скачать книгу бесплатно
Не знаю, что бы я делал без Руплы. Как бы я без него узнал, что у нас такой широкий язык? Как бы я узнал про «завали хлебало» или «дать в щи»? Эти «щи» особенно меня порадовали. Ведь они породнили наши языки! В финском же «касвот»[11 - Касвот (финск. kasvot) – лицо. Моникко (финск. monikko) – множественное число в грамматике.] – моникко. В смысле существительное множественного числа. Мне это поначалу странно было. Неудобно как-то. Но я как про «щи» услыхал, сразу свыкся с нашим «касвот». Когда говорю Рупле за столом: «Чё сёдня у тебя такие кислые щи?» – прямо свечусь от счастья. Это называется каламбур. Я такое обожаю.
Кто любит селедку пряного посола, тот меня поймет. То самое место, у ребер, где горчит, откуда только что вынуты кишки с жирком, с гнильцой этой вот вкусняцкой. Зубами кости закусишь и тянешь слюни в себя, чтобы остался вкус во рту наподольше. Вот так же наш язык. Скажешь что-нибудь заковыристое, а то и сам выдумаешь – и такая радость во рту, как селедки поел. Раз сказал гадкое словцо – все, уже не соскочишь, так и тянет сказать снова.
В финской селедке соль да сахар. Ну еще морковь. А Руплины родители возят банки, где рыбы целиком, с костями, головами. Как они там не гниют в этой бурде? Какие-то гениальные люди эту селедку делают. Их, небось, в школе «коровами» не мучали.
* * *
Вообще-то, Рупла – он Санча. Александр Шершеневич. Не повезло – так не повезло. Угадайте с трех раз, кто тут может с ходу выговорить его фамилию? Спойлер: никто.
Если новый препод приходит знакомиться, все сидят в предвкушении спектакля. Если препод опытный, он по нашему настроению сразу чует: в чем-то тут подвох. И на фамилии Руплы Shertshenevitch он начинает понимать, где собака порылась. Но уже поздно. Надо произносить. И препод начинает щурить глаза и пыжиться. И тут встает Рупла и передразнивает. Устраивает зубодробительную газовую атаку – только ртом. Он мастерски научился воспроизводить такие звуки. Уровень – бог.
– Эпф-эпф-ффрстрррр-пффф! Да, это я, Санча Шер-ше-не-вич.
Он выговаривает шипящие на иностранный манер. Все в покатуху. Вот что мне нравится в Рупле – он вообще без башки. Легко может оборжать себя. Но попробовал бы кто другой!
А Рупла еще и заявил в школе, чтобы звали его не Саша, не Александр, не Сантери. А Санча. Хочу типа, и все. Такое мое имя. Во садист! Преподы давятся, но называют. С причмоком в конце. Как будто кинуски[12 - Кинуски – сливочная конфета, похожая на ириску, тянучку.] с нёба отдирают.
То, что мы зовем его Рупла[13 - Рупла (финск. rupla) – рубль.], получилось случайно. Но закономерно. Как-то раз, в самом начале знакомства, он спросил:
– Есть баблишко?
Я не понял сначала.
– Лавэха! Чёнть на кармане водится?
– Ты – деньги?
– Ну да. «Гони рубль, родственник!»[14 - Фраза из советского фильма «Афоня» 1975 года.]
Я выудил не без гордости две монеты по два эуро[15 - Сима произносит название «евро» на финский манер.].
– О! Живем, – обрадовался он. – Я знаю ларек, где конусы по рупь семьдесят.
Надо же, подумал тогда я, тут есть какие-то лавки с русскими деньгами. В деньгах я неплохо к тому времени разбирался. Отец показал. Мне нравилось разглядывать на купюрах эти порталы, входы в замки, окна в храмах. И картинки на монетах: острова, гуси, ягоды, лев с саблей. Я знал, что в России другие деньги. И вдруг такое заявление.
Мы двинули в эту лавку в торце одного из домов. Но это был обычный эстонский магазинчик, где съестное как в России, а цены – как у всех – в эуро. Просто Рупла всегда называет в рублях. Так говорят в его семье. Они знают, как правильно, и если говорят по-фински, то всегда правильно. Но между собой – в рублях. Привычка. Типа: «Сегодня томаты в „Лидле“ по рупь пятьдесят». Ну сами подумайте, в эту фразу эуро вообще не ложатся. Дичь выйдет.
С той фразы я стал звать его Рупла.
* * *
С Руплой я здесь быстро освоился. Больше мне не нужно было ходить повсюду с родителями за ручку. Все, что нужно было знать для выживания, – знал Рупла. Мне оставалось только его слушаться. В школе я ни за что бы не занял такие нехилые позиции, если бы не он. Нас в школе не прессуют. Вообще. Никто. После одной истории.
Мы тогда только из началки перешли в среднюю. Понятное дело, всех проверяли на вшивость. Были там парни, которые мимо рта не проносили ни одного из младших. Ко всем с предъявами подъезжали.
Дошла очередь и до нас. Мы собирались домой, Рупла вытащил длинный «сникерс». Нас окружили и спросили, не дерзкие ли мы и с какого района. Примерно, если в переводе. Самый крутой из них выхватил у Руплы «сникерс».
– Ты не возражаешь?
И зачавкал ему прямо в ухо.
– Конечно, угощайся, – невозмутимо ответил Рупла. – Ничего, что я на него пукнул?
– Что? – у парня челюсть отвисла.
– Не знал, что ты такое любишь. Я ж пошел отлить, а там «сникерс». В толчке. Я просто вытащил его. Боялся, что будет засор, то-сё. Вот и вытащил.
В могильной тишине раздались смешки.
– Я сам такое не ем. Брезгую. Нес в урну. Но если нашелся любитель… Я могу еще парочку специально для тебя обоссать. Что скажешь?
Вломили нам тогда по-черному. Нас всего двое было, победить мы просто не могли. Но мы победили. К нам больше никто никогда не цеплялся. Никому не хотелось чувствовать у себя во рту вкус мочи. Уж Рупла пошутит так, что ты об этом не забудешь.
А если кто-то из своих пытался обозвать Руплу жиробасом, то тут в дело вступал я. Хотя Рупла мне еще в детстве объяснил, что он всегда будет для других жиробас, а я – дохляк. И с этим ничего не поделать. За это бесполезно драться, потому что это правда. Но мы все равно иногда дрались.
Отец дома читал мне проповеди. Мол, решать проблемы нужно словами, а не кулаками. Хотя сам честно признал, что за своего лучшего друга Пюрю врезал бы. И Пюрю за него врезал бы. Я смотрел на отцовы кулаки и вздыхал от зависти. Однажды спросил у него:
– И часто тебе в школе доводилось драться?
– Ни разу, – ответил он.
– Чего ж? Ты уже тогда был такой правильный?
– Правильный?! – засмеялся он. – Нет. Я был совсем не правильный. Мне не приходилось ни с кем драться потому, что мы в школе и так были самые страшные. Видишь ли, не всегда из самых страшных вырастают чудовища.
Чего только не бывает в жизни! Признание отца примирило меня с тем, что на нашем жизненном пути встречались разные уроды. Наверное, они вырастут и станут обычными людьми. Даже неплохими. Да я и сам не подарок, если честно. Так что, может, даже из меня получится обычный человек.
* * *
Больше всего я хотел быть похожим на своего отца, но даже мечтать об этом не смел. Мне казалось, что до него мне как до Марса.
Я всегда буду благодарен маме, что мы переехали в Финляндию. Это само по себе было… не-ве-ро-ят-но! Но я вместе со страной получил еще и отца. Самого любимого человека на Земле. Как хорошо, что мама работала летом на теплоходе. Как хорошо, что на нем отец решил прокатиться по России.
Мамин теплоход я видел только на причале. Он был очень большой, а может, мне так тогда казалось. Большой, тяжелый, белый. Я забоялся. Отойдет подальше в воду – потонет. Тяжелый ведь.
Я очень забоялся, что с мамой что-нибудь случится. Но баба Ёга твердо сказала, чтобы я кипеш в карман себе запихал. Что она наколдует и ничего не случится. Как было не поверить? Она же – баба Ёга! Я по сказкам и мультам знал, кто она. Так что не сомневался: да, наколдует. Я ее так и звал тогда. Думал, что она – та самая бабка Ёжка, из сказок.
А все остальные ее звали Ёгановна.
– Ёгановна, дашь пятихатку до получки?
– Ёгановна, погадай на жениха!
Мы жили в Соломенном, «у черта на рогах» – так она говорила. В центр выходили редко. Я упросил только раз встретить маму с теплохода, посмотреть хоть на него. То, что я живу с бабой Ёгой, меня не удивляло. Как может удивлять жизнь? Ты в детстве просто ее живешь и все. Не задумываешься. Сказка – так сказка. Ну а что?
Только потом я понял, откуда у нее это прозвище. Когда, наконец, решился залезть в мамины вещи и нашел Пушкина, где на первом листе было написано красной ручкой: «Уважаемой Хильде Иоганновне от Ларика с любовью». Может, я дурак, но мне не сразу пришло в голову, что Ёгановна и эта Хильда – одно и то же.
Теперь не спросишь… Кто она мне была? Почему меня подкидывали к ней, когда мама уходила на теплоходе? Может, где-то у меня были еще бабушки и дедушки… Почему я их не видел? Много чего теперь не спросишь. Когда все было хорошо, мне совершенно не приходило в голову разузнать у мамы что-либо о той своей жизни. Я был слишком счастлив в этой.
* * *
Задавал я маме только один вопрос: кто мой папа? А она отшучивалась. Отшучивалась, отмахивалась, отворачивалась, защекотывала, запутывала. Делала высокие бровки и скучные губки вперед:
– Ну-у-у, ну вот зачем тебе, ну смотри, как все же хорошо-о-о-о, ну не порти, Симка.
И если бы могла, еще кучу поцелуйчиков и смайликов в конце фразы воткнула. Но когда говоришь один на один, глаза в глаза – смайлики тут не выручат. Приходится дополнительно махать руками, корчить рожицы, тормошить. Чтобы в глазах зарябило. Чтобы ты забыл, о чем спрашивал.
Так что с детства у меня оставалось два главных неразрешимых вопроса.
1. Я никогда не узнаю, кто был мой отец.
2. Я никогда не узнаю, говорил ли Пушкин нехорошие слова.
И незнание того и другого бесило меня совершенно одинаково.
Мама вообще была такая: все летала, хохотала, назад не оглядывалась. А потом утонула. Так что кто я такой и откуда – не спрашивайте, не отвечу.
Когда мама назвала меня Симой, она еще не знала, что так называется газировка на Ваппу[16 - Ваппу – финский праздник, который отмечают 1 мая. Название восходит ко дню святой Вальбурги, но сейчас это праздник трудящихся и студентов.]. В мае вся страна тут пьет специальную газировку. На вкус… ну такое. С изюмчиком. Ничего особенного.
Сима – сокращенно. Вообще – Серафим. Меня так никто здесь не называет. Баба Ёга звала Серафимом. У мамы было такое кольцо, а на нем надпись «Святой Серафим, моли Бога о нас». Букв почти не разобрать, тем более они старинные, я бы сам не прочел. Это мама мне прочла. Она сказала, что назвала меня из-за кольца. Потому что я родился 1 августа[17 - 1 августа – день памяти святого Серафима Саровского.]. Честно говоря, не уловил связи.
К этому кольцу добавилось новое, золотое. Его подарил отец. На меня по такому случаю надели твердые блестящие ботинки. Уже через пять минут я стер себе ноги в кровь. В ботинках пришлось долго стоять, долго ходить. Вообще, свадьба – дело муторное, если ты на ней ребенок. Портить всем праздник я не осмеливался, поэтому терпел молча. Просто двигался, как будто у меня специальный скафандр с грузами на ногах для передвижения по Марсу.
Баба Ёга на прощанье поцеловала меня в лоб несколько раз. Пахло от нее густой сладкой выпивкой. Мне показалось, что в меня ткнулись сухофрукты с рынка, липкие, жесткие, которые приходилось долго размачивать в кипятке. Ими торговала толстая тетка Фатима с черными ногтями. Это мое последнее воспоминание о бабе Ёге.
* * *
Потом мы ехали. Они хотели отметить свадьбу зараз и там, и тут. Я до этого никогда так далеко в машине не ездил. Успел поспать и проснуться, захотеть есть и писать.
Мы вышли из машины на границе. Отец первый заметил, что со мной что-то не так. Показал мне снять ботинки. Я все-таки заплакал. Пятки были уделаны кровью. А носки-то белые. Он меня взял на руки. И показал, что я могу ходить без ботинок. Я посмотрел на маму. Новые носки-то.
– Ходи так, – разрешила она. – Эти все равно выкидывать. Другие купит.
Я почувствовал страшное облегчение. Я впервые сделал то, что было не принято! Но зато удобно. Впервые что-то запретное было разрешено специально для меня. Чтобы мне было хорошо. Границу я переходил без обуви.
Отец быстро вышел из узкого коридора и остался стоять, ожидая нас. Мама копалась в документах, роняла, перелистывала. Я начал канючить и хватать ее за платье. Ей не нравилось, что я пачкаю ей подол. Дядьки в будке не сдавались. Со мной было что-то не так. Во мне чего-то не хватало.
Из будки доносилось: «Мальчик должен, мальчик, мальчик, на мальчика…» Я вообразил, что маму пропустят, а меня оставят тут навсегда. И я не попаду за этот железный штырь к отцу, он больше не посадит меня на плечи, не разрешит мне стоять в грязных носках на земле. Я заревел.
Как-то все уладилось. Появились конфеты. Все друг друга утешали и поздравляли. Документы, что ли, нашли? Не пойму, как это произошло. Вряд ли сотрудники границы достали конфеты, чтобы поздравить жениха и невесту. Наверняка это мама припасла. Она любила, чтобы вокруг нее все превращалось в праздник.
Меня выпустили за штырь, я повис на отце, зареванное лицо воткнул ему в блестящую рубашку. Так мы и влезли обратно в машину – с ним в обнимку. Потом он меня аккуратно оторвал и пересел за руль.
Только я пристроился спать – новая граница. Оказалось, их две! Но ее мы без проблем прошли. Вот так Финляндия стала мне «землей отца»[18 - Буквально «земля отца» или «страна отца» (финск. is?nmaa) – родина, отчизна.], как здесь говорят. Ближе к вечеру отец, огромный и надежный как теплоход, взял меня на плечи, а маму на руки и внес к себе в дом. С той поры я тут живу. И называю его отец, хотя, как вы догадались, он мне отчим.
По этой «земле отца» я потом часто ходил в одних носках или просто босиком. Ни разу я больше не слышал «надень тапочки» – любимую присказку Ёгановны. Наверняка тапочки у меня были. Но не помню, чтобы я их носил.
* * *
Она однажды звонила бабе Ёге. Наверное, ей. Кому ж еще? Я тогда заболел ветрянкой. По телефону скрипучий голос сказал, что меня нужно зеленкой выкрасить. У меня поднялась мегавысокая температура, а отец был на происшествии. Я весь покрылся волдырями. Прям все усеяно, все лицо, тело – ну всюду. Так что мама велела не ерзать и выкрасила. Еще говорила, что я сегодня далматинец, а далматинцы молодцы, им надо терпеть и пятна не ковырять.
– Ты же помнишь мультик?
Все равно пришлось ехать к врачу. Как будто это не сразу ясно было. Лучше бы сначала съездили, а потом уже меня красили. А то все пялились.
Поход к врачу маму дико бесил.
– Что за идиотизм? Тащить больного ребенка по морозу!
– Мама, ноль на градуснике, – сипел я.
– В голове у них ноль!
Ехать пришлось на автобусе, потом сидеть в очереди. Опять все пялились на мои зеленые горошины. Только одна бабка подмигнула. Похожая на бабу Ёгу.
Докторша спросила адрес. Я сказал, что мы из России. Она кивнула: «На твоем зеленом лице все написано». Ей нужен был здешний адрес. Она велела объяснить маме, что передала данные в аптечную сеть и нам в любой аптеке все выдадут. И мазаться зеленкой не надо. Так здесь не делают.
Мама злилась.
– Я понимаю хорошо! Говорю нехорошо.
Мама, когда ей нужно было выйти в какую-нибудь контору, всегда начинала страшно злиться. И часто брала меня с собой. Если она чего-то не понимала, я был тут как тут.
Зеленка нас выручала не раз. Когда я всадил себе в ногу полтопора в гараже, и еще по мелочи. Здесь по зеленым лицам и ногам врачи сразу наших вычисляют. В зеленке – значит, русский. Почему-то ее тут не продают, а ведь она реально полезная. Вон у Руплы только так ее юзают, по любому поводу.
Когда мы остались без мамы, я не доставал зеленку. Пузырек просто стоял в душевом шкафчике.
* * *
Пушкина я выкопал в мамином шкафу. Это была единственная книжка на русском языке в нашем доме. А тряпку с маками нашли возле ее сумки, которая осталась лежать на берегу. Вместе с юбкой, тоже в красных маках. У нас в округе цветы попроще – ромашки, иван-чай. А она любила, чтобы большие и яркие. И пахучие. Там были еще какие-то вещи. Толстое махровое полотенце. Бутылка воды. Я слышал, что кошелька и документов в сумке не нашли. Спасатели переговаривались, может, взял кто с места происшествия. Но здесь мало кто ходит, тихий район.
Эта ее тяга к уединению. У нас давно было заведено: я ухожу гонять с Руплой, а она идет к реке загорать и купаться. От дома это два шага. Не два, конечно, но идти минут пятнадцать. Наш район упирается в лесок. Проходишь дальше по тропинкам – наткнешься на пляж. Речка, как специально, делает петлю, а может, первые поселенцы вырыли тут себе запруду. Но если не хочешь вместе со всеми сидеть на пляже, тоже не беда – речка длинная. Вдоль берега есть немало мест, где можно примоститься под кронами. Никто тебя не потревожит. Валяйся, купайся один, раз уж так тебе взбрело в голову. А можешь даже и рыбу поудить, таких любителей тоже хватает.
Река у нас довольно мелкая и холодная, с бурным течением. Спасатели прочесывали дно. Я слышал, что они говорили. Говорили, что утонуть тут сложно. Чтоб ни за что не зацепиться. Чтоб не прибило к берегу. Один спасатель думал, что я не понимаю, и делал намеки: мол, зря ищем, искать нужно вообще в других местах.
Я знал, к чему он клонит. И за эти намеки мне хотелось его убить.
Хорошее тогда выдалось лето, жаркое. Пару раз я видел, что к маме, в эту ее прятку под деревьями, подваливает один неприятный крендель. У кренделя выделялась надутая верхняя губа. От этого меня не покидало ощущение, что маленькие щекотные усики у него торчат не только наружу, но и внутрь.
Они болтали, а мама смеялась высоким голосом. Жмурилась, улыбалась одной стороной рта, показывала свой остренький клычок. Она всегда так делала, когда к нам заходил кто-то посторонний.
Крендель тоже жмурился, прятал в густых ресницах маленькие глазки, похожие от этого на репейники, что-то мурчал. Завидев меня, он ничуть не смутился. Легко коснулся виска пальцами, сложенными в конфигурацию «чурики». И выдал мне с ходу на ломаном русском: «Кадела?» И бочку бессвязной ругани, почти без акцента, чем очень насмешил маму. Мне за такое она влепила бы подзатыльник. Но крендель же взрослый, ему можно.
«Кадела». Вот упырь. Думает, это прикольно – сказать пару нехороших слов на русском. Придурок.
– Ну, где твой Рупла сегодня? Когда надо, его нет. Давай, прокатись с ним, чего же ты? Ты же хотел с ним сегодня прокатиться, – неожиданно сказала мама.
Ничего такого я ей не говорил. Но развернулся и поехал до Руплы. Он вскоре должен был уехать на месяц к родне в Россию. Мы решили сгонять до «Макдоналдса», взять по молочному коктейлю. Я поехал попросить у мамы денег.
