Избранное. Аргонавты западной части Тихого океана

скачать книгу бесплатно

Избранное. Аргонавты западной части Тихого океана
Бронислав Малиновский

Книга Света
Б. Малиновский (1884–1942) – английский этнограф и социолог польского происхождения, один из основателей и лидеров функциональной школы в английской социальной антропологии. В настоящей работе Малиновский сосредоточен на этнографической деятельности тробрианских островитян; но со свойственной ему широтой взглядов и тонкостью восприятия пытается показать, что обмен ценностями обитателей Тробрианских и других островов ни в коей мере не является чисто коммерческой деятельностью; он показывает, что обмен удовлетворяет эмоциональные и эстетические потребности. Это позволяет ему подвергнуть критике концепцию «экономического человека». Характерным для методики Малиновского является то, что он в полной мере учитывает всю сложность человеческой природы. Он видит человека многомерным, раскрывает как эмоциональную, так и рациональную основу человеческой деятельности. Самое яркое впечатление на читателя произведет исследование влияния магии на всю жизнь и мышление тробрианских островитян.

В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Бронислав Малиновский

Избранное: Аргонавты западной части Тихого океана

© С. Я. Левит, составление серии, 2015

© В. Н. Порус, перевод, 2015

© Центр гуманитарных инициатив, 2015

* * *

…не искать никакой науки кроме той, какую можно найти в себе самом или в громадной книге света…

    Рене Декарт

Джеймс Дж. Фрэзер

Предисловие

Мой уважаемый друг, д-р Б. Малиновский попросил меня написать предисловие к его книге, и я с удовольствием выполняю его пожелание, хотя думаю, что мои слова едва ли добавят ценности тому замечательному описанию антропологических изысканий, которое он дал в этой книге. Мои же замечания будут касаться отчасти метода, а отчасти предмета этого исследования.

Что касается метода, то д-р Малиновский, как мне представляется, работал в самых благоприятных условиях, которые до некоторой степени были рассчитаны так, чтобы принести наилучшие из возможных результатов. И его теоретическая подготовка, и его практический опыт таковы, что он превосходно подготовлен для выполнения своей задачи. Доказательством его теоретической компетентности послужило его продуманное и глубокое исследование семейных отношений аборигенов Австралии[1 - The Family among the Australian Aborigines. A Sociological Study, L., University of London Press, 1913.]. Не менее убедительным свидетельством его практического опыта является описание племени маилу из Новой Гвинеи, основанное на опыте шестимесячного его пребывания среди людей этого племени[2 - The Natives of Mailu: Preliminary Results of the Robert Mond Research Work in British New Guinea // Transactions of the Royal Society of South Australia, 1915. Vol. XXXIX.]. На островах Тробриан, к востоку от Новой Гвинеи, ставших впоследствии объектом его внимания, д-р Малиновский много месяцев жил среди туземцев как туземец, ежедневно наблюдая их в труде и в играх, разговаривая с ними на их языке и черпая всю свою информацию из самых верных источников – из своих личных наблюдений и из того, что непосредственно рассказывали ему сами туземцы, которых он понимал без вмешательства переводчика. Так он и собрал имеющий большую научную ценность огромный материал о социальной, религиозной и хозяйственной или производственной жизни тробрианских островитян. Результаты этих исследований в полном виде он надеется и намеревается опубликовать позже; пока же в этой книге он предлагает нашему вниманию предварительное исследование того интересного и своеобразного аспекта тробрианского общества, каким является замечательная система обмена (лишь отчасти экономическая или торговая по своему характеру), которой тробрианцы пользуются в отношениях между собой и с обитателями соседних островов.

Почти нет никакой необходимости убеждать нас в той фундаментальной важности, которую имеют экономические силы на всех стадиях развития человечества – от низших до высших. В конечном счете все разновидности человеческих существ являются частью животного мира и в этом своем качестве подобно животным существуют на материальном основании: лишь на нем могут строиться высшие формы жизни, то есть интеллектуальная, моральная и общественная жизнь, а без него никакая из такого рода надстроек не была бы возможной. Именно это материальное основание, из необходимости добывать пищу, обеспечивать какое-то тепло и укрытие от стихий, и составляет экономический базис, является первичным условием человеческой жизни. И если до сих пор антропологи чересчур им пренебрегали, как мы можем предположить, происходило это скорее потому, что их привлекали высшие проявления человеческой природы, нежели потому, что они сознательно игнорировали или недооценивали значение и сущностную необходимость низших ее проявлений. В оправдание выказываемого ими пренебрежения можно сказать, что антропология – еще молодая наука и что множество проблем, ждущих своего исследования, не могут быть изучены сразу, но каждую из них нужно рассматривать последовательно, одну за другой. Как бы то ни было, но д-р Малиновский поступил правильно, подчеркнув исключительную важность примитивной экономики, для чего он сделал замечательную систему обмена между тробрианскими островитянами предметом специального анализа.

Кроме того, он совершенно справедливо не ограничился одним только описанием процессов обмена, но еще и углубился в анализ как тех мотивов, которые лежат в его основании, так и тех переживаний, которые этот обмен вызывает у туземцев. Иногда полагают, что социология в ее чистом виде должна ограничиваться описанием действий, а исследование мотивов и ощущений она должна оставлять психологии. Нет сомнений в том, что анализ мотивов и ощущений логически отличен от описания действий и что, строго говоря, он принадлежит сфере психологии; однако на практике действие не имеет для наблюдателя никакого смысла до тех пор, покуда он не узнает или не начинает догадываться о мыслях и эмоциях того или иного человека. Следовательно, просто описывать совокупности событий, не указывая при этом на состояние ума того, кто действует, значит не выполнять основную цель социологии, состоящую в том, чтобы не только фиксировать, но еще и понимать действия человека в обществе. И значит, социология не выполнит своей задачи, если не будет обращаться к постоянной помощи психологии.

Характерным для метода д-ра Малиновского является то, что он в полной мере учитывает всю сложность человеческой природы. Он видит человека, так сказать, многомерным, а не одномерным. Он помнит о том, что человек является продуктом эмоций по крайней мере в той же степени, что и продуктом разума, и он постоянно стремится раскрыть как эмоциональную, так и рациональную основу человеческой деятельности. Ученый, равно как и литератор, слишком склонен рассматривать человека лишь абстрактно, выбирая для своего рассмотрения лишь одну сторону нашего сложного и многостороннего бытия. Ярким примером этой односторонней трактовки человека – среди великих писателей – является Мольер. Все его персонажи представлены одномерно: один из них – скупец, другой – лицемер, третий – вертопрах и так далее, но ни одного из них нельзя назвать человеком. Они лишь манекены, наряженные так, чтобы походить на людей, хотя сходство это лишь поверхностно, потому что внутри они пусты, ничем не заполнены, ибо истина человеческой природы принесена в жертву литературному эффекту. Совершенно по-иному человеческая природа представлена в книгах таких великих художников, как Шекспир или Сервантес; характеры их героев полновесны, потому что они не односторонни, а многомерны. Несомненно, что в науке доля абстракции не только оправданна, но и совершенно необходима, ибо наука – это не что иное, как достигшее своей высшей силы знание, а всякое знание предполагает наличие процесса абстракции и обобщения: даже и того человека, которого мы видим ежедневно, можно узнать только на основе той определенной абстрактной идеи о нем, которая возникает в результате обобщенных наблюдений над ним в прошлом. Поэтому науке о человеке приходится абстрагировать определенные аспекты человеческой природы и рассматривать их в отрыве от конкретной действительности. Или же она распадается на ряд научных дисциплин, каждая из которых рассматривает какую-то отдельную часть сложной организации человека, будь то физический, интеллектуальный, нравственный или социальный аспекты его бытия, а те общие выводы, к которым придет наука, будут представлять более или менее неполный образ человека в целом, поскольку те черты, их которых эта картина складывается, по необходимости выбраны из массы прочих. В настоящей работе д-р Малиновский преимущественно озабочен тем, что, на первый взгляд, кажется чисто экономической деятельностью тробрианских островитян; однако он, со свойственной ему широтой взглядов и тонкостью восприятия, пытается показать, что тот любопытный обмен ценностями, который имеет место среди обитателей Тробрианских и других островов, ни в коей мере не является чисто коммерческой деятельностью в том случае, если ему сопутствует обычная торговля; он показывает, что обмен этот не основан на простом расчете и на полезности, прибыльности или убыточности, но что он удовлетворяет эмоциональные и эстетические потребности, которые на порядок выше простого удовлетворения животных желаний. Это позволяет д-ру Малиновскому подвергнуть строгой критике концепцию «экономического человека», согласно которой дикарь представляется своего рода пугалом, которым все еще стращают со страниц учебников по экономике, причем образ этот оказывает свое вредоносное воздействие даже и на некоторых антропологов. Это, обряженное в ветхие одеяния Иеремии Бентама и г-на Грэдгринда (Gradgrind), пугало побуждается к действию, судя по всему, одним лишь «презренным металлом», в постоянных поисках которого он пребывает, причем, по мнению Спенсера, действует он по принципу наименьшего сопротивления. Поскольку этот гнетущий и вымышленный образ принимается даже и серьезными учеными, полагающими, что он не только является полезной абстракцией, но еще и имеет своего реального двойника в обществе дикарей, то описание кула, которое дал нам д-р Малиновский в этой книге, должно помочь нам одолеть этого монстра. Малиновский доказывает, что торговля предметами потребления, являющаяся частью системы кула, в сознании туземцев совершенно подчинена (с точки зрения значимости) обмену иными предметами, которые не служат никаким утилитарным целям вообще. В качестве сочетания торгового предприятия, социальной организации, мифологического основания и магического ритуала, не говоря уже о широком географическом размахе этих операций, этот особый институт не имеет, судя по всему, аналогов в существующих этнографических описаниях; однако, открыв его, д-р Малиновский может с полным правом предполагать, что это тип института, аналогии которому (если не точные подобия) будут выявлены в дальнейших исследованиях диких и варварских племен.

Не менее интересной и поучительной чертой кула (в том виде, в каком ее описал для нас д-р Малиновский), является та необычайно важная роль, которую, судя по всему, играет в этом институте магия. Из этого описания следует, что в сознании туземцев совершение магических обрядов и произнесение магических слов совершенно необходимы для успешности всего предприятия во всех его фазах – начиная от рубки тех деревьев, из которых предстоит выдалбливать лодки (canoe), вплоть до того момента, когда после успешного завершения экспедиции судно со своим ценным грузом готово отправиться в обратный путь домой. По ходу дела мы узнаем, что церемонии и магические заклинания не менее необходимы и для успехов в земледелии и ловле рыбы, то есть в двух формах хозяйственной деятельности, которые являются для островитян основными средствами поддержания жизни. Потому-то огородный маг, который при помощи магических действий должен обеспечить произрастание огородных культур, и является одним из самых значительных людей в деревне, по своему социальному престижу непосредственно следуя за вождем и колдуном. Короче говоря, магия считается наисущественнейшим дополнением каждого хозяйственного предприятия, столь же необходимым для его успешности, как и все связанные с ним механические операции – такие как конопаченье, раскраска и спуск на воду лодки, возделывание огородов или устройство загонов для рыбной ловли. «Вера в магию, – пишет д-р Малиновский, – является одной из главных психологических сил, позволяющих организовать и систематизировать экономическую деятельность тробрианцев».

Этого ценного представления о магии как о том факторе, который имеет фундаментальное экономическое значение для обеспечения благосостояния и, по сути, для самого существования общины, было бы вполне достаточно для того, чтобы развенчать ошибочное мнение о том, что магия, в противоположность религии, по самой своей природе сущностно антисоциальна и зловредна, поскольку она якобы используется человеком для достижения его собственных, эгоистических целей, и во вред его личным врагам при полном игнорировании ее воздействия на благосостояние общества. Магия, несомненно, может использоваться и так; вероятно, она так и впрямь использовалась во всех частях света. На Тробрианских островах верят, что подобным же образом она используется в неблаговидных целях теми колдунами, которые вселяют в туземцев глубочайший страх и постоянное волнение. Однако сама по себе магия ни благотворна, ни вредна; просто она является воображаемой силой контроля над силами природы, и контроль этот может осуществляться магом как во зло, так и во благо, как на пользу, так и во вред отдельным людям и обществу. В этом отношении магия находится в том же положении, что и наука, побочной сестрой которой она является. Ведь и ученые тоже сами по себе не добры, и не злы, но они порождают или добро, или зло в зависимости от того, как именно наука применяется. Было бы, например, абсурдным обвинять фармакологию в антисоциальности потому, что знания о свойствах лекарств зачастую используются и во вред человеку, и для его исцеления. Таким же абсурдным было бы пренебрегать благотворным использованием магии и считать ее применение во вред людям тем характерным качеством, которое определяет ее суть. Те природные процессы, над которыми наука осуществляет реальный, а магия – воображаемый контроль, ни в коей мере не испытывают влияния моральных качеств человека, который использует свое знание для того, чтобы привести их в движение. Действие лекарств на человеческий организм всегда остается одним и тем же, независимо от того, кто их дает – врач или отравитель. Природа и наука, ее служанка, по отношению к морали не дружественны, но и не враждебны; они просто безразличны к морали и в равной мере готовы служить как святому, так и грешнику: стоит только тому или иному дать им соответствующий приказ. Если пушки правильно заряжены и правильно нацелены, то огонь батареи будет в равной мере разрушительным независимо от того, кто из них стреляет – защищающие свою страну патриоты или развязавшие несправедливую агрессию захватчики. Ошибочность разграничения науки или военного искусства в зависимости от их применения или нравственных целей того, кто их применяет, достаточно очевидна на примерах с фармацевтикой или артиллерией; то же самое (хотя и не с такой очевидностью) можно сказать и о магии.

Огромное влияние магии на всю жизнь и мышление тробрианских островитян является, возможно, тем аспектом книги д-ра Малиновского, который произведет на читателя самое яркое впечатление. Автор говорит нам, что «магия как попытка человека непосредственно, с помощью особого знания управлять силами природы пронизывает собою на Тробрианах буквально все и обладает всеобщим значением», что магия «вошла в состав всех многочисленных хозяйственных и социальных сфер деятельности», что «все эти данные, которые были столь тщательно собраны, выявляют необычайную важность магии в системе кула. Но если вставал вопрос исследования какого-либо иного аспекта племенной жизни этих туземцев, то также обнаруживалось, что, приступая ко всякому имеющему жизненное значение делу, они всегда прибегают к помощи магии. Без преувеличения можно сказать, что магия, в соответствии с их представлениями, управляет судьбами людей; наделяет человека способностью повелевать силами природы и является его оружием и защитой в борьбе с теми многочисленными опасностями, которые окружают его со всех сторон».

Итак, по мнению тробрианских островитян, магия является той силой, которая имеет чрезвычайную возможность для совершения как дурных, так и благих дел: она может и дать человеку жизнь, и отнять ее у него, она может как поддерживать и защищать человека и сообщество, так и истреблять их. По сравнению с этим всеобщим и глубоко укорененным убеждением вера в существование духов умерших оказывает на жизнь этих людей, судя по всему, совсем небольшое влияние. В противовес общему отношению дикарей к душам умерших, тробрианцы, согласно автору, почти совершенно свободны от страха перед духами. Они и впрямь верят в то, что духи предков раз в году возвращаются в свои деревни для того, чтобы принять участие в большом ежегодном празднике; но «в общем-то духи не оказывают на людей большого влияния – ни хорошего, ни плохого»; «там нет никакого взаимовлияния, никакого тесного сотрудничества между человеком и духом, составляющего суть религиозного культа». Это очевидное преобладание магии над религией по крайней мере в отношении культа мертвых является в высшей степени знаменательной чертой культуры людей, которые находятся на сравнительно высоком уровне развития примитивного общества, каковыми являются тробрианские островитяне. Это является свежим доказательством необычайной силы и укорененности той повсеместно распространенной иллюзии, которая владела и все еще владеет умами людей.

Об отношении магического и религиозного у тробрианцев мы, несомненно, узнаем из полного описания тех исследований, которые д-р Малиновский провел на этих островах. Принимая во внимание то терпение, с которым он изучал один только институт их жизни, а также то богатство подробностей, которыми он уснастил свое описание, мы можем судить о размерах и ценности того более обширного труда, который он сейчас готовит. Он обещает быть одним из наиболее полных и наиболее научных описаний, дававшихся когда-либо о диких племенах.

    Дж. Дж. Фрэзер
    Темпль, Лондон
    7 марта 1922 г.

Вступительное слово автора

Моему другу и учителю профессору, члену Королевского общества, К. Г. Зелигману посвящаю

Этнология находится в печально-неясном, если не сказать трагичном, положении, которое состоит в том, что всякий раз, когда бы она ни начинала упорядочивать свой инструментарий, разрабатывать свои собственные методы и готовилась приступить к достижению намеченной цели, к разработке определенных задач, предмет ее изучения с отчаянной быстротой куда-то исчезает. Именно теперь, когда методы и цели научно-полевой этнологии уже оформились и когда подготовленные к этой работе люди стали предпринимать путешествия в населенные дикарями страны и начали изучать обычаи их обитателей, последние прямо на наших глазах вымирают.

Исследования, проводившиеся среди туземных племен людьми со специальной научной подготовкой, со всей очевидностью показали, что исследование на основе научного метода может принести куда более качественные и куда более полные результаты, чем те, которые содержатся даже в самых лучших работах любителей. Во многих, если не во всех современных научных описаниях открываются достаточно новые и неожиданные аспекты племенной жизни. Они представили нам ясную картину социальных институтов – зачастую поразительно многообразных и сложных; они показали нам туземца таким, каков он есть – туземца с его магическими верованиями и практикой. Они позволили нам проникнуть в его сознание гораздо глубже, чем это имело место когда-либо прежде. Из этого нового, отмеченного научностью, материала исследователи сравнительной этнологии уже смогли извлечь весьма важные выводы о происхождении человеческих обычаев, верований и институтов, об истории культур, их распространении и контактах; о законах как человеческого поведения в обществе, так и человеческого сознания.

Надежда создать новый образ дикого человека усилиями ученых специалистов мерцает перед нами, как мираж, исчезающий почти в тот же миг, когда он появляется. И хотя пока еще имеется значительное количество туземных обществ, доступных для научного исследования, но через одно-два поколения и они сами, и их культуры практически исчезнут. Потребность в энергичных действиях настоятельна, а времени слишком мало. До сих пор, к сожалению, адекватного интереса общественности к этим исследованиям не наблюдалось. Работников мало, и общество их почти не поощряет. Поэтому я не вижу необходимости оправдывать тот вклад в этнологию, который является результатом специфических исследований в этой сфере.

В этой книге я рассказываю лишь об одной фазе жизни дикарей, представляя описание некоторых форм межплеменных торгово-обменных отношений между туземцами Новой Гвинеи. Это описание было задумано в виде предварительной монографии, основанной на этнографическом материале, охватывающем племенную культуру одного региона в целом. Одним из первых условий приемлемого этнорафического труда является, несомненно, то, что он должен охватывать совокупность проблем социальных, культурных и психологических аспектов данного сообщества, поскольку они так переплетены между собой, что ни одного из них не понять, если не принять во внимание все остальные. Читатель этой монографии отчетливо увидит, что хотя ее главной темой является экономика (поскольку речь идет о предприятиях коммерческого характера, об обмене и торговле), но приходится делать постоянные ссылки на социальную организацию, силу магии, на мифологию и фольклор, а по сути – и на все другие аспекты культуры так же, как и на основной аспект.

Географически ареал, о котором говорится в этом исследовании, ограничен архипелагами, расположенными вблизи западной оконечности Новой Гвинеи. Но даже и в этих рамках основой изучения послужил лишь один регион – Тробрианские острова. И вот они-то были исследованы досконально. Я жил на этом архипелаге в общей сложности около двух лет в ходе трех экспедиций на Новую Гвинею, во время которых я естественным образом основательно выучил туземный язык. Я работал совсем один и большую часть времени жил прямо в деревнях. А потому повседневная жизнь туземцев была у меня постоянно перед глазами; случайные и драматические события, смерти, ссоры, стычки между деревнями, общественные торжества или церемонии – все это не могло пройти мимо моего внимания.

При нынешнем состоянии этнографии, когда остается еще так много сделать для того, чтобы расчистить путь будущим исследованиям и определить их сферу, каждое новое исследование должно обосновывать свое появление по нескольким пунктам. Во-первых, оно должно выявлять тот или иной прогресс в методологии; во-вторых, оно должно расширить уже установленные границы или углубить их (или сделать и то, и другое), и, наконец, оно должно представлять свои результаты в строгой, но не сухой манере. Специалисты, которым интересен метод, замечания по его поводу найдут во «Введении» (разделы II–IX), а также в главе XVIII, где представлены и моя точка зрения, и мои представления о том, что я пытаюсь сделать в этом направлении. Читатель, которого больше интересуют результаты, чем способ их получения, в главах IV–XXI найдет последовательное описание экспедиций кула и разного рода связанных с ней обычаев и поверий. Исследователь, которого интересует не только само повествование, но и его этнографическая основа, а также четкое определение самого института кула, рассказ об этнографической основе обнаружит в главах I и II, а определение – в главе III.

Самую искреннюю признательность я выражаю г-ну Роберту Монду (Robert Mond). Именно его щедрой поддержке я обязан тем, что в течение нескольких лет я имел возможность проводить те исследования, частичным результатом которых явилась эта книга. Г-ну Этли Ханту (Atlee Hunt), секретарю Министерства внутренних дел и территорий Австралии (Home and Territories Department of Australia) я признателен за оказанную его департаментом финансовую помощь, а также за ту помощь, которую он оказывал мне на месте. Когда я проводил полевые исследования на Тробрианских островах, то огромную помощь в моей работе мне оказал г-н Б. Хэнкок (B. Hancock), торговец жемчугом, которому я благодарен не только за помощь и ряд оказанных мне услуг, но и за многочисленные свидетельства его дружбы.

Содержащаяся в этой книге аргументация была значительно улучшена благодаря тем критическим замечаниям, которые высказывал мне мой венский друг г-н Кунер (Khuner), специалист по практическим вопросам современной промышленности и в высшей степени компетентный знаток теоретических проблем экономики. Профессор Л. Хобхауз (L. T. Hobhouse) любезно ознакомился с приведенными мной доказательствами и дал мне ряд ценных советов по некоторым вопросам.

Сэр Джеймс Фрэзер, автор предисловия, оценил мой труд выше, чем он заслуживает, для меня же – великая честь быть представленным им, и я с особым удовольствием хотел бы подчеркнуть, что моя любовь к этнологии зародилась именно после прочтения второго издания «Золотой ветви».

И наконец (хотя не в последнюю очередь), я хотел бы упомянуть здесь профессора К. Г. Зелигмана (C. G. Seligman), которому посвящена эта книга. Именно ему принадлежала инициатива организации моей экспедиции, и я благодарен ему больше, чем я в силах это выразить, благодарен за поддержку и те научные советы, которыми он столь щедро одаривал меня во все время моей работы на Новой Гвинее.

    Б. М.
    Эль-Бокин, Икод де лос Винос, Тенерифе
    Апрель 1921

Благодарности

Сама природа полевых исследований такова, что полагаться на помощь других людей этнографу нужно в гораздо большей степени, чем исследователям, работающим в иных областях науки. Именно поэтому здесь мне хотелось бы выразить благодарность всем тем, кто мне помогал. Как уже говорилось в предисловии, финансовой поддержкой я больше всего обязан г-ну Роберту Монду, обеспечившему мне возможность этой работы, выделяя мне в течение пяти лет (с 1914 и с 1917 по 1920 г.) стипендию научных экспедиций Роберта Монда (Лондонский университет) в размере 250 фунтов в год. Значительной поддержкой был для меня грант в размере 250 фунтов, который я получил от австралийского Департамента иностранных дел благодаря усилиям г-на Этли Ханта. В течение 1915 и 1916 гг. Лондонская школа экономики выплачивала мне стипендию Констанс Хатчинсон в размере 100 фунтов в год. Профессор Зелигман, которому я в этом, как и в других делах, столь многим обязан за его хлопоты по предоставлению мне и всех других грантов, сам выделил мне 100 фунтов на расходы экспедиции и обеспечил меня фотоаппаратом, фонографом, антропометрическими инструментами и другими принадлежностями для этнографической работы. В 1914 г. я приехал в Австралию с представителями Британской Ассоциации содействия науке – приехал по приглашению и за счет правительства Австралии.

Для тех, кто намеревается заняться полевыми исследованиями, будет небезынтересно узнать, что в течение шести лет (с 1914 по 1920 г.) я, проводя этнографические изыскания, совершил три экспедиции в места моей работы, а в перерывах обрабатывал собранный материал и изучал специальную литературу, расходуя немногим больше 250 фунтов в год. Этой суммы мне хватило не только на то, чтобы покрыть все расходы, связанные с путешествием и исследованиями (оплата проезда, услуг местных жителей и переводчиков), но также и на то, чтобы собрать достаточно много этнографических экспонатов, часть которых была представлена Мельбурнскому музею в качестве коллекции Роберта Монда. Все это было бы для меня невозможным, если бы значительную помощь мне не оказали те, кто живет в Новой Гвинее. Мой друг г-н Б. Нэнкок (B. Nancock) из Гусавета (Тробрианские острова) предоставил в мое распоряжение свой дом и сарай, где я хранил мои принадлежности и провизию. Он неоднократно предоставлял мне свою яхту и открыл для меня двери своего дома, где я всегда при необходимости или в случае болезни мог найти убежище. Он помогал мне фотографировать и подарил множество своих собственных фотопластинок, из них несколько я поместил в этой книге (снимки XI, XXXVII и L–LVII).

Другие торговцы жемчугом Тробрианских островов также были ко мне весьма любезны, в особенности г-н и г-жа Рафаэль Брудо (Raphael Brudo) из Парижа, г-да К. и Дж. Ауэрбах (C. and G. Auerbach) и, впоследствии, г-н Мик Джордж (Mick George): все они так или иначе мне помогали и любезно оказывали гостеприимство.

Во время исследований, которые в промежутках между экспедициями я проводил в Мельбурне, мне очень помогли сотрудники великолепной Публичной библиотеки им. Виктории, за что я должен поблагодарить директора библиотеки г-на Армстронга (E. La Touche Armstrong), моего друга г-на Э. Питта (E. Pitt), г-на Куки (Cooke) и др.

Воспроизведенные в этой книге две карты и две таблицы в ней я, заручившись любезным согласием профессора Зелигмана, взял из его книги «Меланезийцы Британской Новой Гвинеи». Я обязан поблагодарить и капитана Джойса (T. A. Joyce), издателя журнала «Man», позволившего мне еще раз использовать здесь те таблицы, которые ранее были опубликованы в его журнале.

Г-н Уильям Сван Стэлибрэсс (William Swan Stallybrass), руководитель издательства George Routledge & Sons, предупреждал все мои пожелания касательно научных деталей этой книги, за что я хотел бы выразить ему искреннюю признательность.

Заметки о произношении

Слова и имена собственные туземцев я воспроизводил здесь в соответствии с самыми простыми правилами, рекомендованными Королевским Географическим Обществом и Королевским Антропологическим Институтом. А правила эти таковы: гласные надо произносить как по-итальянски, а согласные как по-английски. Это достаточно хорошо соответствует фонетике меланезийских языков Новой Гвинеи. Апостроф, стоящий между двумя гласными, указывает на то, что они должны произноситься раздельно, а не сливаться в дифтонги. Ударение почти всегда ставится на предпоследнем слоге, редко – на пред-предпоследнем. Все слоги должны произноситься четко и ясно.

Карта 1. Восточная Новая Гвинея

Введение

Предмет, метод и сфера этого исследования

I

Люди, населяющие острова Южного моря, за небольшими исключениями, являются (или были, пока не вымерли), прекрасными мореходами и купцами. Иные из них создали великолепные разновидности больших морских лодок, на которых они отправлялись в далекие торговые путешествия, военные и захватнические экспедиции. Папуо-меланезийцы, населяющие побережье Новой Гвинеи и ближайшие к ней острова, не являются исключением из этого правила. В основном они – отважные мореходы, трудолюбивые ремесленники и расторопные торговцы. Центры производства важнейших товаров (таких как гончарные изделия, каменные инструменты, лодки, изящные корзины и ценные украшения) сосредоточены в нескольких местах соответственно тем ремеслам, которыми занимаются жители, унаследованной ими племенной традиции, а также тем особым возможностям, которыми обладает данная местность, так что торговля этими предметами охватывает большие территории, и иногда они перемещаются на расстояния в сотни миль.

Между разными племенами существуют определенные формы обмена, происходящего по определенным торговым путям. Наиболее замечательной формой межплеменного обмена является торговля, существующая между племенем моту из Порт Морсби (Port Moresby) и племенами из Залива Папуа (Papuan Gulf). Моту в своих тяжелых, неповоротливых лодках лакатои, снабженных характерными, в виде клешней краба, парусами, преодолевают расстояния в несколько сот миль. Они привозят в Залив Папуа гончарные изделия и украшения из раковин, а в давние времена привозили сюда и каменные лезвия, приобретая взамен саго и тяжелые, выдолбленные внутри, деревянные колоды, которые моту используют затем для постройки лодок лакатои[3 - Хири, как называются эти экспедиции на языке моту, очень детально и четко были описаны капитаном Ф. Бартоном (F. Barton). См.: Seligman S.G. The Melanesians of British New Guinea. Cambridge, 1910. Ch. VIII.].

Дальше к востоку, на южном побережье, живет трудолюбивый народ мореходов маилу, который, благодаря ежегодным торговым экспедициям, соединяет восточную оконечность Новой Гвинеи с племенами центрального побережья[4 - См.: Malinowski B. The Mailu // Transactions of the R. Society of S. Australia. 1915. Ch. IV, n. 4. P. 612–625.]. И наконец, туземцы с островов и архипелагов, группирующихся вокруг восточного края Новой Гвинеи, поддерживают между собой постоянные торговые отношения. В книге профессора Зелигмана дано прекрасное описание этих отношений, а особенно – ближних торговых путей между различными островами, населенных южными массим[5 - Op. cit. Vol. XI. Ch. XI.]. Однако существует и другая, охватывающая многие сферы и чрезвычайно сложная система обмена, простирающаяся, вместе со своими ответвлениями, не только на острова близ восточного края Новой Гвинеи, но также Луизиады (Louisiades), остров Вудларк (Woodlark), Тробрианский архипелаг, группу островов д’Антркасто (d’Entrecasteaux); она проникает в глубь Новой Гвинеи и оказывает косвенное влияние на некоторые более далекие районы, такие как остров Россел (Rossel) и некоторые части южного и северного побережья Новой Гвинеи. Эта система обмена, под названием кула (Kula), и является предметом этой книги. Как мы увидим, это экономическое явление имеет исключительно важное теоретическое значение. Оно оказывает колоссальное влияние на племенную жизнь охваченных этой сферой туземцев, причем его важность в полной мере осознается и самими туземцами, идеи, устремления и честолюбивые мечты которых теснейшим образом связаны с кула.

II

Прежде чем приступить к описанию кула, было бы неплохо рассказать о тех методах, которые применялись при сборе этнографического материала. Результаты исследований в любой области науки должны быть представлены абсолютно непредвзято и беспристрастно. Никакой экспериментальный вклад в физические или химические науки невозможен без детального отчета о подготовке эксперимента, тех приборов, которыми пользовались, и того способа, которым проводились наблюдения. Необходимо указать и количество проведенных экспериментов, и количество затраченного на них времени, и ту степень точности, с которой проводилось каждое из измерений. В науках менее точных (таких как биология или геология) этому правилу трудно следовать с такой же строгостью, однако каждый исследователь будет стараться как можно точнее рассказать читателю о тех условиях, в которых проводились эксперименты или наблюдения. В этнографии, где точный отчет о подобных данных кажется, пожалуй, еще более необходимым, в прошлом он, к сожалению, не всегда представлялся в достаточном объеме, и многие авторы давали весьма скупое представление о своей методологии, то есть того, как они ориентировались среди фактографического материала, извлекая его для нас из непроницаемой темноты.

Эти слова было бы легко проиллюстрировать ссылкой на высокоавторитетные, отмеченные признаками научности работы, в которых представлены предельно общие выводы, но вовсе не указываются те конкретные опыты, благодаря которым авторы пришли к своим заключениям. В них нет ни одной специальной главы или параграфа, которые были бы посвящены описанию тех условий, в которых производились наблюдения и собирался материал. Я думаю, что бесспорную научную ценность имеют только те этнографические источники, в которых можно явственно разграничить результаты непосредственных наблюдений и высказывания или интерпретации аборигенов, с одной стороны, и, с другой стороны, авторские комментарии, основанные на здравом смысле и психологической интуиции[6 - В том, что касается метода, мы обязаны Кембриджской антропологической школе, которая разработала подлинно научно подход к этому вопросу. В частности, в работах Хэддона, Риверса и Зелигмана различие между теоретическими выводами и наблюдением проводится всегда четко, и мы можем с высокой точностью представить конкретные условия, в которых проводилась та или иная работа.]. И впрямь: некоторые из обзоров, подобные приведенным ниже (раздел VI этой главы), должны считаться желательными, поскольку с одного взгляда на такого рода таблицу читатель мог бы с точностью оценить степень личного знакомства автора с описываемыми им фактами и сформировать представление о тех условиях, в которых эта информация была получена от аборигенов.

Но и это еще не все. В исторических науках нельзя надеяться на серьезное к себе отношение тому, кто делает тайну из тех источников, которыми он пользуется, а о прошлом говорит так, как если бы он узнал о нем по какому-то наитию. Этнограф является и мемуаристом, и историком в одном лице; а его источники, хотя они, несомненно, и легко доступны, в то же время в высшей степени неуловимы и сложны; они воплощены не в каких-то постоянных, материальных документах, но лишь в поведении и памяти живых людей. В этнографии зачастую существует огромная дистанция между необработанной массой информации (в том виде, в каком она явлена исследователю благодаря его собственным наблюдениям, рассказам туземцев и в калейдоскопе племенной жизни) и, с другой стороны, окончательным, вполне научным представлением результатов исследования. Этнограф должен преодолевать эту дистанцию в ходе кропотливой многолетней работы, начиная с того момента, когда он только выходит на туземный берег и предпринимает первые попытки к тому, чтобы вступить в контакт с аборигенами, и до того времени, когда завершит писать последний вариант своих выводов. Краткое описание треволнений этнографа (в том виде, в каком я их сам претерпел) прольет, наверное, на этот вопрос больше света, чем это можно было ожидать от любых пространных и абстрактных рассуждений.

III

Представьте себе, что вы вдруг со всем своим снаряжением остались одни на тропическом берегу около туземной деревни, меж тем как лодка или шлюпка, на которой вы сюда приплыли, отплывает и исчезает из поля зрения. И как только вы поселитесь в доме какого-нибудь живущего по соседству белого человека, купца или миссионера, вам останется только одно – сразу же приступить к вашей этнографической работе. Вообразите себе еще и то, что вы в этом деле совсем новичок, что у вас нет никакого опыта и ничего того, что могло бы послужить вам ориентиром, нет никого, кто мог бы вам помочь. Ведь белый человек временно отсутствует или же он не может либо не хочет тратить на вас свое время. Именно так и начинались мои полевые исследования на южном побережье Новой Гвинеи. Я отлично помню мои длительные посещения деревень в первые недели по прибытии; я помню это ощущение безнадежности и уныния, которое охватывало меня после многих отчаянных, но бесплодных усилий установить реальный контакт с туземцами или раздобыть какой-то материал. У меня бывали периоды меланхолии, когда я погружался в чтение романов, словно человек, который погружается в пьянство в припадке тропической депрессии и скуки.

Вообразите себе затем, что вы впервые входите в деревню – один или в компании своего белого проводника. Какие-то туземцы сразу окружают вас, – особенно если учуют табак. Другие, более степенные и старшие, остаются сидеть там, где они и сидели. Твой белый спутник уже давно научился по-своему общаться с туземцами и не понимает, как вы, этнограф, будете устанавливать с ними контакт (да это его и не интересует). После этого первого посещения у вас создается радужное ощущение того, что, как только вы вернетесь сюда один, дела пойдут куда легче. По крайней мере, я на это надеялся.

С этой надеждой я вернулся, и вскоре вокруг меня собралась небольшая группа аборигенов. Несколько комплиментов на pidgin-English[7 - pidgin-English – гибридный англо-туземный язык со своеобразной морфологией и фонетикой; в настоящее время является (наряду с английским) одним из официальных языков государства Папуа-Новая Гвинея (прим. перев.)] с обеих сторон, немного передаваемого из рук в руки табаку, – все это уже создало атмосферу взаимной доброжелательности. И тогда я попробовал приступить к делу. Сначала, чтобы начать с того, что не могло бы возбудить подозрений, я взялся за технологию туземцев. Несколько аборигенов занимались изготовлением разных предметов. Было нетрудно наблюдать их за работой и узнать не только названия их орудий, но даже и некоторые технические выражения, относящиеся к процессу производства, но дальше этого дело не пошло. Следует помнить, что pidgin-English – это слишком несовершенное средство выражения мыслей, и что прежде, чем научишься задавать вопросы и понимать ответы, будешь испытывать ощущение неудобства из-за того, что свободно общаться на этом жаргоне с туземцами ты никогда не сможешь; на первых порах у меня почти не получалось завязать с ними более подробный и содержательный разговор. Я хорошо понимал, что лучшим средством будет здесь собирание конкретных данных, а потому и составил список населения деревни, записал генеалогические сведения о жителях, начертил планы и собрал термины, выражающие отношения родства. Но все это оставалось мертвыми фактами, которые в дальнейшем отнюдь не привели бы меня к пониманию реального мышления или поведения аборигенов, поскольку таким образом мне не удалось ни понять того, что туземцы под этим понимают, ни ухватить того, что можно было бы назвать смыслом племенной жизни. Что касается их представлений о религии и магии, об их вере в колдовство и духов, то тут мне не удалось узнать ничего, кроме нескольких поверхностных представлений о фольклоре, к тому же искаженных из-за того, что их пришлось выражать на pidgin-English.

Сведения, которые я получил от некоторых белых жителей этого региона, хоть сами по себе они и были весьма ценными, с точки зрения моей работы разочаровали меня больше всего. Эти люди, которые уже много лет жили в этих краях и постоянно имели возможность наблюдать туземцев и общаться с ними, в то же время ничего достаточно хорошо о них не знали. А если так, то как же тогда мне надеяться, что всего за несколько месяцев или за год я смогу достичь этого уровня, а потом и превзойти его? Более того: та манера, в которой белые люди рассказывали о туземцах и об их воззрениях, свидетельствовала об ограниченности их сознания и неумении формулировать свои мысли сколько-нибудь логично и точно. Кроме того, по большей части эти люди (что вполне естественно) полны предубеждений и предвзятых мнений, что неизбежно для всякого обычного человека-практика – будь то администратора, миссионера или купца, но что вызывает резкое неприятие у того, кто стремится сформировать объективный, научный взгляд на вещи. Привычка самоуверенно и легковесно рассуждать о том, к чему этнограф относится по-настоящему серьезно; пренебрежение тем, что является для него подлинным научным сокровищем (то есть особенностями культуры и независимого мышления аборигенов) – все эти черты, так хорошо известные нам по недоброкачественным писаниям дилетантов, отличали тот тон, в котором высказывались почти все живущие здесь белые люди[8 - Я должен сразу же заметить, что были и такие люди, которые являлись приятным исключением из этого правила. Упомяну среди них лишь моих друзей Билли Хэнкока с Тробриан, а также М. Рафаэля Брудо, другого торговца жемчугом, и миссионера М. К. Гилмура.].

И в самом деле: на начальном этапе моих этнографических исследований на южном побережье некоторых успехов я стал добиваться только тогда, когда остался там один: во всяком случае я открыл, в чем заключается секрет успешной полевой работы. В чем же тогда заключена магия этнографа, силой которой он может вызвать «подлинную душу» туземцев, составить истинное представление о племенной жизни? Успеха, как правило, можно достичь лишь терпеливым и систематическим применением нескольких правил здравого смысла и хорошо известных научных принципов, а не открытием какого-то чудесного, короткого пути, ведущего к желаемым результатам без труда и хлопот. Принципы нашего метода можно свести к трем основным требованиям: во-первых, исследователь естественно должен ставить перед собой подлинно научные цели и знать те ценности и критерии, которыми руководствуется современная этнография. Во-вторых, он должен создать для себя хорошие условия работы, то есть прежде всего держаться подальше от белых людей и жить прямо среди туземцев. И наконец, он должен пользоваться несколькими специальными методами собирания материалов, их рассмотрения и их фиксации. О каждом из этих основных принципов полевого исследования следует сказать несколько слов. Начнем со второго, как наиболее простого.

IV

Адекватные условия для этнографической работы. Они, как уже было сказано, состоят в том, чтобы отделить себя от сообщества других белых людей и установить как можно более тесный контакт с туземцами, чего реально можно достичь только в том случае, если поселиться прямо в их деревнях (см. фото I и II). Было бы просто прекрасно иметь своей базой усадьбу какого-нибудь белого человека, чтобы хранить там провиант и снаряжение, зная, что здесь можно найти прибежище в случае болезни или тогда, когда захочется отдохнуть от общества туземцев. Однако это место должно быть достаточно отдаленным для того, чтобы не стать постоянной средой обитания, в которой ты живешь и которую в определенные часы покидаешь лишь для того, чтобы «заняться деревней». Оно не должно располагаться так близко, чтобы в любой момент можно было «улизнуть» туда на отдых. Ведь аборигена нельзя считать естественным спутником белого человека, и потому, поработав с ним несколько часов, понаблюдав, как он возделывает свои огороды, или послушав его фольклор, или обсудив его обычаи, испытаешь естественную тягу к подобным себе людям. Но если ты в деревне один, если ты не общаешься с белыми людьми, то, в одиночестве побродив по ней час-другой, потом возвращаешься, то ты вполне естественно ищешь общества туземца и уже не чувствуешь одиночества, как если бы ты находился в каком-то другом обществе. В этом вот естественном общении ты и учишься понимать туземца, осваиваешь его обычаи и верования куда лучше, чем если он утомительно рассказывает тебе что-то за деньги.

Существует принципиальное различие между недолгим, время от времени, погружением в общество туземцев и реальным контактом с ними. Что это означает? Для этнографа это означает, что его жизнь в деревне, которая поначалу казалась непривычным (иногда неприятным, иногда интересным) приключением, вскоре начинает протекать вполне естественно, гармонируя с тем, что ее окружает.

Вскоре после того, как я поселился в Омаракана (Тробрианские острова), я по-своему стал участвовать в жизни деревни, предвкушая наступление важных событий. Меня по-настоящему стали интересовать деревенские сплетни и мелкие происшествия. Каждое утро, пробудившись ото сна, я встречал новый день более или менее таким, каким его встречали туземцы. Я выбирался из-под противомоскитной сетки и видел, как деревня или пробуждается к жизни, или же работа в ней уже кипит вовсю, соответственно времени суток и даже сезону, поскольку туземцы встают и начинают трудиться раньше или позже в зависимости от того, как этого требует работа. Во время утренней прогулки по деревне я мог наблюдать интимные подробности семейной жизни, утреннего туалета, приготовления и употребления пищи. Я мог наблюдать за приготовлениями к предстоящей в этот день работе или за тем, как мужчины и женщины занимаются изготовлением разных предметов (см. фото III). Перебранки, шутки, семейные сцены, события, как правило, обыденные, хотя иногда и драматические, однако всегда значительные, – все они создавали атмосферу повседневной жизни как для меня, так и для других. Стоит напомнить, что поскольку туземцы видели меня постоянно и ежедневно, вскоре их уже перестало интересовать или тревожить мое присутствие. Я перестал вносить смущение в ту их племенную жизнь, которую я собирался изучать, перестал нарушать ее одним моим появлением, как это всегда происходит в примитивном обществе, когда в нем появляется чужак. И впрямь, поскольку они уже знали, что я собираюсь совать нос во всё, даже и в такие дела, в которые хорошо воспитанные туземцы никогда бы не посмели влезать, то в конце концов они стали считать меня частью их собственной жизни, неизбежным злом или просто нахалом, присутствие которого терпят лишь потому, что у него можно разжиться табаком.

Все, что происходило в течение дня, было для меня вполне доступно, и у туземцев не было возможности скрыть что-то от моего внимания. Тревоги, вызванные вечерним приходом колдуна, по-настоящему значительные стычки и раздоры среди жителей деревни, болезни, попытки излечиться от них и смерти, магические обряды, которые надлежало выполнять, – всего этого я не выискивал в страхе, что это от меня ускользнет: нет, все это происходило у меня прямо на глазах и, так сказать, у порога моего дома. Здесь надо подчеркнуть, что всякий раз, когда происходит что-то драматическое или значительное, необходимо исследовать это именно в тот момент, когда оно происходит, поскольку аборигены не могут удержаться от того, чтобы не говорить о нем, слишком возбуждены, чтобы о нем умалчивать, и слишком заинтересованы сутью дела, чтобы не быть ленивыми и не опустить его подробности. А еще иногда я нарушал этикет, на что туземцы, уже достаточно меня узнав, незамедлительно мне указывали. Мне пришлось учиться себя вести, и до определенной степени я выработал у себя «чутье» относительно принятых у аборигенов хороших и плохих манер. Обладая таким чутьем, а также способностью наслаждаться их обществом и принимать участие в некоторых играх и развлечениях, я начал ощущать, как мои контакты с аборигенами становятся по-настоящему тесными. А именно таково, несомненно, предварительное условие проведения успешных полевых исследований.

V

Однако задача этнографа заключается не только в том, чтобы расставлять сети в нужных местах и ожидать, что в них попадется. Он должен активно охотиться, загонять добычу в эту ловушку и следовать за ней вплоть до самых недоступных убежищ. Это заставляет нас следовать более активным методам получения этнографического материала. В конце III раздела мы уже упоминали о том, что этнограф должен опираться на знание самых современных достижений науки, ее принципов и целей. Я не собираюсь тут подробно рассуждать об этом, но позволю себе одно только замечание, чтобы избежать возможных недоразумений. Хорошее знание теории и знание ее новейших достижений не тождественно обремененности «предвзятыми идеями». Если кто-то отправляется в экспедицию с намерением доказать некоторые гипотезы, но неспособен постоянно изменять свои взгляды и с легкостью отказываться от них под давлением фактов, то нет нужды говорить о том, что его труд не будет иметь никакой ценности. Однако чем больше проблем он приносит с собой в поле своих исследований, чем лучше у него получается приспосабливать свои теории к фактам и разыскивать факты, подтверждающие теорию, тем лучше он подготовлен к работе. Предвзятые идеи губительны для любой научной работы, но способность предвидеть проблемы является главным качеством научного исследователя, а сами эти проблемы открываются для наблюдателя в ходе его теоретических исследований.

Ранние работы Бастиана, Тайлора, Моргана и немецких этнопсихологов (V?lkerpsychologen) в этнологии явились систематизацией старой, необработанной информации путешественников, миссионеров и др., продемонстрировав необходимость применения более глубоких концепций и отказа от концепций слишком приблизительных и вводящих в заблуждение[9 - В соответствии с установившейся научной терминологией, я использую слово «этнография» для обозначения эмпирических и описательных результатов науки о человеке, а слово «этнология» – для обозначения спекулятивных и сравнительных теорий.].

Так, понятие анимизма вытеснило понятие «фетишизм» или «культ злого духа», оба этих термина не имеют смысла. Благодаря осмыслению классификаторских систем родства стало возможным осуществить те блестящие современные полевые исследования по социологии аборигенов, которые принадлежат кембриджской школе. Психологический анализ немецких ученых стал основой богатейшей и ценнейшей информации, полученной в результате недавних немецких экспедиций в Африку, Южную Америку и Океанию, тогда как теоретические работы Фрэзера, Дюркгейма и других вдохновляют, и, несомненно, еще долго будут вдохновлять полевых исследователей, приводя их к получению новых результатов. Полевой исследователь опирается на стимулирующее воздействие теории. Он, конечно, может быть и теоретиком, и исследователем-практиком в одном лице – и тогда находить стимулы он будет в самом себе. Однако функции эти отделены одна от другой и в реальных исследованиях должны быть разделены как во времени, так и в условиях работы.

Как это бывает всегда, когда научные интересы поворачиваются к эмпирике, а сами ученые начинают разрабатывать ту сферу, которой касалось лишь любопытство дилетантов, этнология тоже привносит порядок в то, что казалось хаотическим и диковинным. Она преобразовала для нас сенсационный, дикий и необъяснимый мир «дикарей», представив его в виде совокупности упорядоченных сообществ, в которых царит закон, а люди действуют и мыслят в соответствии с последовательными принципами. Слово «дикарь», независимо от тех ассоциаций, которые оно могло иметь изначально, наводит на мысль о неограниченной свободе, о чем-то лишенном регулярности, о чем-то в высшей степени и чересчур диковинном. Согласно расхожим представлениям, мы воображаем, будто аборигены живут на лоне природы почти так, как они могут и как им нравится, находясь во власти неупорядоченных, фантасмагорических поверий и наваждений. Вопреки этим представлениям современная наука показывает, что их социальным институтам присуща необыкновенно четкая организация и что в их общественных и личных отношениях они руководствуются властью, законом и порядком, тогда как их личные отношения зависят от очень сложных семейных и клановых связей. И в самом деле: туземцы, как мы видели, подчинены той системе обязанностей, функций и привилегий, которые соответствуют разработанной племенной, общественной и родственной организации (снимок IV). Их поверия и действия ни в коей мере не лишены определенной логичности, а их знаний об окружающем мире вполне достаточно для того, чтобы помогать им во многих действиях и предприятиях, требующих больших усилий. Да и их художественное творчество также не лишено ни смысла, ни красоты.

Насколько же далеко современная этнография отошла сегодня от ответа, который был некогда дан авторитетным человеком: на вопрос об обычаях и нравах туземцев он ответил: «Обычаев у них вообще нет, а нравы у них – животные»! Современный этнограф, располагающий таблицами терминов родства, генеалогий, а также картами, планами и диаграммами, доказывает существование обширной и значительной социальной организации, показывает структуру рода, клана и семьи, и создает образ туземцев, подчиняющихся столь строгому кодексу поведения и хороших манер, в сравнении с которым жизнь при версальском дворе или в Эскориале можно было бы счесть вольной и легкой[10 - Этот легендарный «авторитет», по мнению которого туземцы – это люди с животными нравами и без обычаев, был превзойден одним современным автором, который, описывая южных массим, с которыми жил и работал много лет «в тесном контакте», пишет: «Мы учим не знающих законов туземцев послушанию, нечеловеческие существа – любви, дикарей – цивилизации». И далее: «Руководимый в своем поведении ничем иным как только инстинктами и естественными наклонностями, подверженный неуправляемым страстям… Лишенный законности, нечеловеческий, дикий». Более грубого искажения действительного положения вещей и не придумать, если хотеть спародировать точку зрения миссионеров! Цит. по книге преподобного К. В. Абеля из Лондонского миссионерского общества («Savage Life in New Guinea», без даты).].

Поэтому первым и основным идеалом полевой этнографической работы является создание четкой и точной схемы общественной организации, а также отделение закономерностей и упорядоченности культурных явлений от всего случайного и несущественного. Крепкое основание племенной жизни должно быть установлено с самого начала. Согласно этому идеалу, первоочередной обязанностью является создание целостной картины явлений, а не выхватывание сенсационного, исключительного, а еще менее – смешного или диковинного. Ушли времена, когда мы терпимо относились к тому, что туземцев изображали в виде искаженных, ребяческих карикатур на человеческие существа. Такой образ ложен, и, как многие виды лжи, он был отвергнут наукой. Этнограф, занимающийся полевыми исследованиями, должен серьезно и трезво охватить всю совокупность явлений в каждом из аспектов исследуемой им племенной культуры, не делая никакого различия между тем, что встречается на каждом шагу, что однообразно или обыденно, и тем, что изумляет его как необычайное и из ряда вон выходящее. В то же время этнограф должен исследовать все пространство племенной культуры во всех ее аспектах. Та логичность, закономерность и упорядоченность, которые достигаются в границах каждого аспекта культуры, должны присутствовать и для того, чтобы соединить их в одном неразрывном целом.

Тот этнограф, который намерен исследовать одну только религию или одну только технологию, или одну только социальную организацию, искусственно сужает сферу своего исследования, что будет серьезно мешать ему в работе.

VI

Установив эти очень общие принципы, перейдем теперь к более детальному рассмотрению метода. Как уже было сказано, обязанностью полевого этнографа является обнаружение всех правил и закономерностей племенной жизни – всего того, что постоянно и фиксировано; его цель – создание анатомии культуры туземцев и описание структуры их общества. Однако все это, хоть оно выкристаллизовалось и устоялось, нигде не сформулировано. Не существует записанного или явно выраженного кодекса законов, и вся племенная традиция, вся структура общества аборигенов воплощены в самом ускользающем из всех материале – в человеке. Но даже и в человеческом сознании или памяти эти законы со всей определенностью не сформулированы. Туземцы подчиняются силе и приказам племенного кодекса, но при этом они их не осознают, точно так же, как они подчиняются своим инстинктам и побуждениям, но при этом не могут сформулировать ни одного психологического закона. Закономерности, которые имеются в туземных институтах, являются автоматическим результатом взаимодействия сознательных сил традиции и материальных условий среды. Подобно тому, как обычный человек какого-либо современного института (будь то государство, церковь или армия), будучи частью этого института и входя в него, все-таки не осознает результирующего совокупного действия всего целого, а еще менее способен составить верное представление о его организации, точно так же ни к чему не привела бы попытка задавать туземцам вопросы в абстрактных социологических терминах. Разница состоит в том, что в нашем обществе в составе каждого института имеются сведущие люди, историки этих институтов, имеются архивы и документы, тогда как в туземном обществе ничего такого нет. Как только мы это сознаем, следует искать средство преодоления этой трудности. Таким способом является для этнографа собирание конкретных данных и выведение на основе этих данных собственных общих выводов. Он только кажется очевидным, но не был ни открыт, ни, по крайней мере, использован в этнографии, до тех пор пока к полевым исследованиям не приступили ученые. Более того, даже и при наличии конкретного эффекта оказалось, что конкретное применение этого метода затруднено и его непросто применить систематически и последовательно.

Хотя мы и не можем спрашивать туземца об абстрактных, общих правилах, но всегда можем разузнать, как истолковывается какой-то конкретный случай. Так, например, спрашивая туземца о том, как он относится к преступлению или какого наказания оно заслуживает, незачем (это ни к чему не приведет) задавать такой вот общий вопрос: «Как вы обходитесь с преступником и как вы его наказываете?», потому что не найдешь даже и таких слов, чтобы выразить эту мысль на туземном языке или на pidgin-English. Однако воображаемый или, еще лучше, действительно имевший место случай побудит туземца выразить мнение и сообщить полную информацию. Реальный же случай наверняка вызовет среди туземцев оживленную дискуссию, заставит их выражать негодование, принимать ту или иную сторону, – причем все это обсуждение будет, вероятно, заключать в себе множество определенных точек зрения и моральных оценок, в то же время выявляя социальный механизм, который приводится в действие совершенным преступлением. А на этой основе их будет уже легко вывести на разговор о других подобных случаях, склонить к припоминанию других реальных событий или к обсуждению их во всех их оттенках и аспектах. На основании всего этого материала, который должен охватывать как можно более широкий спектр фактов, вывод делается путем простой индукции. Научное понимание отличается от основанного на здравом смысле понимания, во-первых, тем, что ученый исследователь должен обозревать явления гораздо полнее и детальнее, педантично-систематически и методически, и, во-вторых, тем, что обладающий научной подготовкой исследователь будет вести поиск в действительно существенных направлениях и стремиться к тем целям, которые действительно важны. В самом деле: цель научной подготовки состоит в том, чтобы наделить исследователя-эмпирика чем-то вроде мысленной карты, соответственно которой он смог бы определить свое положение и определить курс следования.

Возвращаясь к нашему примеру, можно сказать, что в ходе обсуждения некоего количества определенных случаев этнограф составит для себя представление о социальном механизме наказания. Такова одна сторона, один аспект племенной власти. Представим далее, что, пользуясь подобным методом выведения из определенных данных, этнограф придет к пониманию лидерства на войне, в экономической деятельности, в племенных праздниках – и тогда он одновременно будет иметь в своем распоряжении все данные, которые необходимы для ответа на вопросы о племенном правлении и общественной власти. В ходе полевых исследований сравнение таких данных, попытки соединения их в одно целое будут зачастую приводить к обнаружению пробелов и пропусков в информации, что в свою очередь будет содействовать дальнейшим исследованиям.

На основе собственного опыта я могу сказать, что очень часто проблема казалась мне решенной, и все представлялось мне установленным и ясным до тех пор, пока я не начинал писать краткий, предварительный отчет о полученных результатах. И лишь тогда я начинал видеть, сколь многого мне еще не хватает, что приводило меня к рассмотрению новых проблем и к новым исследованиям. В самом деле, несколько месяцев между первой и второй моими экспедициями и около года между второй и последующей мне пришлось потратить на детальное изучение всего материала и на подготовку к печати уже почти законченных его частей, хотя всякий раз я знал, что мне придется все это переписывать. Я считаю, что это взаимообогащение, когда истолкование и наблюдения дополняют друг друга, и не думаю, что в противном случае мне удалось бы достичь реального прогресса. Я привел здесь пример из собственной жизни только для того, чтобы показать, что это является не пустой декларацией, но результатом личного опыта. В этой книге дано описание одного значительного института, связанного с огромным количеством видов деятельности и предстающего перед нами во множестве своих аспектов. Каждому, кто будет размышлять об этом, станет ясно, что информация о столь сложном явлении с таким множеством ответвлений не может быть получена без постоянного сочетания попыток истолкования, с одной стороны, и эмпирического контроля – с другой. И впрямь: очерк института кула я писал по крайней мере раз шесть – как во время моих полевых исследований, так и в перерывах между экспедициями. Всякий раз передо мной вставали новые проблемы и трудности.

Итак, собирание конкретных данных о широком круге фактов является одним из основных пунктов метода полевых исследований. Обязанность исследователя заключается не только в том, чтобы перечислить несколько примеров, но еще и в том, чтобы дать как можно более исчерпывающее описание всех доступных случаев, и наилучшие результаты получит тот исследователь, «мысленная карта» которого является наиболее четкой. Но если только исследуемый материал такое позволяет, эта «мысленная карта» должна быть преобразована в карту реальную; она должна обрести вид диаграммы, плана, исчерпывающей синоптической таблицы случаев. Уже давно во всех относительно неплохих современных книгах о туземцах мы надеемся обнаружить полный список или таблицу терминов родства, которая содержала бы все относящиеся к этому данные, а не ограничивалась бы лишь констатацией нескольких странных и аномальных отношений или их выражений. При исследовании родства ученый, переходя – в каждом конкретном случае – от рассмотрения одного вида отношений к другому, естественно приходит к созданию генеалогических таблиц. Этот метод уже применялся некоторыми более ранними исследователями, такими как Мунзингер или, если мне не изменяет память, Кубари, а в настоящее время он получил наиболее полное развитие в работах д-ра Риверса. Аналогично и при изучении конкретных данных об экономических сделках, предпринимаемом ради изучения истории ценного объекта и установления характера его обращения, этот принцип полноты и всеохватности приводит к составлению таблиц заключаемых сделок – таких, например, какие мы находим в работе проф. Зелигмана[11 - См., например, таблицу обращения некоторых ценных острых камней для топоров. Цит. соч. C. 531–532.]. Именно потому, что здесь я следовал примеру проф. Зелигмана, мне и удалось установить некоторые из наиболее трудных и детализированных правил кула. Метод сведения информации, если это возможно, и подачи ее в виде карт или синоптических таблиц, должен быть распространен на изучение практически всех аспектов племенной жизни. Все типы экономических взаимодействий могут быть изучены посредством рассмотрения связанных между собой реальных случаев и перенесения их на синоптические карты; точно так же следует составлять таблицы всех даров и подношений, требуемых обычаями в данном обществе, – таблицы, включающие социологическое, церемониальное и экономическое определение каждого из элементов. Также и системы магии, связанные между собой церемониальные циклы, типы правовых актов – все это можно свести в таблицы, каждая позиция которых может быть синоптически определена под несколькими заголовками. Помимо этого, конечно, и генеалогический список населения каждого более подробно исследуемого сообщества, и пространные карты и планы, и диаграммы, иллюстрирующие отношения собственности на обрабатываемую землю, права на охотничьи и рыболовные угодья и т. д. – все это служит нам фундаментальными документами этнографического исследования.

Генеалогия – это не что иное, как синоптическая карта определенного количества связанных между собой отношений родства. Ее ценность как инструмента исследования заключена в том, что те вопросы, которые этнограф сам для себя сформулировал in abstracto, она позволяет ему поставить перед туземцем-информатором конкретно. Ее ценность как документа состоит в том, что она предоставляет ряд аутентичных фактов, естественным образом сгруппированных. Синоптическая карта магии выполняет ту же функцию. В качестве инструмента исследования я применял ее, например, для того, чтобы подтвердить идеи о природе магической силы. Положив перед собой карту, я легко и без особых хлопот мог переходить от одного пункта к другому и отмечать в каждом из них соответствующие виды деятельности и верований. И тогда ответ на стоящую передо мной абстрактную проблему можно было получить путем выведения обобщающих выводов из всех представленных случаев (эта процедура описана в главах XVII и XVIII[12 - В этой книге кроме приведенной ниже таблицы, которая, строго говоря, не относится к разряду тех документов, о которых здесь идет речь, читатель найдет всего лишь несколько образцов синоптических таблиц – таких, например, как список партнеров кула, о котором я упоминаю и которых я изучаю в главе XIII, разделе II, список даров и подношений (но не в виде таблицы, а только в виде описания) в главе VI, разделе VI, синоптические данные об экспедициях кула (приведены в главе XVI), таблица магии кула – в главе XVII. Я не хотел перегружать эту работу картами и пр., предпочитая сохранить их до публикации моих материалов в полном виде.]). Здесь я не могу продолжать обсуждение этого вопроса, что потребовало бы устанавливать новые разграничения между, например, картами с конкретными, действительными данными (такими как генеалогия) и картами, в которых обобщены характеристики обычаев или верований (такими, какими могут быть карты магических систем).

Снова возвращаясь к вопросу о методологической беспристрастности, о котором уже шла речь в разделе II, я бы хотел заметить, что процедура конкретного и оформленного в виде таблиц представления данных должна быть прежде всего применена к «верительным грамотам» самого этнографа. Это означает, что этнограф, если он стремится, чтобы ему поверили, должен ясно, в сжатом виде и в форме таблиц показать, где в основании его исследования лежат непосредственные наблюдения, а где – опосредованная информация. Приведенная ниже таблица послужит примером этого и поможет читателю этой книги сформировать представление о достоверности любого из тех положений, которые ему хочется проверить особо. С помощью этой таблицы и многих встречающихся в тексте ссылок на то, каким образом, в каких обстоятельствах и с какой степенью точности я пришел к тому или иному выводу, прояснится, как я надеюсь, буквально все, что имеет отношение к источникам этой книги.

Хронологический список связанных с кула событий, свидетелем которых был автор

Первая экспедиция, август 1914 – март 1915.

Март 1915. В деревне Дикойас (остров Вудларк) видел несколько церемониальных актов дарения. Получил предварительную информацию.

Вторая экспедиция, май 1915 – май 1916.

Июнь 1915. Поездка в связи с обрядом кабигидойа с Вакута в Киривина. Я был свидетелем того, как бросали якоря в Каватариа, и видел людей в Омаракана, где собирал информацию.

Июль 1915. Несколько экипажей из Китава пристали к берегу Каулукуба. Люди, которых я наблюдал в Омаракана. За это время я собрал много сведений.

Сентябрь 1915. Неудачная попытка плавания на Китава с То’улува, вождем Омаракана.

Октябрь-ноябрь 1915. Наблюдал отплытие трех экспедиций из Киривина на Китава. Всякий раз То’улува привозит домой большое количество мвали [браслетов].

Ноябрь 1915 – март 1916. Подготовка к большой заморской экспедиции из Киривина на острова Маршалла Беннета. Постройка лодки; починка другой лодки; изготовление паруса в Омаракана; спуск лодки на воду; тасасориа на берегу Каулукуба. Одновременно собиралась информация об этих и других связанных с ними делах. Записано несколько магических текстов, связанных с постройкой лодки и магией кула.

Третья экспедиция, октябрь 1917 – октябрь 1918.

Ноябрь 1917 – декабрь 1917. Обмен кула в границах одного острова; некоторые из полученных в Туквауква данных.

Декабрь 1917 – февраль 1918. Экипажи с Китава прибывают в Вавела. Сбор сведений о йойова. Зафиксировал магические формулы и заклинания Кауга’у.

Март 1918. Приготовления в Санароа; приготовления на островах Амфлетт; флотилия с Добу прибывает на острова Амфлетт. Экспедиция увалаку с Добу следовала на Бойова.