скачать книгу бесплатно
Окончательно Дорожкин пришел в себя уже дома. Потянулся, почувствовал напряжение в животе, не открывая глаз, сунул под одеяло руку, удивился отсутствию бинтов, провел ладонью по коже и не нащупал шва. Сбросил одеяло, сел, уставился на чистый живот, на котором всего-то и было что полоса розовой, молодой кожи, и вздрогнул, когда услышал низкий хохоток.
– Удивлены, молодой человек? Признаться, что и мы тоже удивлены. Вы же, так сказать, обычный человек, а тут ведь…
На одном из антикварных стульев Дорожкина сидел полный мужчина в белом халате и натирал тряпочкой стекла очков.
– Нечаев Владимир Игнатьевич, – прогудел он неторопливо, надевая очки и взъерошивая над широким лбом черные с сединой кудряшки. – Глава больницы, ну и терапевт, и хирург в одном круглом лице и круглом теле. К вашим услугам – ваш лечащий врач. Только вы не думайте, что я тут из-за излишнего служебного рвения или в связи с необходимостью какого-то контроля за вашим состоянием. Меня Дир, знакомец мой, просил тут поздравить вас с пробуждением. Он там соорудил для вас настоящий плов, но у него ж служба, лес, а вы тут в последние сутки разоспались крепким здоровым сном, короче, просил кланяться. Встретить вас, так сказать, на пороге из обморочного состояния в дневное, хотя вы бы и без меня справились. Вы, молодой человек, сейчас как новенький. Хоть призывай вас снова на военную службу. Вы же отслужили уже?
– Отслужил, – кивнул, хлопая глазами, Дорожкин.
– Молодец, – улыбнулся доктор. – Не в смысле какой-то доблести, а по факту. Вернулся живым-здоровым, уже хорошо. На вас и раньше все так заживало?
– Владимир… – поморщился Дорожкин.
– Игнатьевич, – подсказал доктор.
– Владимир Игнатьевич, а где шов? – провел рукой по животу Дорожкин. – Ну зажило, понятно, но тут же ничего нет?
– Как раз все есть, – снова хохотнул доктор. – Кишочка к кишочке, а вот шва нет. Так его и не должно было быть, медицина, дорогой мой, кое-что может, тем более с нашими возможностями, но заживление прошло ненормально быстро. Так что вы теперь, кроме всего прочего, еще и объект изучения и даже, честно сказать, любопытства. Такой организм!
– Обычный организм, – пробурчал Дорожкин. – Все детство с простудами, даром что деревенский. Два раза воспаление легких, каждая весна – фурункулез. Бронхит хронический… был или есть. Да нет у меня никакого особенного здоровья. Вот месяц назад разбил нос, так две недели, извините, высморкаться без гримасы не мог.
– Интересно, – задумался доктор. – Впрочем, как я предполагаю, порой особые способности организма проявляют себя именно в нестандартных ситуациях. Ну ладно, на этом считаю свои обязательства перед Диром выполненными, если что – заглядывайте. Впрочем, вы и так заглянете, у нас теперь беспокойство одно, этот самый Мигалкин-то как раз у нас наблюдался. У доктора Дубровской. Ну по линии гнойной ангины месяц, считай, хворал, что уже странно для нашего контингента, то одно осложнение, то другое, вроде пошел на поправку, неделю назад выпросился на амбулаторное, а там вот как получилось.
– Владимир Игнатьевич… – Дорожкин остановил доктора уже в дверях комнаты. – Скажите мне, это все было на самом деле?
– Конечно, голубчик, – закивал доктор. – Потроха зверь вам не повредил, врать не буду, но брюшную стенку разворотил. И ведь что любопытно: Ромашкин, конечно, привил вас от соответствующего риска, но вакцина вам не понадобилась. Антитела мы в вашей крови не обнаружили. То есть зараза, которую занес вам в кровь Мигалкин в своем, так сказать, зверином обличье, просто-напросто попала в среду, в которой существовать не могла.
– Я не об этом, – мотнул головой Дорожкин. – Я о звере, о Фим Фимыче, о Дире, о Никодимыче, о Шепелевой, о Ромашкине, наконец. Это все на самом деле или карнавал? Ну лешие, домовые, банные, овинные? Оборотни, если я правильно понял, ведьмы? Кто еще? Это все на самом деле?
– А как вам угодно, так и считайте, – медленно произнес доктор и захлопнул за собой дверь.
Бесполезный в Кузьминске мобильник исправно показывал дату и время.
– Среда, шестое октября, – пробормотал Дорожкин, отсчитал на пальцах воскресенье, понедельник и вторник, еще раз недоверчиво провел по животу и отправился в кухню. Плов был закутан в пару полотенец, поэтому остыть не успел и на поднятие крышки ответил залпом соблазнительного аромата. Дорожкин вернул крышку на место и побежал в ванную, всерьез опасаясь на ходу захлебнуться слюной. Слюной он не захлебнулся и уже через полчаса блаженно остывал после горячего душа и поглощал солидную порцию плова, с тревогой прислушиваясь, как поведут себя после пережитого его потроха. На первой стадии пищеварительного процесса потроха не подвели, поэтому, решив, что ему таки положен за испорченную субботу отгул, Дорожкин решил заняться наведением порядка в собственном жилище, а заодно и размяться, особо не напрягая пострадавшую во время охоты часть туловища. За какой-то час он смахнул во всех доступных местах пыль, вооружился найденной в кладовке шваброй и заставил пол блестеть по-настоящему, после чего закинул в стиральную машину упакованную в наволочку со штампом кузьминской больницы не слишком старательно отстиранную одежду. Разбирая ее, он удивился, обнаружив в отдельном пакете не только деньги, оставшиеся от его зарплаты, перемотанную скотчем пачку купюр от Адольфыча, ключи и собственное удостоверение, но и три пустых маковых коробочки от Никодимыча. Разодранные в клочья ветровку и рубаху пришлось выбросить в ведро, похоже, подобная участь постигла несколькими днями раньше и брезентуху. Почувствовав, что лоб пробила испарина, Дорожкин подтянул к кровати сумки, разобранные за месяц пребывания в Кузьминске лишь на четверть, и взялся за ревизию нажитого в Москве имущества.
Одежда выглядела аккуратно, но уложена была рукой самого Дорожкина. Фим Фимыч, похоже, совал ее в сумки так, как она и занимала места на полках платяного шкафа на последней съемной квартире. Зато все прочее карлик, не мудрствуя лукаво, просто ссыпал в полиэтиленовые пакеты. Теперь все это барахло Дорожкину предстояло перебирать. Он расставлял на столешнице комода какие-то свечи, неведомо как прилипшие к холостяцкому быту Дорожкина непонятные фарфоровые фигурки, любимую чашку, детскую игрушку, пачки фоток, флешки с забытым содержимым, диски, еще что-то, но мысли его текли куда-то далеко-далеко. Нет, Дорожкин пока еще не думал о забытом светлом, хотя не только разглядел, но и потрогал затянутое узлами полотенце на беговой дорожке. Не думал о колючем и больном, пусть и связал в голове быстроту собственного выздоровления в кузьминской больнице и ту странную отметину на груди, которая уже не раз напоминала о себе. Он думал о последних словах доктора. «Как вам угодно, так и считайте».
– Да ладно, – наконец тряхнул головой Дорожкин, когда понял, что все его размышления сводятся все к той же к ущербной формуле «Этого не может быть, потому что не может быть». – Считать я и в самом деле могу как угодно, ну так реальность-то от моего подсчета не изменится? Что тут происходит на самом деле? И как это может повлиять на меня?
«Уже повлияло», – пришла в голову очевидная мысль. Поежившись, Дорожкин ущипнул себя за живот, подумал, что вот уж действительно прав был Адольфыч, говоря, что предстоящий ему кусок жизни в Кузьминске должен быть очень интересным, и достал со дна последней сумки аккуратно свернутую теплую замшевую куртку, которую не надевал с весны. На ее левом борту, как раз напротив сердца, прилипла нитка. Дорожкин снял ее, пощупал ткань и подошел к окну. Куртка была разорвана на груди и зашита, но зашита так аккуратно, ниточка к ниточке, что, если бы не случайное внимание и не ощущение на пальцах, Дорожкин бы и не заметил починки. А между тем зачиненная дыра была размером сантиметров в пять, к тому же имела рваные края. Над курткой поработала не просто рукодельница, а искусница швейного ремесла.
– Или искусник, – пробормотал Дорожкин.
Изнутри на атласной подкладке шов был заметнее, но тем аккуратнее выглядели стежки. Короткий, сантиметра в два, шов имелся и на спине.
Еще не вполне понимая, что он делает, Дорожкин вдохнул запах чистой ткани, пощупал карманы, надеясь неизвестно на что. Разве только на то, что сдал тогда спьяну куртку в ремонт и чистку, квитанция же должна быть в кармане, но ничего не нашел и сунул руки в рукава. Отверстие в куртке и почти неощущаемое теперь колючее и больное на груди совпали. Дорожкин распахнул стенной шкаф, покрутился минуту перед зеркалом и понял, что и отверстие на спине совпадает с колючим и больным.
– Ну и что? – спросил Дорожкин собственное отражение – Не хочешь же ты сказать, что полгода назад тебя напоили, проткнули насквозь какой-то острой штукой, залечили, а потом, на всякий случай, зашили тебе куртку? Рубашку, кстати, выбросили. Вот я, дурак, искал теплую ковбойку. А что? Ходил бы сейчас, как Кашин, только без погон.
Нет, что-то не складывалось. Весь предыдущий опыт подсказывал Дорожкину, что объяснение должно быть простым и очевидным. Проткнуться насквозь Дорожкин не мог хотя бы потому, что на Рязанском проспекте никакого Дира не было, и приложить какую-то там травку к его проткнутой тушке никто бы не смог. Да и не помогла бы травка пронзенному моторчику. Скорее, он и в самом деле либо выпил какой-нибудь дряни (на этом месте рассуждений Дорожкин с сомнением скривился) или просто попал в какую-то передрягу, мало ли что могли брызнуть в лицо окраинные гопники, хорошо хоть ножом не пырнули или по голове не ударили. Украсть они ничего не украли, может, спугнул кто, но в грудь ему саданули. А потом в спину. Или он сам ударился обо что-то грудью, порвал куртку, рассадил кожу, отшатнулся и наткнулся, абсолютно случайно наткнулся на какую-то железку, которая оказалась точно напротив раны на груди.
– Ага, – начал расстегивать куртку Дорожкин. – А потом какая-то супербелошвейка подобрала израненного обалдуя, отвела его домой, залечила, зашила, постирала и высушила его куртку, ушла, захлопнула за собой дверь и не оставила даже записки. Нет, ну если бы это было на Новый год, я хотя бы знал, на кого подумать, а тут…
Что-то блеснуло на рукаве. Дорожкин подошел к окну и снял с коричневой ткани волос. Он отливал золотом, конечно, не был золотым, но светился у северного окна дорожкинской квартиры так, словно отраженный солнечный луч все-таки нашел дорогу в хоромы младшего инспектора.
– Осторожно, господин детектив, – прошептал Дорожкин, пропустил волос, который тут же завился кольцами, между пальцев и сунул его в прозрачный пакетик. – Следствие начинается.
Фим Фимыч встретил появление Дорожкина на лестнице стоя, нацепив по этому случаю невесть откуда взявшуюся офицерскую фуражку и приложив крохотную ладонь к виску. Дорожкин раскланялся с консьержем, скромно потупившись, выслушал уместные и не слишком уместные славословия и собрался уже было к выходу. Но Фим Фимыч спрыгнул с табуретки, которая прибавляла ему роста и солидности, и выкатил из-за стойки сверкающий бронзовым металликом велосипед.
– Держи, дорогой. Санек расстарался как никогда. Еще и какие-то извинения принес. Работает этот шедевр отечественного велопрома от ножного привода, но работает бесшумно и легко. Скоростей всего с десяток, но все рабочие. Справишься. В подсумке визитка мастера, скидка на установку моторчика, но насчет моторчика я тебе не советую. От розетки больше чем на длину удлинителя не отъедешь, а все попытки Санька протянуть по городу электролинии Адольфыч отвергает. И правильно делает.
Фим Фимыч прыснул хохотком, а Дорожкин выкатил действительно сверкающий новее нового велосипед на улицу и тут же его оседлал. Впрочем, и после обзорной экскурсии с Ромашкиным Дорожкин понял, что народная мудрость не лгала: разучиться ездить на велосипеде, равно как и разучиться плавать, было невозможно. Но не на всяком велосипеде езда была способна доставить такое удовольствие. Педали крутились легко, колеса бежали ровно, в лицо ударял прозрачный октябрьский ветерок, развеивая в пространстве последние крохи осеннего тепла, шины шуршали чуть слышно. Мокрые после ночного дождя, облепленные желтыми листьями дома Кузьминска казались смешными, каменные чудики на их стенах – жалкими.
Дорожкин выехал на Советскую площадь, разминулся с маршруткой, подумал, глядя на четыре кафешки, что, пока не доест плов, не пойдет ни в одну из них, и покатил вниз по Октябрьской. У телеграфа он остановился, с некоторым сожалением слез с железного чуда и вошел внутрь, где потратил некоторое время, чтобы придумать разумное объяснение внезапному переводу крупной суммы. Ничего умнее: «Мама, меня премировали за хорошую работу» – ему придумать не удалось. Дорожкин заполнил квитанцию, передал пачку купюр толстой телеграфистке, получил чек и шагнул к стеклу, за которым целый месяц висело объявление, что интернетчик заболел, а теперь маячила какая-то громоздкая фигура.
– О! И ты здесь? – послышался изумленный голос старого знакомого.
Интернетчиком стал График Мещерский.
Глава 10
Причины и обстоятельства
– Ты знаешь, я даже рад тебя видеть, – бухтел Мещерский, вышагивая вслед за Дорожкиным вверх по Октябрьской. – Нет, я понимаю, что народ тут приличный, городок уютный, мне Адольфыч в общем и целом ситуацию с его режимностью прояснил, но некоторая нехватка знакомых рож слегка напрягала.
– Ты же вроде бы с женой сюда перебрался? – поинтересовался Дорожкин, придерживая велосипед рядом и почти физически страдая, что не может запрыгнуть в седло и разогнаться по пустой улице.
– Знаешь уже? – покосился на Дорожкина Мещерский. – Да, с женой. Летом обженился, как раз перед твоим отпуском. Так вышло, Женька, поймешь когда-нибудь. Не в смысле, что вышло так, и потому женился, нет, так вышло в смысле, что повезло. Человек хороший попался. Я ей нужен. Вроде. И она мне нужна. Очень. Понимаешь?
– Да, – отчего-то почувствовал тоску Дорожкин. – Повезло.
– Именно! – обрадовался Мещерский, оглядываясь и качая головой. – Вот уже третий день здесь, а все никак не привыкну. Словно за границей, брусчатка всюду, чисто, дома такие… солидные. Рожи эти каменные на домах. Цены в магазинах, хоть перекупай товарец да волочи в Москву, озолотиться можно.
– Ты как попал-то сюда? – перебил Графика Дорожкин.
– А ты? – заинтересовался График. – Нет, я уже догадался, что я здесь благодаря тебе отчасти. Мне Адольфыч-то сказал, что искали какого-то специалиста, пробивали его по, так сказать, порочащим связям и наткнулись на меня, навели справки, ну и решили, что я им тоже нужен, только я уж голову сломал, кого я там мог опорочить? На тебя бы никогда не подумал. Ты тут кем?
– Да так… – Дорожкин почесал нос. – Кем-то вроде участкового, но по гражданке. Инспектор по всякой ерунде. От городской администрации. Такого как раз и искали. Как я. Чтобы с образованием, но из деревни. Ну менталитет тут такой… провинциальный. Чтобы человек был попроще.
– Да уж, – кивнул Мещерский. – Проще уж некуда. Ты только не обижайся, Дорожкин. Это ж хорошо. Осядешь в хорошем месте. Тут и девчонки красивые есть, ко мне многие забегают, ну там вроде бы в Сети посидеть, а на самом деле похихикать. Жена даже ревновать начала. А я всего-то на почте толком второй день. А у самой-то в ремеслухе местной такие мужички на старших курсах, это мне ревновать надо!
– Ты сам-то как сподобился? – спросил Дорожкин. – С чего это вдруг сюда перебрался?
– Адольфыч уговорил, – хмыкнул Мещерский. – Я же объясняю, что он, наверное, тобой интересовался, выходит, и на меня наткнулся. Ну и оценил, стало быть, достоинства личности.
– Я не об этом, – пробормотал Дорожкин, запирая велосипед у «Норд-веста». – Пошли, угощу обедом. Я о другом. Что тебя заставило Москву оставить?
За столом разговор продолжился не сразу. Мещерский сначала было задумался, начал что-то пережевывать в голове, скашивая тревожный взгляд на Дорожкина, но хозяйка кафе времени на раздумья не оставила, почти сразу принесла и дымящийся борщ с пампушками, и заливное, и баранину в горшочке, и бутылочку массандровского хереса, который, как помнил Дорожкин, График предпочитал на всех корпоративных празднествах. Мещерский взял дело раскупорки в сильные руки, с энтузиазмом накинулся на борщ и вскоре раздобрел, а когда хозяйка выставила в качестве подарка блюдо белых сухариков с кунжутом и чесночком, восторженно закусил губу и показал Дорожкину сразу два больших пальца.
– Это не Кузьминск, Дорожкин, – прошептал он, отпивая золотистого напитка. – Это Эльдорадо! Шамбала! Шангри-Ла! Беловодье![11 - Вымышленные страны. Беловодье – согласно русским народным преданиям легендарная свободная страна.] Ты видел эту Наташу? Ручаюсь, что натуральная блондинка! А формы? Да что Наташа? Тут жрачка – как в лучших ресторанах. А цены, прости, конечно, но цены смешные. Я тут со своей зарплатой вообще могу жену не напрягать на кухне, вот только в кафешках этих и питаться. Нет, надо записаться, что ли, в какую-нибудь секцию, а то вовсе растолстею. Тебе Адольфыч не говорил? Тут на стадионе есть хороший бассейн. Конечно, только двадцать пять метров, зато дорожек не меньше десяти. Жаль только, машину на стоянке пришлось оставить, но так целее будет.
– График, – напомнил Дорожкин, – почему ты здесь?
– Да вот, – сразу поскучнел Мещерский. – Говорят, что беда не ходит одна. Мне еще повезло, что она ходит вместе с удачей, а по первости я думал, что зря у тебя компьютер покупал, решил уж, что заразился от тебя непрухой. Короче, кинули меня все мои клиенты. И потенциальные тоже поисчезали. В полмесяца рассосались. Кого переманили, у кого Сеть вдруг полетела, да так, что на меня всех собак спустили. Кто закрылся. Ну просто канализационное стечение обстоятельств. Не было такого никогда, хотя в экономике сейчас сам знаешь, что творится. А чтобы подвинуть кого, ну там пристроиться к администрации какой-нибудь, ресурс нужен, а я вот сразу как-то без ресурса оказался. Расслабился. Надо было давно лыжню протаптывать в какую-нибудь управу. Черт возьми, Дорожкин, стране все хуже, а чиновникам все побоку. Ну не всем, тем, кто повыше, но все равно. Жируют, как мародеры. Неужели им, чем больше трупов на поляне, тем лучше? Пилят сук… Ну ладно. Не все ж такие. Вот Адольфыч, к примеру. А теперь представь. Я без денег и без работы. Ну сбережения были, но пришлось кое-какие отступные… Короче, скважина. В прихожке штабелем стремительно устаревающая техника. У жены на работе скандал в сентябре месяце, какое-то сокращение штатов. Ага. А о чем они летом думали? Да еще эта смена градоначальника, все на нервах. Все чего-то ждут, просто оцепенение какое-то. За квартиру нечем заплатить. И тут…
Мещерский снова глотнул из бокала.
– И тут появляется маленький мужичок… – подсказал Дорожкин.
– Нет, – отмахнулся Мещерский. – Не было никакого мужичка. Звонок был от Адольфыча. Представился. Сказал, что мэр подмосковного городка. Ну там, что вот рекомендация у него на меня есть от кого-то, я уж забыл, кого он упомянул. Короче, ему нужен компьютерный класс в школе, спросил, не мог бы я его укомплектовать и настроить? А я с ним говорю, смотрю на гору техники, которая на голову в любой момент свалиться может, и понимаю, что вот это и есть мой шанс. Ну вкрутил, естественно, ему цену, а он даже торговаться не стал. Попросил о встрече. Ну познакомил его с женой. Поговорили. Сначала с ним. Потом с ним же вместе с женой. И что ты думаешь, вот мы здесь. А теперь прикинь. Квартиру я свою сдал, это прибыток очень даже немаленький. Весь свой неликвид и твой комп в том числе продал за хорошую цену, ты уж прости, Дорожкин, на такой случай я даже рассчитывать не мог. На устройство компьютерного класса у меня очень хороший договорчик, и дело уже пошло. И аванс получен! Здесь у меня работа не бей лежачего, за которую мне платят столько, что я вообще могу в потолок до пенсии плевать. К тому же и жена учительствует. Часов имеет в неделю меньше десяти, а получает в два раза больше, чем в Москве. И вдобавок ко всему у меня шикарная трехкомнатная квартира, которая мне ничего не стоит, а только, наоборот, постепенно переходит в мою собственность.
– О бесплатном сыре не вспоминал? – прищурился Дорожкин.
– Вспоминал, – кивнул Мещерский. – Только не слишком ли велика мышеловка? На несколько тысяч грызунов. А? Ты подумай об этом, я навел справки. Тут все так живут. Ну может, не все так сладко, но никто особо не напрягается. Это, мой дорогой, называется просто – халява. Я допускаю, что она не вечна, но, пока она есть, ее надо хлебать полной ложкой. Сосать ее надо. А ты думаешь, что наши правители, которые на трубе сидят, по-другому рассуждают?
– Не знаю, – задумался Дорожкин. – Я на трубе не сидел. А так-то халява ведь разная бывает. Если как родник, то ничего. Бьет из земли – пьешь. Перестал бить – к другому роднику идешь. Или колодец роешь. А если эта халява как самолет? Раз, и закончилась на высоте тысяч так в десять метров?
– Так кто ж тебе мешает, пока ты в этом самолете, парашютик себе сообразить? – с жаром зашептал Мещерский. – Да если с умом, тут можно и на аэростат выкроить.
– Ну если только так… – потер живот, в котором было не так уж много места, Дорожкин. – Как тебе город? Я об общем впечатлении. О людях. Странным ничего не показалось?
– Да ну, – махнул рукой Мещерский. – Город как город. Я ж тебе сказал, что почти заграница. Ну так я поездил, насмотрелся, удивить-то меня сложно. Народец слегка такой индифферентный здесь, с ленцой, я бы сказал. Так и я скоро здесь обленюсь. Ночами, правда, звуки какие-то. Ну так надо думать, природа, лес рядом. Мало ли зверья. Да и птицы. Зато воздух какой. Я сам, правда, сплю как убитый, а вот Машка…
– Машка? – переспросил Дорожкин.
В голове все соединилось мгновенно. Сердце в груди замерло и застучало размеренно и больно.
– Так ты что, – поперхнулся Мещерский, – не знал?
– Теперь знаю, – сложил губы в улыбку Дорожкин.
– Ну так это… – Мещерский принялся тереть блестящий подбородок салфеткой. – Ты ж ушел от нее? Или она от тебя. Мне дела до того нет, но она свободная была, а мне нужна. И я ей. Понимаешь?
– Понимаю, – ответил Дорожкин.
Действительно, стоило ли ему волноваться по этому поводу? Или он не знал, что рано или поздно она одна не останется? Может, и не особая красавица, но глаз-то просто так не отведешь, особенно когда смеется. Одни ямочки на щеках чего стоят. А запах? Какой у нее был запах…
– Прости, – начал подниматься с места Мещерский. – Я сам рассчитаюсь.
– Брось, График, – достал бумажник Дорожкин. – Я же сказал, что угощаю. Тем более что не только тебе повезло, но и мне. Ну может быть, не так, как тебе, но все же. Знаешь, мы сделаем вот так. К тебе же приходят девчонки на телеграф? Повесим там мою фотографию и какой-нибудь текст. Ну типа, что без вредных привычек и чрезмерных запросов. Как?
– Легко, – расплылся в улыбке Мещерский. – Ты знаешь, вот без балды, я тебе за Машку по гроб жизни должен.
– Евгений Константинович? – Хозяйка кафе принесла трубку. – Вас к телефону.
В трубке послышался голос Маргариты:
– Дорожкин? Выздоровел? Почему не на работе? Или у тебя бюллетень на руках имеется? Нет? Тогда прекращай празднование окончания подвигов и двигай ко мне. Я в больнице. Нет, со мной все в порядке. Хочу тебя кое с кем познакомить.
До больницы от кафешки был всего один квартал, но Дорожкин проскочил мимо нее и опомнился только на мосту в деревню. Остановился, посмотрел в мутную осеннюю воду, в которой ничего и никого уже разглядеть не мог, слез с велосипеда и пошел к больнице пешком.
С Машкой отгорело и рассыпалось еще с год назад, Дорожкин и сам теперь не мог объяснить, отчего так вышло, но уж не сомневался в этом. Но что-то внутри у него еще оставалось. Не разочарование, и не обида, и не нежность, то на недостаток, то на избыток которой жаловалась Машка в последний месяц их совместного житья-бытья, а, наверное, что-то такое, что появляется, когда заканчивается и нежность, и любовь, если она, конечно, вообще была. Мать Дорожкина говорила, что у всякого в душе место для любви есть, и пустеть оно не должно, оттого и любится на безрыбье часто тот, кто под руку попадется. И еще как любится. А как не любится никто, все равно место пусто не бывает. Что-то да захлестнет, да заполнит. А что именно, то уж от человека зависит. Кого-то тоска затопит, кого-то печаль, кто-то любовью к ребенку спасается, а кто-то такую ненависть скопит, что уж никакая любовь в нем не приживется. Вот и вопрос, что скопил внутри себя Дорожкин, если любви в нем к Машке нет, а все одно – думает о ней как о родной?
– Дорожкин, – послышался от входа в больницу резкий окрик Маргариты, – ты что, в объезд через Яблоневый мост поехал? Или тебе мотор на велосипед поставить?
Уже в больнице, когда по почти пустому гулкому коридору они миновали регистратуру, в которой дремала какая-то квашнеобразная дама в белом халате, Маргарита протянула ему папку:
– Не оставляй дома. Если припозднился, утром все одно на работу тащи. Фима мне передал ее. Она не должна попадать в чужие руки. Пальчики еще не зудели?
– Да нет вроде. – Дорожкин старался не смотреть на Маргариту, так, не глядя, и папку из ее рук принял. – А Фим Фимыч, значит, не чужой?
– Не чужой, – отрезала Маргарита. – Несколько лет назад был инспектором. На твоем месте, кстати. Так что он твою папку не откроет. Зачем ему на свою голову заботы кликать? Кто открыл, того и забота.
– Когда я к Шепелевой ходил, ее Кашин открывал, – напомнил Дорожкин.
– Кашин вообще пустое место, – фыркнула Маргарита, и Дорожкин в секунду поверил ей, Кашин и вправду пустое место. Узнать бы еще почему? Или пустота в глазах отражала действительное положение дел?
– А кто последним до меня был? – спросил он, глянув на Маргариту искоса, и замер. Она смотрела на него и в самом деле искала его взгляда.
– Зачем тебе? – холодно спросила начальница, продолжая сверлить его глазами.
– Кто знает? – Дорожкин выпрямился и, чувствуя, как грудь вновь начинает жечь колючее и больное, посмотрел на Маргариту в упор. – Может, захочет опытом со мной поделиться?
– Не переживешь ты такой опыт, – почти прошипела, прошелестела, пропела Маргарита и заполнила вдруг собой все. И белый стерильный коридор, и всю больницу, и весь Кузьминск, и всю землю от Полярной звезды и до горизонта, до самых дальних закоулков и улочек, до чащ и пустынь, степей и морей. Заполнила, наклонилась и посмотрела огромными глазищами на маленького, крохотного человечка Дорожкина Евгения двадцати восьми лет, как посмотрел бы оживший сфинкс на сантиметровую пластиковую поделку самого себя. И огромные, жадные губы, которые могли бы высосать из Дорожкина жизнь одним только дыханием, приблизившись, отчетливо различимым беззвучием обожгли младшего инспектора. – Побереги себя, парень. Не то обидно, что в огне мотылек сгорит, а то, что сгорит, до огня не долетев.
– Я, Маргарита Евстратовна, – пролепетал пересохшими губами Дорожкин, вновь оказавшись в больничном коридоре, – мог бы, конечно, обойтись без знакомства с моим предшественником, но не спросить еще кое о чем не могу. Вы на самом деле просто одиноки или разведены? А то, может, с вашим темпераментом… Он жив хоть, муж ваш бывший, или тоже… как мотылек?
Секунду еще Маргарита сверлила Дорожкина взглядом, наверное находя забавным наблюдать, как смешивается в маленьком человеке едва переносимое влечение, которое словно зыбкая плотина на бурной речке, и ужас перед все той же бурностью. Потом рассмеялась и пошла по коридору, бросив через плечо:
– Ну-ну, Дорожкин. Стойкий оловянный солдатик. Имей в виду, олово легко плавится. Будь у меня муж, тут земля бы под его ногами прогибалась. Такого не прикончишь, а другого мне и не надо. А уж что было, да как, да где те косточки, что я выбросила, когда обсосала их, если обсасывала, конечно, не твоего ума дело, Дорожкин. Спишь без кошмаров, радуйся. Ты папку-то не тереби зря. Повторяю: не зудят пальцы – не трогай, а то замучаешься всякую ерунду разгребать, для этого у нас Ромашкин есть. Оттого и папку он с собой таскает. А сейчас у нас дело с тобой помимо папки. Ты сейчас с доктором Дубровской будешь говорить, а я смотреть буду и слушать.
– Экзаменовать меня собираетесь? – спросил Дорожкин.
– Экзаменовать, – кивнула Маргарита. – Но не тебя.
Все-таки больница пустой не была, хотя сомнений у Дорожкина не осталось, что горожане либо не болеют вовсе, либо лечатся у знахарок и ведуний, которых, судя по некоторым соображениям, должно было хватать и в той же деревне. Больных действительно встретить не удалось, но санитарок и даже санитаров или медсестер и медбратов и прочей медродни в больнице обнаружилось изрядное количество. Люди в белых и бледно-голубых костюмах, шурша бахилами, беспрерывно, хотя и медленно, натирали линолеумные полы, замывали крашенные масляной краской стены, двери, полировали стекла и шпингалеты на окнах. И вот это молчаливое и почти бесшумное движение казалось Дорожкину еще более ужасным, чем полное отсутствие в здании больницы пациентов.
– Адольфыч пропагандирует здоровый образ жизни, – бросила через плечо Маргарита. – Стадион, бассейн, все его стараниями. Летом на плотине работает секция гребли. Все условия. Больных в городе мало.
– А стариков нет разве? – удивился Дорожкин.
– Старость бывает разной или не бывает вовсе, – остановилась Маргарита у двери, на которой было написано в столбик «Доктор Дубровская Таисия Павловна. Офтальмолог. Отоларинголог. Психиатр. Невропатолог». – Ну Дорожкин, посмотрим, каков ты в ближнем бою. Нас интересует Мигалкин, но нападать советую с флангов.
– Разрешите?
Дорожкин приоткрыл дверь, сунул в светлый кабинет голову и сразу же столкнулся взглядом с изящной женщиной в белом, которая расположилась за широким, перетекающим столешницей из овала в овал столом. Даже кресла в кабинете были белыми, цветом выделялись только темно-рыжие, почти медные, короткие волосы врача и черный воротник тонкой водолазки, что выглядывал из-под халата. Женщина отложила в сторону книжку с дракончиком на корешке[12 - Речь идет о книгах «Издательства АЛЬФА-КНИГА».] и сняла аккуратные круглые очки.
– Вы по какому вопросу?
