скачать книгу бесплатно
Угрюмов помолчал задумчиво и ответил:
– На это не наша воля.
Пивнушкин почернел и выговорил:
– Не понял.
Тогда Угрюмов пояснил:
– Пора со всем этим кончать.
Пивнушкин изумился еще более:
– А теперь, Толя, я тебя уже совсем не понимаю. С чем кончать? Неужто уж с водой из-под крана?
– С водопроводной водой мы никогда не кончим, Вася, – холодно ответил Угрюмов. – А вот с пивом пора кончать.
Друзья вышли из пивной. Куда же теперь идти? К смерти? К жизни? К жене? К родной матери? Было непонятно.
Внезапно друзья расстались. Угрюмов увидел вдруг – где-то в стороне бесхозный водопровод и стремглав понесся в том направлении, помахав Пивнушкину кепочкой.
Вася же продолжил путь сам не зная куда. Шел он и шел. И нигде пивка не нашел более. Проходил он мимо ларьков (уже заколоченных), мимо ресторанов (но шибко шикарных), пока не вышел, наконец, на мост.
И застыл на мосту. Посмотрел вниз – там бездна, без дна почти, значит.
– Вот она жизнь, – подумал Вася.
И решил помочиться, поскольку опять потребность в этом возникла. Ничего тут, в конце концов, ни сверхъестественного, ни необычного не было: после четырех литров пива каждому захочется отлить, и не раз.
Встал он, родимый, у края моста и стал мочиться вниз, как эдакий бесстрашный кавалер.
А потом случилось то, что и описать почти невозможно, – настолько это здравому уму непостижимо. Иными словами, сгорел Вася на корню. Верная струя мочи его, бедолаги, соприкоснулась с оголенными и не в меру напряженными электропроводами какими-то, что были протянуты под мостом. А моча, как всем известно, та же вода, правда, не превращаемая в водку. Наилучшим, одним словом, оказалась Васина моча электропроводником.
Последствия произошли в течение секунд – Вася вспыхнул на месте, застыл, можно сказать, изнутри.
Так, сгоревшего, и похоронили.
И что же после этого от него осталось? Несомненно, одинокая душа. Но что такое душа? Да уж, если точнее, просто сном все это оказалось – и то, что Вася жил когда-то, пил, мочившись, и то, что Вася умер.
Вопрос только в одном: кому все это снилось?
Прикованность
(Рассказ тихого человека)
Почему все это произошло именно со мной, мне попытался объяснить один щуплый, облеванный чем-то несусветным старичок, отозвавший меня для этого за угол общественного туалета, во тьму. Он прошептал, что мой ангел-хранитель сейчас не в себе и ушел странствовать в другие, нелепые миры. От этого-то я и не могу никуда двинуться.
А началось все с того, что мне рассказали одну сугубо телесную историю.
Жила на свете некая Минна Адольфовна, серьезная врачиха и весьма полная баба. Жила она одна, но без мужа не была, потому что денег получала уйму. Любила жить в чистоте, широко и от внешнего бытия брать одни сливки. Было ли у нее что-нибудь внутреннее? Кто знает. Но один ее любовник говорил, что она могла неслышно икать, вовнутрь себя, распространяя смысл этого икания до самого конца своего самобытия.
Так вот, недавно ее разбил паралич, причем почти намертво, так что она лишилась дара речи, всех серьезных телодвижений, какой-то части сознания и лежала на кровати безмолвная. Говорили, что она так может пролежать лет пятнадцать. Пенсию она стала получать большую, и так как была совсем одинока, то назначили к ней от ее учреждения нянечек, которые тихо и покойно подбирали за ней дерьмо, меняли обмоченные простыни, кормили чем бог пошлет.
Через месяца два ее в прошлом богатенькая комната стала почти пустой, так как нянечки и медсестры все обобрали, а Минна Адольфовна могла только молча за этим наблюдать…
Я выслушал эту историю где-то в пригороде, на окраине, в грязном замордованном сквере, поздно вечером…
Отряхнувшись, я пошел к далекому, невзрачному столбу, и в небе передо мной встал образ Минны Адольфовны, обреченной одиноко лежать среди людей пятнадцать лет. «Ку-ка-реку!» – громко закричал попавшийся мне под ноги петух.
И вдруг вся тоска и неопределенность жизни перешли в моем сознании в какое-то неподвижное и неприемлющее остальной ужас решение. Я уже твердо знал, что пойду к Минне Адольфовне и буду ходить к ней каждый день, из года в год, тупо проводя около нее почти всю свою жизнь.
Вскоре я уже нелепо стучался в ее дверь, соседка впустила меня, и я увидел почти голую комнату – сестры милосердия вывезли даже мебель, – в которой были, правда, одна кровать с Минной Адольфовной, тумбочка, гитара и ночной горшок. Минна Адольфовна могла делать только под себя, в судно, и ночной горшок стоял вечно пустой, как некое напоминание.
Я остался вдвоем с Минной Адольфовной, но стоял около двери, у стены. Она сонно и животно смотрела на меня остекленевшими глазами. Я не знал, что делать, и внезапно запер дверь. Подошел к ней поближе и вдруг похлопал ее по жирному, огромному животу. Она не испугалась, только челюсть ее чуть отвисла, видимо от удовольствия.
– Ну что ж, Минна Адольфовна, начнем новую жизнь, – закричал я, бегая по комнате и потирая руки. – Начнем новую жизнь!
Но как нужно было ее начинать?!
Я сел в угол и начал с того, что просидел там три часа, неподвижно глядя на тело Минны Адольфовны.
А за окном между тем медленно опускалось солнце. Его лучи скользили иногда по животу Минны Адольфовны. А серая тьма наступала откуда-то сверху. Вдруг Минна Адольфовна с трудом чуть повернула голову и уставилась на меня тяжелым, парализованным взглядом.
Я почувствовал в ее глазах, помимо этой тяжести, еще и смутное беспокойство и попытку объяснить себе мое присутствие. Она знала, что у нее больше нечего красть, и боялась, по-видимому, что теперь ее будут есть. (Говорили, что одна юркая старушка, кормя ее, пол-ложки отправляла себе в рот.)
Наконец в ее глазах не осталось ничего, кроме холодного любопытства. Потом и оно уснуло. Она уже смотрела на меня мутно, нечеловечески, и я отвечал ей таким же взглядом. В конце концов встал, зажег свет.
Она издала слабое «ик», больше животом.
И вдруг она подмигнула мне большим, расплывающимся глазом. Мне показалось, что она захлопнула меня в свое существование.
Вскоре я бросил работу, жену, карьеру, потом порвал все душевные связи…
И с тех пор уже десять лет каждый день я прихожу в эту комнату, расставаясь с ней только на ночь. Минна Адольфовна подмигивает теперь только безобразной черной мухе, ползающей у нее по потолку.
Но я не обижаюсь на нее за это. Мы по-прежнему смотрим друг в друга. Я навсегда прикован к ее существованию. Иногда она кажется мне огромным черным ящиком, втягивающим меня в свою неподвижность.
Откуда эта странная прикованность?
Я понял только, что она спасает меня от этого мира: я потерял к нему всякий интерес, раз и навсегда, как будто черный ящик может заменить самодвижение. Но она спасает меня и от потустороннего мира, потому что и в нем есть движение. Я ушел от всех миров в эту прикованность, точно душа моя прицепилась к этому застывшему жирному телу.
Почему же иногда Минна Адольфовна плачет, в полутьме, невидимо, внутрь себя, словно в огромный, черный ящик на миг вселяются маленькие, светлые ангелы и мечутся там из стороны в сторону?
Неподвижность, одна неподвижность преследует нас.
Иногда, в моменты тоски, мне кажется, что Минна Адольфовна – это просто тень, тень от трупа моей возлюбленной.
Но постепенно у меня становится все меньше и меньше мыслей. Они исчезают. Одна неподвижность сковывает мое сознание, и все существование концентрируется в одну точку.
И, возможно, меня точно так же разобьет паралич и полностью обезмолвит, на десятилетия, на всю жизнь. И я уже знаю, что какой-то влажный от ужаса, взъерошенный молодой человек с сонными глазами наблюдает за мной.
Он ждет, когда меня разобьет паралич, чтобы точно так же присутствовать в моей комнате, как я присутствую в комнате Минны Адольфовны.
Небольшой рассказ, написанный в 60-е годы, в Москве.
При чтении на Южинском он производил соответствующее впечатление.
Слишком много есть в каждом из нас неизвестных играющих сил – цитирую гениального Блока. Эти неизвестные, да еще играющие, силы и приковали нашего героя к животу умирающей, к ее последнему существованию в этом мире. Приковали созерцать, видеть, любить и ужасаться.
А почему, да какие это силы – все это закрыто черной занавесью.
Мудрость мира
У Николая Николаевича пропал нос. Точнее, пропал сам Николай Николаевич, а нос, напротив, остался. Жена Фрося, простая, но неглупая женщина лет сорока, очнулась от сна довольно рано. В сновидении своем она видела все время себя и потому дико кричала матом среди ночи. Ей казалось, что у нее выросла третья грудь. Потом уже пришла в себя. Смотрит: рядом пусто. Мужа в кровати – нет и нет. Посмотрела на часы – шесть утра: куда же муж-то делся?
Одурев, но почувствовав, что это жизнь, а вовсе не сновидение, пошла искать. Искала долго, по клозетам, углам и занырам в их одинокой двухкомнатной квартире.
«Может, ушел выпить», – подумала. Но муж с раннего утра никогда не пил: брезговал, храня себя.
Фрося закурила. «Ума не приложу», – подумала. Вдруг екнуло в голове: а может, ума и не надо?
И тут же завизжала, так что упала щетка, стоявшая в углу.
Перед ней на тумбочке, на кружевном платочке, лежал, вернее, стоял, неподвижно и хмуро, нос Николая Николаевича. Она сразу его признала: и развесистый прыщ был на месте, и красноватость над левой ноздрей – все было как при жизни. Но нос был точно срезан, а Николая Николаевича не было.
Фрося грохнулась на пол. Очнулась (сновидений во время обморока не было) через четверть часа. Глаз открыла только один из страха перед действительностью. Но увидела опять тот же нос, и точно в том же положении.
Фросенька решила, что у нее есть только два выхода – или умереть, или просто плюнуть и принять жизнь какая есть. Она склонилась к последнему. Подошла к носу и задумалась. Внутри было уже алое сознание, какое не проявлялось раньше.
«Смахнуть бы его к черту, – подумала Фрося. – Ишь, уже сопливый. А пыли-то на ем сколько!»
Она никак не могла объединить факт (то есть нос) и действительность. «Ежели бы Николая Николаевича зарезали, а носище оставили, я б проснулась. Я вообще на кошмары чуткая», – решила Фрося.
Это было ее последнее логическое усилие. После этого логика навсегда покинула ее. Заглянула под кровать, нет ли трупа. Вообще Фрося не так уж любила мужа, чтоб смертельно переживать, и если бы не нос, то на исчезновение остального она бы махнула рукой. Ну, конечно, немного поплакала бы, не без того…
Но нос сидел гвоздем в мозгу.
Ледяной ужас прошел по ее жирному телу, когда она вдруг услышала, что в комнате, где лежал нос, явственно чихнули.
Ее объял такой страх за себя, что, схватив почему-то сумку с деньгами, она истерически выбежала из квартиры, туда, к солнцу, в мир, к Божеству…
– Если уж они чихнули, – бормотала она, трясясь, сбегая с лестницы, – то и убить могут, нос-то без головы.
Вышла на улицу и вздохнула во всю родную толстую грудь. «Хорошо, – решила она, – но надо выпить. Иначе не переживешь. Черт с ним, с Николаем, раз он от носа отказался. Хоть милицию вызывай».
Быстро прихватила водочки. «Для свадьбы, сынок», – опасливо сказала она молодому продавцу, посматривая на его нос.
Пила в подворотне, прямо из горла, грамм сто сразу выпила и, почувствовав в утробе утешение, умилилась.
«Я еще не сумасшедшая, – почему-то подумала она, упрятав водяру в сумку. А вот теперь по-настоящему хорошо… Брюшко у меня больно нежное… а нос? Тот нос?»
В недоумении радостно-мрачном поехала Фрося на трамвае сама не зная куда. Для уюта чуть-чуть отхлебывала из бутылки. Уже наступал рабочий день. И вдруг ее пронзила мысль: а мужа-то нет, нету, один нос остался.
Что делать!!! Что делать?!! Кого целовать? Кому звонить, куда писать?!
И решила позвонить Нюре – любовнице Николая Николаевича. Нюра уже лет пятнадцать была любовницей Николая Николаевича, а Фрося была за ним замужем всего лет десять. И Фрося уже как-то привыкла к такому положению. Сама не зная почему, терпела где-то Нюру, как почти родную сестру.
Нюрка, такая же пышная толстуха, как и Фрося, подошла к телефону не сразу, валялась на своей перине.
Обрадовалась, услышав Фросин голос, и тут же спросила:
– Как наш-то?
– Пропал.
– Куда пропал?
– Не знаю. Один нос остался.
– С носом?
– Не с носом, а нос от него один остался, – дико завизжала вдруг в трубку Фрося. – Понимаешь, дура, один нос на тумбочке стоит, и больше ничего…
Нюра, однако, была жалостливая и, решив, что Фрося от тайной ревности сошла с ума, сказала, что надо встретиться немедленно и обсудить. Встретились на трамвайной остановке.
– Ты хоть меня любишь, Нюрка, – зарыдав, бросилась Фрося ей на шею.
Нюра ошалела:
– Ты объясни толком, куда что делось и что с тобой.
– Нюр, да ты мне не поверишь, подумаешь, я с ума сошла, давай вместе поедем, и ты сама посмотришь на его нос.
– Давай. Дуреха, а у нас плоть ведь одна, потому что Коля тоже один. Я тебя как сестру люблю. А сколько лет вражды зазря было?! А?! Поедем-поедем и все разрешим.
Нюра беспокойно оглядела Фросю. Доехали благополучно, порой от страха целуя друг друга. У Фроси, когда открывала дверь, явственно дрожали пухлые ручки. Ее дрожь передалась Нюре.
Толстухи осторожно вошли в квартиру. Везде была мертвенно-дикая тишина, но вещи были на местах. А вот носа не оказалось.
– Где нос-то? – разочарованно пискнула Нюра. Фрося огляделась, облегченно вздохнула, потом открыла дверь в столовую и замерла – нос был уже в столовой, на буфете, среди кофейных чашек, на виду.
– Умру!.. – завизжала Фрося.
Нюра подскочила и, обняв ее, воткнула взор в нос. По твердости характера она не упала.
–Что будем делать-то?! – закричала Нюра.
– Разума больше нет, вот что, – ответила Фрося и чуть-чуть побелевшими глазами посмотрела на подругу. – Если признать, что разума нет, то ничего, жить дальше можно, Нюр.
