скачать книгу бесплатно
Прибежал солдат.
Господин прапорщик, командир взвода вас требует. Сейчас иду. Взводный, продолжайте занятия. (Вероятно, все пошли на митинг, как только я исчез за углом.)
* * *
– Что вы сделали?! – сказал взводный командир.
Я не понял, о чем он говорит, и вытащил бумажку расписания.
– Занятия при орудиях от 8 до 9…
Да нет, я не об этом. Вы побили солдата! Ах да. Но это не имеет значения, потому что он это заслужил… Впрочем, мне кажется, что я побил нескольких. Тише, ради Бога, не говорите так громко… Идите к командиру батареи.
Капитан впустил меня в свой кабинет, услал писаря, сам закрыл дверь и повернулся ко мне.
– Что вы наделали, прапорщик?
В чем дело, господин капитан? Вы ударили солдата. Так точно, господин капитан. Что мне было делать, когда он надо мной насмехался? Все же не бить его. Да, я знаю. Я должен был применить оружие, но… Молчите, молчите… Нас могут услышать… Идите к командиру бригады. Хм… Хм… прапорщик, что с вами случилось, что вы побили солдата?
Слезы выступили у меня на глазах.
Господин полковник, что я сделал преступного? Я поступил, как каждый офицер поступил бы на моем месте, если солдат над ним насмехается. Хм… Хм… Да, конечно… Нет, конечно, вы не правы. Времена переменились. Не понимаете вы, что у нас революция и нужно обращаться осторожно с солдатами. Господин полковник, уверяю вас, что это им пошло на пользу. Вы бы посмотрели, как они побежали строиться и вдруг стали опять солдатами. Если бы все офицеры проявили бы твердость, то армия была бы спасена. Замолчите, замолчите… Хм… конечно… Не возвращайтесь в батарею. Идите в собрание, я пришлю адъютанта через несколько минут.
В собрании я подсел к столу, за которым было много знакомых. Но все замолчали и один за другим разошлись. Я остался один, кругом пустота. Даже соседние столики опустели. Я понял, что происшествие уже известно и мне боятся подать руку, боятся солдат.
Адъютант вошел и протянул мне бумажку. Это был приказ отправляться на фронт.
– Полковник освобождает вас от прощального визита ему и командиру батареи. А я вам советую поскорей уехать отсюда. Солдаты могут вас убить. Не идите на трамвайную остановку, возьмите другое направление. Желаю успеха.
Можно сказать, что служба моя в Москве была недолгой.
* * *
Я думаю, что подлость и трусость начальства были причиной разложения армии. Солдаты, как дети. Если их распустить, они становятся невыносимы, а потом опасны. Трудно опять взять их в руки. После запасной бригады мне понятно, почему в Октябре против большевиков выступило так мало офицеров. Большинство струсило и старалось спрятаться. Как будто можно было спрятаться! Ну попали в тюрьмы и лагеря. И сами виноваты.
На фронт
Меня назначили на Юго-Западный фронт. Штаб фронта находился в Житомире, оттуда меня послали в штаб армии в Бердичев и потом в штаб 12-го корпуса в Проскуров. Всюду я просил меня назначить в 64-ю артиллерийскую легкую бригаду, потому что она работала с 64-й пехотной дивизией, где служил брат в Перекопском полку. Через Казатин я доехал до Жмеринки. Но тут поезда почему-то не шли, и комендант предложил мне ехать на подводе, за что я и ухватился с радостью. Таким образом я видел новые места и ночевал в чисто еврейском местечке, где меня угостили «рыбой-фиш» (фаршированная щука, вкусно). Наконец я подъехал к большому селу Пятничаны, где находился штаб 64-й дивизии и бригады (артиллерийской). Меня назначили во 2-ю батарею. В штабе дивизии меня ждал денщик брата и отвез меня в Бурту, маленькую деревушку, где стояли 1-я и 2-я батареи и помещался командир дивизиона (3-х батарей). Подъезжая к Бурте, я все спрашивал денщика, где фронт?
– Да вот, – тыкал он в пространство.
Далеко? Зачем? Сейчас, за этим бугром. Почему не слышно выстрелов? Так днем не стреляют, только ночью. А где полк брата расположен? Да ось в этой деревне по-над рекой. (Река Збручь, старая граница.) Я представлюсь командиру и потом приду к брату, скажи ему.
– Лучше идти по шоссе. Напрямик ближе, но австрийцы даже по одиночному человеку стреляют из артиллерии.
Я представился командиру батареи, капитану Коленковскому, был радушно принят офицерами и поместился вместе с ними в одной хате.
Крещение огнем
Мне не терпелось навестить брата, увидеть окопы, нашу пехоту, проволоку и, конечно, противника. Я отпросился у Коленковского.
– Будьте осторожны. Идите по шоссе, это небольшой крюк, но по шоссе редко стреляют. Было бы глупо быть раненым сейчас же по приезде.
Я, конечно, пошел прямиком через поле. Деревня была видна верстах в двух. Посреди поля было небольшое кладбище с деревьями. Я должен был пройти мимо, но до него было еще далеко. Вдруг что-то зашипело в воздухе, вблизи кладбища взорвалась австрийская граната. Я не слыхал выстрела. Первый снаряд!
Должно быть, дальнобойная сто пять миллиметров, подумал я как специалист.
Еще одна граната лопнула в самом кладбище, и один крест полетел в воздух.
– Стреляют зря, снарядов много.
Стрельба прекратилась. Я было подумал обогнуть кладбище, но успокоился и пошел мимо.
Тут-то оно и началось.
Австрийцы просто пристрелялись и ждали, пока я подойду к пристрелянному месту. Лопнули одна, две, три гранаты шагах в шестидесяти, и вдруг одна шлепнулась у самых моих ног, ушла глубоко в землю и появился всего лишь дымок.
«Камуфлет, слава Богу», – мелькнуло у меня в голове, и я с запозданием упал на колени. Откуда-то появились два солдата. Я вскочил и подбежал к ним.
– Как вам повезло. У самых ног и не разорвался.
Австрийцы почему-то больше не стреляли.
Испугался я по-настоящему только вечером, когда сообразил, что вел себя глупо. Сам накликал огонь австрийцев. Но мне чертовски повезло, все кончилось благополучно, и я был горд, что обстрелян. Камуфлетом называется снаряд, летящий издали и зарывающийся глубоко в землю, так как падает почти вертикально. Взрыв не имеет силы поднять землю, и появляется лишь дымок. Камуфлеты случаются редко, так что мне действительно повезло.
Окопы
В деревне я нашел брата. Он меня еще не видел в форме. Потери в пехоте были большие. В батальоне было всего два офицера: командир батальона и брат. Это вместо двадцати двух офицеров по уставу. А в это время в Москве сидело пятьдесят шесть бездельников в одной батарее.
Я непременно хотел пройти по окопам. Брат ни за что этого не хотел. Но командир батальона, видя мое молодое рвение, решил пройти со мной и показать окопы противника.
– Будь осторожен, – просил брат, – нагибайся и не высовывайся.
Позиция была твердая. Прекрасные, глубокие окопы с ходами сообщения. Много проволоки, река Збручь, и на той стороне австрийская проволока и их окопы. В одном месте мы остановились, и командир батальона мне что-то показывал через амбразуру в навесе, имевшую, вероятно, размер 20 на 20 сантиметров. Он отклонил голову, и в это самое время в амбразуру цыкнула пуля и вонзилась в столб, поддерживающий навес.
– Ого, – сказал он просто. – Хорошо стреляют. На девятьсот шагов всадить пулю в такую маленькую дыру! У них прекрасные ружья Манлихера с оптическим прицелом и, вероятно, станком.
Ни слова о том, что он только что избег смерти. Ход сообщения шел зигзагами.
– Проходите побыстрей этот отрезок. Его обстреливают вон оттуда. В следующем можете задержаться.
Нам навстречу шел солдат, несший раненного в грудь и окровавленного солдата. Раненый был очень бледен. Пришлось прижаться к стенке, чтобы пропустить. Сознаюсь, мне стало тошно и захотелось домой.
Впервые мелькнула мысль, что тут и убить могут.
Обстрел батареи
На фронте положение было много лучше тыла. Здесь еще была дисциплина, офицеров уважали. Приказы выполняли. При мне было только два небольших боя. Офицеры брали меня с собой, чтобы научить и показать, как что делается. Раз мы были с поручиком Воиновым на батарее и вели редкий огонь. На наблюдательном пункте находился капитан Коленковский. Приказания передавались нам по телефону. Появился австрийский самолет. Воинов с большим неудовольствием сделал еще два выстрела. То, чего он опасался, и случилось. Самолет стал крутиться над нами, и прилетел тяжелый снаряд. Другой. Ясно, самолет корректировал стрельбу. Воинов приказал солдатам разойтись с батареи. Вдруг настал ад. Три тяжелые австрийские батареи стреляли ураганным огнем в течение 20 минут. Потом перерыв. Вой-нов не позволил солдатам идти на батарею. Он был прав, еще два раза по пять минут длился обстрел, с расчетом, что люди сбегутся смотреть. Потом все смолкло.
– Теперь можно идти. С немцами то хорошо, что все у них делается по правилам. Теперь они больше стрелять не будут и не стреляют вбок, где толпятся любопытные. Мы бы стреляли без правил и, наверное, нанесли бы поражения, а у нас по немецким правилам поражений нет.
Батарея выглядела ужасно. Все перерыто кругом. Три орудия получили прямые попадания, одна пушка перевернута. Один ствол был как отрезан, у другой исковеркан лафет, у третьей колесо. Бомба попала в склад снарядов, но они не детонировали, как бы им полагалось, а их разбросало как кегли.
Меня очень удивило, когда после осмотра Воинов доложил по телефону Коленковскому, что повреждения незначительны. Тут же привели все в порядок. Из трех попорченных орудий составили одно годное, а семиорудийную батарею перевезли ночью на заранее выбранную позицию. Батареи были восьмиорудийные, что было много удобней.
Бой
При перемене позиции батареи нужно было ее пристрелять по различным целям. Этим занялся Коленковский и брал меня с собой, чтобы научить. У батареи было три наблюдательных пункта во второй линии окопов. Мы следили за тем, чтобы австрийцы их не обнаружили. Ходили только по окопу и никогда днем в этом месте из окопа не показывались. Там были две землянки: малая для офицеров и большая для телефонистов. Обыкновенно офицеры дежурили на наблюдательном пункте посуточно. Мы пошли на наш главный наблюдательный пункт против излучины реки, где окопы ее пересекали. Были две великолепные цейсовские трубы. Коленковский пользовался одной, я смотрел в другую.
Он пристрелял несколько целей, которые под номерами записывались на батарее. Так что достаточно было приказать на батарею: «Цель номер такой-то. Огонь!», и цель обстреливалась даже ночью.
Перед самой темнотой Коленковский вдруг вспомнил, что не пристрелял перешеек. Он выпустил несколько шрапнелей и скомандовал «отбой».
Ночевали мы в блиндаже.
За час до рассвета вдруг все австрийские батареи заговорили разом. В телефон все орали – никакого толку добиться было нельзя. Наконец пехота нам сообщила, что немцы вышли из окопов на перешейке.
Немцы?! – удивился Коленковский. – Хорошо, что мы вчера пристреляли перешеек. – И он приказал вести редкий огонь по перешейку. Почему редкий? – волновался я. Темно же, ничего не видно. А стрелять в белый свет не рекомендуется. Я стреляю только, чтобы поддержать мораль наших в окопах. А вспышки выстрелов не выдадут положение батареи? – я хотел все знать. Нет. Вся австрийская артиллерия стреляет и невозможно отличить вспышки от разрывов.
Противник стрелял по окопам и по резервам. Ни наблюдательного пункта, ни батареи он не обнаружил. Так что мы могли стрелять спокойно.
Спокойствие Коленковского передалось и мне, и солдатам-телефонистам. А кругом царила паника. Наконец стало светать. Коленковский припал к трубе.
Действительно немцы. Вы их видите?
Я таращил глаза, но ничего не видел. Ну как же, на перешейке. Хорошо идут, не стреляют.
Я все же не видел. Вот, на фоне низкого разрыва две фигуры. Ах, вижу.
Стало светлей и я ясно их видел.
Коленковский стал стрелять беглым огнем и низкими разрывами шрапнелей.
– А, начинают стрелять, значит, волнуются.
Он приказал стрелять комбинированным огнем шрапнели и гранат.
– Хоть шрапнель дает большую поражаемость, но граната действует на нервы, – пояснил он.
Действительно, немцы легли. Вторая цепь вышла из окопов и первая поднялась было, но, встреченная беглым огнем, замялась вновь, залегла и потом отошла в окопы.
– Вот и все, – сказал Коленковский.
Конечно, еще с час заливались пулеметы, ухала артиллерия, неистовствовал телефон, но бой был окончен.
Наша пехота не выдержала огня австрийских батарей и покинула окопы. Остались в окопах только офицеры и команды разведчиков. Мимо нас проходили раненые и нераненые. Это был единственный и небольшой бой, который я пережил на фронте.
В один прекрасный день австрийская дальнобойная батарея обстреляла Бурту новыми снарядами двойного действия. Снаряды эти никуда не годились. Шрапнель задерживалась громадной головкой-гранатой и не имела поражающей силы, а головка-граната летела кувырком и не взрывалась. Меня назначили адъютантом командира дивизиона, довольно придирчивого полковника. Но он уехал в штаб заменять ушедшего в отпуск командира бригады генерала Невадовского. Так что я жил один в хате и изнывал от безделья. Ходил по-прежнему дежурить на наблюдательный пункт 2-й батареи.
Я сделал глупость: поднял неразорвавшуюся головку австрийского снаряда и поставил на стол, хоть знал, что это опасно. Пришел молодой офицер из 1-й батареи и стал вертеть головку.
– Оставьте ее, это очень опасно.
– А, боитесь?
И этот недоумок стал колотить по гранате чем-то.
Вижу, что дурак. Чем-то отвлек его внимание. Он ушел, а я разделся и хотел лечь, когда вспомнил гранату. Надо ее немедленно унести, а то такой дурак наделает беды.
На дворе был трескучий мороз.
Унесу завтра… Нет, сейчас. Она же может каждую минуту взорваться.
Надел туфли, накинул шинель, взял гранату и вынес. Хотел ее закопать, но земля была как камень – промерзла. Положил гранату в канаву и закрыл ее мусором. Быстро вернулся в теплую хату.
На следующий день пошел дежурить на наблюдательный пункт. Приходит мой денщик с обедом.
– Послушай, Петр, только позавчера дал тебе новую гимнастерку, и она уже разорвана.
Это от австрийской гранаты. Разорвало осколком. Что ты рассказываешь. Австрийцы сегодня не стреляли. Нет. Дети нашли давешнюю гранату и стали с ней играть. Я как раз шел около хаты, когда фаната у них лопнула и трех убила. Двоих у нашего хозяина.
Когда он ушел, я подумал: «Наверное, моя граната».
Так оно и оказалось.
Брат уехал в отпуск в Москву.
Большевики захватили власть в октябре. Но до нашего отдаленного фронта их власть дошла в ноябре, и то постепенно. Я очень волновался за брата. Наверняка он участвовал в боях в Москве, Известий не было. Наконец явился его денщик. Брат был ранен в боях в Москве в ногу. Денщик приехал за его вещами и привез мне расписки, чтобы я получил жалованье брата.
Метель
По окончании училища я получил прекрасное седло и старался как можно чаще ездить верхом. Часто ездил к зубному врачу, в штаб, в 3-ю батарею, где познакомился с офицерами, между ними с поручиком Абрамовым, но тогда я его не запомнил.
Раз мне пришлось ехать на санях на паре дивизионных лошадей в штаб Перекопского полка, чтобы получить жалованье брата. Мы, солдат-кучер и я, выехали очень рано. Дорога была очень хорошая, снегу немного. Но нам пришлось проехать верст шестьдесят, пока мы отыскали штаб полка. Как водится, никто точно не знал, где он находится. Получив деньги, мы поехали обратно, и, когда достигли Петничан, стало темнеть. Офицеры штаба предложили мне переночевать у них, но я их мало знал, и мне казалось, что мы легко проедем двенадцать верст, оставшихся до Бурты. И мы поехали.
Пока ехали оврагом, все шло хорошо, но когда выехали в степь, стало совсем темно и поднялась метель. Вдоль дороги шли жерди с телефонной проволокой. Но в темноте их было плохо видно. Доехали до большого стога соломы, взяли направление на Бурту. Но вскоре жерди исчезли, и мы снова приехали к стогу. Опять взяли направление и… опять приехали к стогу.
– Что за черт! Видно, леший нас крутит.
Взяли опять направление и старались не поворачивать влево. Но вскоре все исчезло в метели – и направление, и дорога, и жерди. Даже по ветру нельзя было ориентироваться. То он дул в лицо, то в спину. Лошади выбились из сил и стали останавливаться. Теперь я был бы рад вернуться к стогу – зарывшись в солому, можно было бы провести ночь. Мой возница стал хныкать и причитать, что мы погибнем тут, замерзнем. Я был в растерянности и молчал.
Вдруг мы на что-то наткнулись. Это был окоп и даже со спуском для лошадей. Я решил тут и заночевать. Лошадей распрягли, завели вниз и загородили выход санями. Я ощупью собрал немного соломы, забрался в угол, снял шинель и в нее закутался. Несмотря на холод, я заснул.
Когда я проснулся, сияло солнце, в двадцати саженях от нас было шоссе, которое мы так искали вчера. А в версте была Бурта. Я разбудил солдата, предоставил ему запрячь лошадей, а сам бегом побежал в Бурту, в свою теплую хату, где с наслаждением напился чаю. Водки я еще не пил.
Первые меры большевиков
Армия постепенно разваливалась. Сперва наступил а тишина, а затем братания. Большевики надеялись таким образом достигнуть мира. Это было на руку австрийцам – они могли использовать резервы в другом месте. Было странное состояние: не мир и не война.
