Виршалаим

скачать книгу бесплатно

Надины руки похожи на птичьи лапы:
Обе – на клавиатуре, хозяйка – на нервах.
Будит она артель изголовных негров,
После включает солнце настольной лампы,
Поняли б, дескать: оно ещё высоко.

Рать – за работу. Под гул, доносящийся с улицы,
Наденька рать подгоняет, вслух матеря.
Речь не об этом: в срок перед ней красуется
Вытыканный, свежевытканный материал.

Шеф перезванивает, восхищаясь умницей:
Эдак бы сразу, мол. Сразу – да без нытья.

Наденька слушает речи, как воды вешние:
Слушает о повышении, как о повешении.
А в голове снова спят чернокожьем тел
Сплётшиеся кучно, чтобы – тепло,
Мысли – неразличимые в темноте.

Надя зевает: дуб разевает дупло.

Деду

Вечер. Дед присел на постель, гладит моё плечо.
Я – на боку, и обои глазам сказку свою рябят.
Нынче вещаю (нет новостей!) пусто и ни о чём:
Слушает дед про чьего-то пса и про каких-то ребят.

Он, по обыкновению, тих: молча сидит со мной,
Но спине от него тепло и плечу моему.
– Дед, не поверишь: тот странный тип – Катькин-то брат родной!..
Дед, я устала писать диплом! Как там?.. «Горе уму»!..

Он, как всегда, не спешит ничуть: ждёт, пока не усну —
От бесконечно мирского шоу не оторвусь, словно тромб.
Рябь темнеет; я бормочу:

– Как встречают весну
Там,
куда ты ушёл
в девяносто втором?..

Актёр

Горячий, как сердце, огромное боем неровным,
И бурый лицом, как гранитно-рябой обелиск,
Увидел он, выйдя на бис из тяжёлых кулис,
Не тысячи ртов, искривлённых утробным рёвом,

Не тысячи рук, пьяным лесом росших в него —
В него, а не в небо – из темени зала тесного…
Увидел другое – и понял, что был – немой,
Глухой, словно та скорлупа, что внезапно треснула.

Вот парень-ровесник, какому дорос до плеча,
Вот сам – семилетний и жалкий, в пальтишке куцем;
Солёная боль надтреснутого: «Получай!..» —
Шальным гонораром за гонор, который – искусство.

Вот запах отца, густой, как гречишный мёд,
Как строгие брови его же и ранняя проседь,
Как голос, что жаром – в глаза: «Ну-ка, сына, вперёд!
Чем, сына, держать-то трудней, тем позорнее бросить!..»

Он вышел на бис и увидел тот тяжкий бас
И маминых бус бирюзу, голубой улыбкою
На первом ряду. Вспомнил майку – душную, липкую,
В которой однажды вырвался в первый раз

На сцену… Теперь он вышел на бис и в зал
Мальчишкой глядел – звонкоглазым да седоусым.
Ему было семьдесят. Как отец бы сказал,
«Что бросить не сдюжил, то и зовётся – искусством».

«Бойся не той, что в муках, не той, что в бою…»

Бойся не той, что в муках, не той, что в бою,
И не шальной, напророченной – в двадцать семь:
В славную вечность я выращу суть твою:
Брагу спасу, а сосуда не жаль совсем.

Вдребезги – тело? Сжавшись в единый нерв,
Брызги тебя – с колючих слижу осколков,
Чтобы выкричать дух твой, им опьянев,
В небо, которое слышало – скольких, скольких?..

Нет, даже – в очи Божьи, они синей! —
Чтобы – ливень на землю сквозь небо осеннее…

В памяти бойся погибнуть моей, только в ней.
Бойся – той, что без права на воскресение.

Клён

Клён, возведённый в квадрат окна, линяет,
Пёстрою гривой залысиваясь втихомолку.
Скоро ночь изначальностью уравняет
С лучшею залою – злую твою каморку.

Хлынет тьма в комнатушку чернильной жижей,
Этим в убогий куб её возводясь,
Скоро не станет берлоги закатно-рыжей —
Так что покажется: не было отродясь.

Мраком глухим захлебнётся постылая рухлядь:
Стол да кровать; захлебнёшься и ты, дружок.
Бездну вместивши, стены не смогут не рухнуть,
Ибо ничто пределов не сбережёт.

Вырастут вкруг бескрайние чёрные степи,
Слитые с чёрным небом в единый сплав.
И пространство постигнет энную степень
(Ту, что в-почёте-почивших уравнивать с теми,
С теми умеет, чьи головы – громно – с плах) —

Но отторгает её пробуждения ради,
Стоит рассвету взъерошиться шкурой лисьей…
В кубе найдясь, ты увидишь в оконном квадрате
Клён – да не столько заспанный, сколько – лысый.

«мы не в масть друг другу ни мало-мальски…»

мы не в масть друг другу ни мало-мальски:
не переносишь на дух, не веришь на слово;
дескать, за то, что в москве я живу – как в маске,
консервируясь заживо, «она-нас»-ово.

пусть же тебе в твоей поверится вырице —
как во второе пришествие, как в «на часах – шесть»,
в то, что невозможно не законсервироваться,
если вокруг – жесть.

Теплица

У меня на плечах – теплица, в которой – стук;
Все, кому ни скажу, – хохотать, будто байками потчую.
Только я-то знаю: в моей голове растут
Сорняки – на неровной почве, на нервной почве…

И в гранитное темя бьются ретивой Невой,
Многолистно твердыню зеленью волн лаская,
А порой пробиваются, как сквозь асфальт, сквозь него
Чуть заметными изумрудными волосками.

Зацветут сорняки – наступает весна в голове
Много раньше, как правило, чем за её пределом;
Надувается солнечным звоном теплица – в терем,
Надувается – в город, выросший на Неве.

Третий

А. И. М. посвящается

Когда Иисуса хлыстали, Отец молчал:
Молчал – да всем миром во всяком сыновнем волосе
Так, что казалось хохочущим палачам,
Будто бичами свистеть и не страшно вовсе.

Эх, насосалась крови песчаная стынь!..
Эх, распахнули Сына над нею израненным!..
И несчислимой жутью взошли кресты
Вместо звёзд в безмолвном небе Израилевом,

И, взойдя, в нём горели две тысячи лет —
Так что глядеть было вязко меж рёбер и липко —
Словно на мёртвую птицу, растоптанный хлеб
Или на поруганье святого лика.

А потом случилась осенняя ночь.
В ней – электричка; она – в Ленинградской области.
В тамбуре – парень: бутылка, хохот и нож;
Женщина: вопль во всяком дрожащий волосе.

В тамбур – третий, который: «Ну что ж ты затеял!
Слушай, оставь её! Слушай, давай по-мужски?»
Зелень стекла – о темя, и сразу – темень;
Сразу – молчанье: молчанье, в каком – ни зги.