорожку. Муссолини шагнул ему навстречу и объявил: «Фюрер, мы на марше! Сегодня на рассвете победоносные итальянские войска перешли греко-албанскую границу». После того как они пожали руки, первыми словами Гитлера, произнесенными спокойным тоном, были: «Последствия будут катастрофические»[527 - Richard Collier, Duce! (New York, 1971), 179—80.].

Черчилль узнал о вторжении Муссолини в Грецию утром 28 октября, когда Коллвил доложил, что итальянцы бомбили Афины. «Тогда мы должны бомбить Рим», – ответил Черчилль. Через несколько часов военный кабинет санкционировал бомбардировку Рима, не затрагивая Ватикан. «Мы ни в коем случае не может допустить, чтобы пострадал папа римский, – сказал Черчилль Колвиллу, – у него много влиятельных друзей». Хью Далтон, зная об удручающей неточности бомбометания британских бомбардировщиков, выразил надежду, что папа не пострадает. «Мне бы хотелось посоветовать старику спуститься в убежище и оставаться там в течение недели», – ответил Черчилль. Папа, возможно, имел влиятельных друзей, но Черчилль не был одним из них. Через несколько дней итальянская армия узнала, что у нее нет друзей – ни на небесах, ни на земле. Муссолини ввел в действие резервы, тем самым увеличив количество дивизий до пятнадцати, но чуть больше чем через четыре недели греки отбросили превосходящие силы итальянцев обратно в Албанию, откуда они пришли[528 - Colville, Fringes, 276; Keegan, Second World War, 145.].

У греков был друг: Черчилль. И у них были гарантии Великобритании: обещание оказать военную помощь в случае угрозы греческому суверенитету, данное Чемберленом в 1939 году. Теперь, когда Великобритания находилась в столь тяжелом положении, эти обещания ничего не стоили. Но только не для Черчилля. На карту поставлено выжи вание Греции. И хотя на карту поставлено и выживание Великобритании, но есть весьма убедительная причина для того, чтобы сдержать обещание: честь. Великобритания подвела чехов. Она не могла подвести греков. «Мы окажем вам всяческую помощь, какая только в наших силах. Мы будем сражаться против общего врага и разделим общую победу», – сказал Черчилль греческому премьер-министру Иоаннису Метаксасу, который сначала отказался из страха вызвать гнев Гитлера. У Черчилля, чтобы выполнить обещания, не было иного выбора как перебросить часть сил с Ближнего Востока в Грецию и на Крит. Остальные остались в Египте, чтобы дать отпор итальянцам, с сентября стоявшим лагерем в Сиди-Баррани[529 - Colville, Fringes, 276; Keegan, Second World War, 145.].

Это решение не принимало в расчет основнополагающий принцип войны: не разбивать силы на части, если при этом возрастает вероятность уничтожения всех частей по отдельности. В своем дневнике Иден назвал переброску части сил из Египта в Грецию «стратегической недальновидностью». Иден, прибывший в Каир в середине октября, чтобы оценить наступательные возможности, 1 ноября телеграфировал Черчиллю: «Мы не можем отправлять из имеющихся ближневосточных ресурсов достаточное воздушное и сухопутное подкрепление, которое оказало бы решающее влияние на ход борьбы в Греции». Ответ Черчилля пришел на следующий день: «Сейчас ситуация в Греции имеет первостепенное значение. Нам хорошо известно о наших незначительных ресурсах». Все три командующих на Ближнем Востоке – генерал Уэйвелл, адмирал Каннингем и главный маршал авиации сэр Артур Лонгмор – разделяли мнение Идена. Черчилль не разделял. Уэйвелл и генерал Дилл поделились сомнениями, но не стали сообщать о них Черчиллю, который считал Уэйвелла и Дилла пессимистами и отнес бы их сомнения за счет присущего им консерватизма. Однако их положение обязывало сообщать Черчиллю все, и плохое и хорошее, вне зависимости от его реакции. Они решили перестраховаться, после того как Черчилль ясно дал понять, что недоволен их мнением по разным вопросам[530 - Collier, War in the Desert; GILBERT 6, 883—85.].

Накануне Дня Всех Святых Черчилль рано ушел спать; у него заболел желудок, и доктор Уилсон прописал ему касторовое масло, но 1 ноября он чувствовал себя хорошо и был в прекрасном расположении духа. В форме Королевских ВВС он отправился с инспекцией в Нортхолт, где базировалась эскадрилья «Харрикейнов», чьим почетным коммодором он был. Черчилль сказал Колвиллу, пока они ехали на базу, что его очень раздражают итальянцы – несколько итальянских летчиков были сбиты над Лондоном и взяты в плен – и он планирует регулярно бомбить Рим, как только сможет перебросить бомбардировщики «Веллингтон» на Мальту. Колвилл выразил надежду, что Колизею не будет причинен ущерб, на что Черчилль ответил, что не будет ничего страшного, если Колизей потеряет еще несколько кирпичей. Он процитировал строки из байроновской поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда»:

«Покуда Колизей неколебим,
Великий Рим стоит неколебимо,
Но рухни Колизей – и рухнет Рим…»[531 - Перевод В. Левика.]

Он никак не мог успокоиться и продолжал ругать итальянцев, которые имели наглость «направить бомбардировщики, чтобы бомбить нас». Он выразил сожаление, что не учил греческий язык, сокрушался, что Итон и Харроу не направляют летчиков-истребителей в Королевские ВВС, и предсказал сокрушительную победу Рузвельта на выборах. Он также предсказал вступление Америки в войну. Свой монолог Черчилль перемежал пением куплетов из песни Under the Spreading Chestnut Tree («Под раскидистым каштаном»). Он говорил, как ему нравится шмен-де-фер и какое удовольствие он испытывает за игровыми столами на Ривьере. «Я бы сейчас с удовольствием поужинал в Монте-Карло, – сказал он, – а затем пошел играть в азартные игры»[532 - Colville, Fringes, 283—84.].

Достаточно скоро он будет играть в азартные игры в Средиземноморье, в ливийской пустыне, в Греции, в небе над Мальтой, на Крите и в бухтах Таранто, где базировалась гордость итальянского флота. Черчилль собирался испытать удачу одновременно на нескольких фронтах. Он должен был знать, что, для того чтобы была какая-то надежда на успех, требуются неограниченные ресурсы, которых у него не было. Понимая это, он с мая неоднократно обращался к Рузвельту с просьбами о помощи. Накануне вторжения Муссолини в Грецию он в очередной раз сообщал о плачевном положении с ресурсами. Его озабоченность состоянием дел с ресурсами выразилась в резком ответе однокашнику по Харроу, Лео Эмери, Государственному секретарю по делам Индии, который предложил направить подкрепление Уэйвеллу. «Очень сожалею, – ответил ему Черчилль, – что приходится использовать такие выражения, как «азартная игра», в случае, когда требуется принимать необходимые меры предосторожности для жизни этой страны против намного превосходящих военно-воздушных сил». Он напомнил Эмери, что в Египет уже прибыли более 70 тысяч солдат и еще 53 тысячи должны прибыть к концу года. «Очень легко рассуждать, когда не нужно принимать во внимание ресурсы, транспорт, время и расстояние»[533 - ChP 20/13.].

Несмотря на пренебрежительный тон письма Эмери, несмотря на понимание, что, со стратегической точки зрения, Египет – и только Египет – рука, которую следует разыгрывать, он собирался разыгрывать обе руки – и Египет, и Грецию. Иден был направлен на Ближний Восток, в первую очередь, для того, чтобы понять, какие преимущества даст наступательная операция в Египте, – заставить Уэйвелла развернуть свою армию, получившую подкрепление, на запад, чтобы предвосхитить наступление итальянцев до появления на сцене немцев. Уэйвелл занял оборонительную позицию, но для Черчилля не существовало оборонительных позиций. Он отправил из Англии 70 тысяч солдат не для того, чтобы они просто сидели и ждали итальянцев. Он отправил их сражаться с итальянцами, и на британских условиях. Черчилль без особого уважения относился к итальянскому солдату. Он сказал Колвиллу, что «итальянцев сложнее поймать, чем убить». Черчилль понимал, что пустыня в Северной Африке была тем местом, где следует решительно обойтись с итальянцами, и сосредоточил там силы. Затем планы изменились – в тот день, когда дуче вторгся в Грецию. Черчилль объяснил свое решение помочь Греции довоенным обещанием, данным Великобританией Греции, но на это решение в значительной степени повлияла его ненависть к Муссолини и итальянскому солдату. Он считал, что может победить дуче в любом сражении, где угодно, в любое время, так почему бы не в двух сражениях одновременно? Таким образом, спустя несколько дней после вторжения Муссолини в Грецию Черчилль предупредил Дилла: «Не забывайте – сделать максимум возможного для Греции»[534 - Colville, Fringes, 224.].

За два дня до начала Греческого крестового похода Муссолини, Черчилль, намереваясь вступить в бой с итальянцами в пустыне, телеграфировал короткие инструкции Идену относительно Каира и отъезда в Хартум: «Перед отъездом вы должны тщательно изучить с генералами возможности предвосхитить [итальянское] наступление… Их планы по отражению наступления путем оборонительного боя и нанесения контрудара кажутся мне отличными, но что будет, если враг не рискнет переходить в наступление до появления немцев? Ответ не отправляйте, но глубоко изучите вопрос и обсудите его по возвращении». В своих воспоминаниях Черчилль пишет, что ясно высказал свое мнение в записке Идену от 26 октября относительно того, что «любая крупномасштабная операция по предотвращению наступления в Западной пустыне будет иметь мою сильную поддержку». Однако в его воспоминаниях ничего не говорится о четких указаниях, которые он дал Идену, также содержавшихся в записке от 26 октября, о необходимости хранить молчание относительно планов в Западной пустыне до возвращения в Лондон. Черчилль, скорее всего перепутав события тех недель, пишет: «Во время предыдущих совещаний и бесед Идена с генералом Уэйвеллом, а также с генералом Вильсоном он спрашивал, какие действия предполагаются, если итальянское наступление не развернется. Под строгим секретом ему сообщили, что разрабатывается план нападения на итальянцев в Западной пустыне вместо того, чтобы ожидать, когда они сами начнут свое наступление против Мерса-Матрухи. Ни он, ни Уэйвелл не сообщали об этом плане ни мне, ни начальникам штабов. Генерал Уэйвелл просил военного министра не посылать никаких телеграмм на этот счет, а сообщить об этом нам устно по возвращении домой»[535 - Cv/2, 1001.].

Очень хорошо, но отсутствие информации из Каира является следствием указаний Черчилля Идену, данных в телеграмме от 26 октября. Черчилль, похоже, писал эти страницы воспоминаний, позволяя себе то, что Марк Твен называл «натяжками». С другой стороны, он часто говорил, что «история будет снисходительной ко мне, потому что я сам напишу ее». На самом деле, когда Иден в Каире ознакомился с планами Уэйвелла, Черчилль, памятуя о выполнении политических обязательств перед Грецией, но не имея необходимой информации для принятия взвешенного решения, направил ресурсы в Грецию и на Крит. Он приказал отправить в Грецию три эскадрильи бомбардировщиков «Бленхейм» и два батальона на Крит, а следом, по возможности, 4 тысячи, чтобы освободить греческую дивизию на Крите для сражения дома против итальянцев. Телеграммы летали туда и сюда между Лондоном и Каиром. Иден выражал озабоченность, как и Уэйвелл, Каннингем и Лонгмор. Каннингем волновался, что отсутствие противолодочной защиты в бухте Суда сделает это место опасным для его кораблей. Черчилль считал, что военным кораблям надлежит искать опасность. Лонгмор, со своей стороны, опасался, что без зенитной поддержки и земляных насыпей его «Бленхеймы» будут подвергаться опасности во время стоянки на аэродромах Греции и Крита. Уэйвеллу требовалось подкрепление в Египет (и для запланированного наступления в пустыне, о котором Черчилль еще не знал). Посол в Египте, сэр Майлс Лэмпсон телеграфировал Идену, что переброска войск в Грецию «полное сумасшествие»; Черчилль отчитал его за эти слова. 3 ноября Черчилль написал Идену: «Греция, энергично сопротивляясь с разумной помощью из Египта и Англии, может обуздать захватчика… Верю, что вы уясните ситуацию, отказавшись от негативной и пассивной политики, и воспользуетесь позможностью, предоставленной нам. «Безопасность прежде всего» – прямой путь к поражению в войне. Пришлите мне свои самые первые предложения». Вот тогда Иден написал в дневнике: «Похоже, Греции теперь придается первостепенное значение. Стратегическая недальновидность»[536 - GILBERT 6, 885, 905; WSC 2, 536—43; Eden, Reckoning, 195.]. Иден, вернувшись в Лондон, 8 ноября наконец рассказал Черчиллю о планах Уйэвелла за обедом с устрицами и шампанским. Это был наступательный и, вполне возможно, блестящий план. В конце сентября 10-я армия Грациани, фактически не встречая сопротивления во время недельного марша на восток с территории Ливии, остановилась в Сиди-Баррани. Британцы не досаждали, и Грациани не знал, что делать дальше. Уэйвелл ожидал, что он попытается пройти 75 миль до конечного пункта на железнодорожной ветке Мерса-Матрух, а оттуда последние 145 миль до Александрии (вот почему Уйэвелл был против отправки войск в Грецию и на Крит). Вместо этого итальянцы расположились в нескольких больших лагерях по широкой дуге от моря у Сиди-Баррани до Бир-Софафи. В лагерях итальянские офицеры жили в таких комфортных условиях, словно специально для них был выпущен гид Мишлена[537 - Мишлен Андре – французский инженер и промышленник, выпускник Высшей школы искусств и ремесел, соучредитель компании по производству шин Michelin и создатель «Красного гида Мишлен». Первый гид был выпущен в 1900 году; представлял собой список различных мест, которые бы могли пригодиться путешественнику: отели, ремонтные мастерские, закусочные, платные автомобильные стоянки. В 1920 году в гид добавили рейтинг ресторанов.].

Ординарцы расстилали на столах льняные скатерти ручной работы, для сервировки стола использовали тонкий фарфор; застилали кровати шелковыми простынями. Для солдат имелись значительные запасы пасты в ярких синих коробках и консервированные помидоры. Жизнь в лагерях протекала спокойно и безмятежно. Если бы итальянцы прове ли рекогносцировку, то узнали бы, что между правым флангом противника в Софафи и ближайшим лагерем был разрыв шириной 15 миль. Они этого не знали. А Уэйвелл знал. Уэйвелл и генерал Генри Мейтленд Джамбо Вильсон, командующий британскими войсками в Египте, считали, что могут незаметно провести войска и танки в эту брешь между лагерями и ударить сзади. Позже Черчилль написал, что «мурлыкал от удовольствия, как шесть котов», слушая подробности операции под кодовым названием «Компас», которая должна была начаться в первых числах декабря[538 - Collier, War in the Desert, 21–22; WSC 2, 543.].

Ночью 2 ноября небо над Лондоном, не считая аэростатов заграждения и лучей прожекторов, пронзающих темноту, было пустым. Немецкие бомбардировщики не появились. Это была первая спокойная ночь с 7 сентября. Начиная с 10 июля немецкие потери в Великобритании составили 1300 самолетов и 2400 человек летного и технического состава. Недопустимые потери для Гитлера не только потому, что люфтваффе не победили Великобританию, но и потому, что потеря каждого самолета над Великобританией означала, что стало меньше на одного опытного летчика и экипажа для последней, решающей битвы, битвы не на западе, над Лондоном, а на востоке. В июле Гитлер принял решение напасть на Россию; 4 ноября он сказал генерал-лейтенанту Гальдеру: «Россия остается главной проблемой в Европе. Должно быть сделано все, чтобы быть готовым окончательно решить проблему». Кое-кто из высшего командования предполагал, что немецкие войска двинутся через Дарданеллы и Босфор, оттуда через нейтральную Турцию к Сирии, находившуюся под контролем Виши, далее на восток к иракским месторождениям нефти или на юг к Суэцу, чтобы там объединиться с Муссолини, если только он атакует превосходящие в численном отношении силы британцев на своем фронте. В случае успеха Великобритания была бы изгнана из Средиземноморья и Британская империя разрезана на две изолированные части. Эта стратегия требовалась в том случае, если у Гитлера было намерение сокрушить Англию. Но он сказал Гальдеру: «Мы можем войти в проливы только после поражения России»[539 - Gilbert, Second World War, 137.].

В тот день, когда Гитлер смотрел на восток, взгляд Черчилля был обращен на запад, прикован к морским путям в Атлантике, где с начала войны британский торговый флот потерял свое пятисотое судно, доведя потери до 2 миллионов тонн с лишним, что составляло более 10 процентов довоенного флота. В ноябре, впервые за войну, в Великобританию было доставлено менее миллиона тонн продовольствия; согласно данным министерства внутренних дел, требовалось ежемесячно импортировать по крайней мере 1,2 миллиона тонн продовольствия. Победа над «Хейнкелями» в небе над Лондоном не будет иметь никакого значения, если Великобритания будет страдать от голода из-за немецких подводных лодок. Тремя месяцами ранее Черчилль заявил в записке своим военачальникам: «Один военно-морской флот не может выиграть войну. Одержать победу можно только с помощью военно-воздушных сил. Поэтому наши основные усилия должны быть направлены на завоевание господства в воздухе. Истребительная авиация может защитить нас, но обеспечить победу может лишь бомбардировочная авиация. Следовательно, мы должны развивать именно тот вид авиации, который способен уничтожить промышленность Германии и научные учреждения, от которых зависит военный потенциал противника. Это вынудит его держаться на почтительном расстоянии от нашего острова. Никакого другого пути для ликвидации колоссальной военной мощи Германии в настоящее время нет». Он хотел, чтобы на Германию сбрасывалось как можно больше бомб и как можно чаще. «На Германию сбрасывается ничтожно мало бомб», – написал он Порталу и Синклеру. Однако реалии заставили Черчилля придавать больше значения западным подходам, чем изливать месть на Берлин. Ситуация с поставками настолько критическая, сообщил он Комитету обороны, что «использование военно-морских и авиационных баз в Ирландии значительно упростит наши проблемы, но было бы неразумно оказывать давление на Ирландию, пока ситуация не стала смертельной». Ирландский нейтралитет, если бы ситуация стала «смертельной», не стоил бы и ломаного гроша[540 - Cv/2, 1022—23.].

Все это Черчилль рассматривал 4 ноября, накануне президентских выборов в Соединенных Штатах. Колвилл предсказывал упорную борьбу. Черчилль – уверенную победу ФДР (так часто называли Франклина Делано Рузвельта). Черчилль оказался прав. Рузвельт значительно обогнал своего соперника Уэнделла Льюиса Уилки, набрав почти 55 процентов голосов избирателей и получив 449 голосов выборщиков против всего 82 голосов у Уилки. Черчилль отправил Рузвельту поздравительную телеграмму: «Я считал, что мне, как иностранцу, не подобало выражать мнение относительно американской политики, пока еще не закончились выборы, но теперь я думаю, вы не будете возражать, если я скажу, что молился о вашем успехе и искренне радуюсь ему. Это не значит, что я стремлюсь к чему-то большему, чем неограниченное, справедливое, свободное воздействие вашего ума на мировые проблемы, что сейчас стоят перед нами, решая которые обе наши страны должны выполнить свой долг. Мы вступаем в новый мрачный этап войны, которая, видимо, станет затяжной и будет все расширяться, и я надеюсь, что смогу обмениваться с вами мыслями с полным доверием и доброй волей, которые возникли между нами с тех пор, как я возглавил военно-морское министерство в начале войны. Назревают события, которые не забудутся до тех пор, пока хоть в каком-то уголке земного шара люди будут говорить на английском языке. Выражая свое удовлетворение по поводу того, что народ Соединенных Штатов снова возложил на вас великое бремя, я должен выразить уверенность в том, что свет, которым мы руководствуемся, благополучно приведет нас в гавань»[541 - C&R-TCC, 1:81.].

Рузвельт не ответил. Возможно, тон Черчилля показался Рузвельту излишне самонадеянным; может, он хотел напомнить Черчиллю, что тот находится в положении просителя, а может, просто забыл ответить. Спустя три недели Черчилль попросил лорда Лотиана «аккуратно поинтересоваться, получил ли президент мою телеграмму, которой я поздравил его с переизбранием». Эти недели, проведенные в ожидании сигнала – любого сигнала – из Америки, принесли массу разнообразных новостей, самые желанные из которых пришли 12 ноября, когда Черчиллю сообщили, что в ночь с 11 на 12 ноября британские летчики морской авиации уничтожили большую часть итальянского флота в Таранто[542 - Cv/2, 1147.].

Налет на Таранто, как удар, нанесенный, когда противник его не ждет, был столь неожиданным, столь удивительным по исполнению и результатам, что о каких-то ответных действиях не шло и речи. Британцы сделали невозможное: они торпедировали вражеский флот в гавани, имевшей незначительную глубину. Кроме того, это был первый в истории боевых действий удар палубной авиации по военно-морской базе. Разносчик газет ухватил суть налета, как это может сделать только уличный пострел: «Укокошили итальянский флот. Не будет больше макарон». Таранто, прятавшийся в пятке «итальянского сапога», был идеальным портом для вылазки в Центральное Средиземноморье, если адмирал действительно хотел совершить вылазку, чтобы вступить в борьбу. Но адмирал Доменико Каваньяри, начальник штаба военно-морского флота Италии, не испытывал подобного желания; он предпочел сохранить свой флот, а не бросать его в бой. Итак, в ночь с 11 на 12 ноября среди итальянских судов, стоявших в Таранто, были шесть линкоров и два крейсера. Британцы вели успешные действия против подводных лодок и эсминцев Муссолини, но тем не менее до этой ночи центральная часть Средиземного моря принадлежала итальянцам[543 - Panter-Downes, War Notes, 116 («Eyetalian fleet…»).].

К утру 12 ноября море от Гибралтара до Александрии опять стало британским. Воздушные силы Королевского военно-морского флота достигли успеха с помощью всего двадцати одного торпедоносца-бомбардировщика «Фэйри Свордфиш» – биплан с металлическим силовым каркасом, обтянутым полотняной обшивкой, максимальная скорость которого составляла всего 138 миль в час. Несмотря на то что эти самолеты устарели, они все еще могли причинить ущерб, если враг спал, а итальянцы крепко спали. «Свордфиши» стартовали с новейшего авианосца королевского военно-морского флота «Illustrious», с расстояния приблизительно 170 миль. Они летели низко, всего в 20 футах над водой, двумя группами, и их путь отмечали световые бомбы, сбрасываемые с летящих впереди самолетов. Когда «свордфиши» улетели, три из шести итальянских линкоров сидели на грунте; они выбыли из строя на шесть месяцев. Серьезный удар для итальянцев и лучшая новость осени для Черчилля. «Результат решительно изменит весь баланс морской мощи на Средиземном море. Он также окажет воздействие на общую ситуацию на морях по всему земному шару». «Сегодня у нас есть немного сахара для птиц», – пошутил Черчилль, направляясь в палату общин, где объявил, что «счел своим долгом немедленно довести эту замечательную новость до членов палаты». Он заявил, что «результат [операции] решительно изменит весь баланс морской мощи на Средиземном море. Он также окажет воздействие на общую ситуацию на морях по всему земному шару». Строго говоря, Черчилль был прав. Пройдет чуть более года, и урок Таранто, принятый к сведению или не принятый, окажет влияние на баланс военно-морских сил во всем мире. Такеси Наито, морской атташе при японском посольстве в Берлине, настолько серьезно вопринял этот налет, что полетел в Таранто, чтобы оценить размеры ущерба[544 - Panter-Downes, War Notes, 114; Cv/2, 1089 («sugar for the birds»); WSCHCC, 6309.].

Посол Джозеф Кеннеди подал в отставку 6 ноября; Невилл Чемберлен умер 9 ноября; война застигла их врасплох и разбила мечты обоих. Кеннеди к тому времени уже вернулся в Соединенные Штаты и приводил в бешенство Рузвельта своими публичными высказываниями: он выступал с резкой критикой в адрес Англии, против вмешательства Соединенных Штатов и даже против Элеоноры Рузвельт. Рузвельт испытал несколько неприятных моментов, когда приехавший в выходные в Гайд-парк (родовое поместье Рузвельтов) Кеннеди разглагольствовал о несправедливости вашингтонских бюрократов. Когда он закончил, Рузвельт попросил его на минуту выйти из комнаты и, позвав Элеонору, сказал: «Я больше не желаю видеть этого сукина сына». Черчилль в своих воспоминаниях даже не упоминает об уходе Кеннеди[545 - Ronald Kessler, The Sins of the Father (New York, 1996), 230.].

Другое дело уход Чемберлена. Четыре месяца назад у него диагностировали рак кишечника. Чемберлен оставался в правительстве до начала октября, когда после тяжелой операции окончательно слег в постель. Он умер в полной уверенности, что Великобритания, оказавшаяся в этом положении в значительной степени из-за него и его правительства, под руководством Черчилля способна одержать победу. Черчилль, с разрешения короля Георга, до последних дней жизни Чемберлена присылал ему самые последние разведывательные данные, поступок, свидетельствующий не только о великодушии, но и о проницательности, поскольку никаких политических дивидентов от избиения миротворцев было уже не получить. Великодушие приносило больше дивидендов. Кроме того, каждая немецкая бомба, сброшенная на Великобританию, категорически опровергала политику прежнего правительства. Черчилль, введя в правительство Чемберлена и лорда Галифакса, дал понять, что пришло время покончить с взаимными обвинениями. Он понимал, как понимал Линкольн во время национального кризиса, что намного предпочтительнее иметь людей, которые на все говорят «нет», – поскольку необходимость сохранения видимости национального единства исключает любое несогласие, – чем не иметь их и позволить свободно причинять вред.

Миротворцы, не смирившиеся с новым в политической жизни, едва ли могли причинить много вреда. Герцог Виндзорский был предан забвению на Багамах. Сэр Джон Рейт был отправлен в министерство транспорта, где и застрял. Галифакс служил в министерстве иностранных дел, к удовольствию Черчилля. И время Чемберлена истекло, который, что делает ему честь, отказался от своих убеждений в отношении политики умиротворения, когда покинул «номер 10». Немецкие бомбы не дали возможности его парламентским коллегам похвалить его, когда он последний раз пришел в палату общин, членом которой являлся на протяжении долгих лет – тем, кто в конечном счете не будет проклинать его. Здание парламента, расположенное на берегу Темзы, подвергалось таким ожесточенным бомбежкам, что заседания палаты общин пришлось проводить в административном здании англиканской церкви в Вестминстере. Там 12 ноября Черчилль произнес речь по случаю смерти Чемберлина, впечатляющую и в значительной степени искреннюю. Чемберлена, сказал он собравшимся членам палаты, отличала «любовь к миру, труд для мира, борьба за мир, поиск мира, не считаясь с опасностью и с потерей популярности». История, сказал он, «с ее мерцающей свечой», восстановит события прошедших лет и докажет «честность и искренность его действий» во время «величайшего мирового кризиса», когда «именно на судьбу Невилла Чемберлена выпала доля быть опровергнутым событиями, быть разочарованным в надеждах и быть обманутым порочным человеком»[546 - WSCHCS, 6307.].

Политика умиротворения Чемберлена привела к тому, что с тех пор «миротворец» стало почти таким же страшным обвинением в британской и американской политике, как «предатель». Черчилль в своей речи попытался объяснить позицию Чемберлена, чтобы предотвратить неизбежные обвинения в его адрес. Благородный жест. Однако перед выступлением он показал текст речи Клементине, которая назвала его «очень хорошим». На это Уинстон ответил: «Это, конечно, так, но я мог сделать и наоборот». Похороны прошли 14 ноября в мрачном Вестминстерском аббатстве, с его холодными каменными стенами, которые за прошедшие семь веков из-за оседавшей на них сажи приобрели цвет запекшейся крови. Внутри было холодно; в результате немецких бомбардировок аббатство лишилось многих оконных витражей. Черчилль и члены военного кабинета поддерживали концы покрова. Колвилл отметил, что взгляды некоторых выражали презрение и скуку. Черчилль плакал. Место похорон держалось в секрете, и членам парламента сообщили о нем за два дня до похорон, чтобы свести риск бомбардировки места сбора большого количества влиятельных лиц, занимавших высокое положение в государстве, к минимуму[547 - Colville, Fringes, 294—95.].

На той неделе Черчилль с лордом Лотианом (прибывшим из Вашингтона) работали над предложениями Рузвельту относительно американской помощи без каких-либо условий. Черчилль одобрил телеграмму Лотиана Рузвельту, в которой были подробно изложены потребности Великобритании, включая оказание помощи в защите трех ирландских портов[548 - Черчилль, обеспокоенный непреклонной позицией ирландцев в отношении использования британцами трех ирландских морских баз, предложил военному кабинету прекратить субсидировать сельскохозяйственные продукты и не подвергать риску британские суда и британских моряков, доставляющих продовольствие в Ирландию. Согласно договору 1922 года, в составлении которого принимал участие Черчилль, британцы получили право использовать базы, но в 1939 году правительство Чемберлена, с поразительным отсутствием предвидения надвигающейся войны, отказалось от своих прав. 13 декабря Черчилль сообщил Рузвельту относительно новой позиции, занятой им по Ирландии. Великобритания, написал он Рузвельту, больше не будет помогать ирландцам, в то время как «де Валера вполне устраивает сидеть и смотреть, как нас душат» (C&R-TCC, 1:112—13). (Примеч. авт.)] (при необходимости), помощь в защите Сингапура и, конечно, поставки продовольствия и вооружения. Телеграмма, по мнению Колвилла, «была предназначена для того, чтобы дать почувстровать Р. [Рузвельту], что если мы потерпим поражение, то за это будет отвечать Америка»[549 - Colville, Fringes, 292.].

Во второй половине дня 14-го, в четверг, Черчилль с Джоном Мартином готовились провести выходные в Дитчли, более безопасном месте, чем Чекерс в лунные ночи. Выехать собирались в четверг, а не, как обычно, в пятницу, поскольку Черчилль должен был тайно встретиться там с Лотианом, чтобы продолжить обсуждение вопросов, связанных с обеспечением поставок из Америки. Черчилль уже собирался уезжать, когда Мартину принесли срочное запечатанное письмо для премьер-министра, которое он тут же передал адресату[550 - WM/John Martin, 10/23/80.].

В письме содержалась новейшая информация о налете люфтваффе, о котором военному кабинету стало известно за несколько дней. Информация основывалась на сведениях, добытых у взятых в плен немецких летчиков и подтвержденных расшифровками «Ультра». Немцы, педантичные во всем, включая кодовые названия, окрестили операцию Mondscheinsonate («Лунная соната»). Пока британцам не было точно известно, где и когда будет совершено нападение, хотя во время допросов пленные летчики называли в качестве целей Лондон и Бирминген. В министерстве авиации считали, что, скорее всего, немцы начнут операцию где-то между 15 и 20 ноября – самый пик полнолуния. Письмо, которое Мартин вручил Черчиллю, содержало последнюю оценку места и времени, сделанную министерством авиации: Лондон, этой ночью[551 - Cv/2, 1096; WM/John Martin, 10/23/80.].

К тому времени волшебники из министерства авиации, разобравшись с немецким лучом, наводящим на цель (система Knickebein), столкнулись с новым, намного более сложным немецким навигационным лучом, обеспечивающим точность ночного бомбометания, о которой Королевские военно-воздушные силы могли только мечтать. Система, получившая кодовое название X-Great («X-аппарат»), состояла из нескольких лучей Лоренца, один из которых был основным лучом радионаведения, а другие, излучаемые поперек основного луча, пересекали его над местами, отмеченными на навигационных картах, что давало летчику возможность определить свое точное местоположение. Эта система была объединена с «таймером», который автоматически сбрасывал бомбы в месте пересечения основного и вторичного лучей. Самолеты сбрасывали на цель бомбы с исключительной для того времени точностью в условиях плохой видимости и в ночное время. Но если что-то шло не так, то бомбы, предназначавшиеся для промышленных и военных объектов, поражали больницы, школы, жилые дома, церкви и убежища. В случае безупречного функционирования система причиняла ущерб производству Великобритании, в противном случае – подрывала моральный дух.