скачать книгу бесплатно
Гутен морген, гутен так.
«Семиклассник, а такой дурень», – подумал с досадой Шурка.
Молодая пряха
В низенькой светелке
Огонек горит.
Молодая пряха
У окна сидит.
Голос дедушки ровный и красивый всегда завораживал Шурку. Сейчас его дедушка сидел в горнице, на облитом солнцем полу на маленьком чурбачке и вязал сетку, вернее – бредень, закрепив веревочки за дужку железной кровати.
– Если два выходных еще повяжу, Шурка, то, глядишь, в апреле отводом поедем рыбачить новым бреднем.
– А как это – отводом? – спросил внук.
– Долго рассказывать. Поедем – сам увидишь, – отозвался дед Иван и вновь вспомнил о молодой пряхе:
Молода, красива,
Карие глаза,
По плечам развита
Русая коса.
Шуркин дедушка всегда пел негромко и неторопливо. Как бы для себя, будто вокруг никого нет. Ему не нужны большие компании. Он вечный единоличник, никогда не был в колхозе. А зачем ему колхоз: его постоянная должность – конюх. В больнице, в нарсуде, в райсобесе есть лошади, значит нужен и Иван Дмитриевич.
Шурка любил, когда дедушка пел в дороге, в степи ли, в лесу… Когда дорога впереди длинная, а вокруг ни души.
В прошлом году на маевку приезжал Волжский народный хор. Артисты выступали на самодельной сцене, сделанной около Осинового озера, где ровная площадка и от нее круто поднимается косогор, он и служил как бы трибунами. Вокруг луговая трава, озеро Подстепное – слева, справа – Осиновое и Лещевое, а дальше, где синева ложится большим широким пологом с белыми кудряшками на зеленую необозримо широкую ленту леса, прячется Самарка, от нее всегда исходил особый свет.
Когда объявили песню «Липа вековая», Шурка даже вздрогнул: «Дедова песня»!
Вышел бодрым шагом красивый артист и запел. Это была другая песня, вернее, слова были те же, мелодия почти та же, но – другая. Певец был напорист и резок, он будто бы с кем-то спорил, доказывал что-то. А дедушка никогда этого не делал. Он пел спокойно, ровно, чаще всего под мерный бег лошадей, сидя на телеге или рыдване, от того-то песня удобно ложилась в монотонный топот конских копыт. Дорога чаще всего была знакома, лошади свои, цель дороги впереди ясна. Тревоги не было, было умеренное, установившееся приятие всего, что есть в пути и что еще будет. Была уверенная сила, спокойная и добрая…
Певец кончил петь, все захлопали. Захлопал и Шурка, но неуверенно и растерянно. В красивых нарядах танцоров, певцов, в громких восклицаниях и припевках ему показалось что-то неестественное. Он не стал больше слушать, сел на свой велосипед и, направив его почти по прямой с откоса, вихрем независимо промчался мимо самодельной сцены и большой старой ветлы в сторону Лещевого озера – там у него стояли пять раколовок, надо было до вечера их проверить и вернуться домой.
Отец приехал
Два последних дня Шурка ждал приезда отца. Баба Груня и деда Ваня уехали за ним на Карем, уложив в сани валенки, старую бекешу и огромный тулуп.
В Самару они поехали через Кряж, а обратно планировали – через Кинель, чтобы при необходимости заночевать у лесников: в Мало-Малышевке у Репкова, в Крепости – у Янина, дорога дальняя – под сто километров.
– Все, Шура, – говорила мать, – начинается у тебя новая жизнь. Ты уж будь умным, соображай что к чему.
– А что, мам?
– Ну хотя бы жить тебе надо бы теперь не у деда, а в своем доме, а то нехорошо как-то.
– Хорошо, мам, но только деда с бабой на меня не обидятся?
– Нет, не обидятся. Можно у них бывать, но ночевать лучше домой, ладно?
– Ладно, – соглашается Шурка, а сам знает, как будет непривычно, у деда всегда интересно: рыбалка, охота, разговоры разные, люди из соседних деревень, чтение вслух книг. Дядья Алексей и Серега – с ними всегда здорово.
– Я уж и не знаю, к лучшему это или нет, что Василия поехали забирать? Бабка твоя скомандовала: «Хватит – и все, уморят там мужика, раз вставать стал – заберем домой, скорее прилепится к жизни».
Матъ пристально посмотрела на Шурку:
– Будешь его отцом звать?
– Буду.
Он уже ждал, как об этом она ему скажет. Вышло не обидно. Это Шурке очень понравилось, ему стало как-то радостно за мать: она все чувствует, понимает, только не всегда все говорит вслух, он это давно заметил. Также заметил, что в отличие от многих, и особенно от его бабушки, она старается даже из грустного сделать веселое. Вот, например, если бы его бабушка и мама в отдельных комнатах рассказывали один и тот же случай, то в той, где бабушка, люди загрустили бы и задумались, а там, где мама, – обязательно засмеялись. Такая особенность у Шуркиной мамы.
– Мам, ты мне когда-нибудь расскажешь, как так получилось?
– Что, сынок?
– Что мы с ним неродные?
– Расскажу, Шура, только немного тудылича, попозже, ладно?
– Ладно, – опять соглашается Шурка.
«Странно, – думал он. – Мы с ним неродные, а на фотографиях мы даже похожи, так разве бывает?»
…Привезли отца поздно ночью.
– Хорошо Степка Синегубый, его дружок, встретился под Крепостью, а то уже чуть не плутать начали, пурга такая, – говорила бабушка, помогая деду Ване ввести отца в избу.
С отца сняли в сенях тулуп, при свете коптюшки перед Шуркой стоял невысокий человек, которого до этого Шурка помнил только лежащим в больничной кровати во всем казенном. Сейчас он был одет в бекешу. Костыли под мышками делали похожим его на большую раненую птицу. Левую ногу он волочил.
– Принимай гостечка, хозяйка, – задорно сказал отец.
Мать широко раскрыла дверь, чтоб не мешать костылям, и он, поддерживаемый дедом, вошел в дом.
– Ну вот, а говорили: нас волки съедят! Подавятся, верно, Шурка?
Шурке стало радостно от такого вопроса, от морозного запаха, от того, что все вместе. Он помогал матери снимать с отца бекешу, а отец, проведя пятерней по Шуркиной голове, добавил:
– Ну, с такими помощниками нас просто не возьмешь.
Шурка опять порадовался тому, как отец просто и ясно все говорит и делает. Под бекешей у отца оказались гимнастерка и галифе. Гимнастерка задралась на поясе, и Шурка увидел глянцевую упругую кожу корсета. «Ему еще не сняли корсет, – отметил он себе, – а как же…»
Когда укладывали отца на кровать, чтобы поменять бинты, Шурка увидел гипс на левой ноге, выше коленки до ступни. Пока мать с бабушкой меняли бинты, Шурка с дедушкой отошли, и он спросил:
– Деда, а как же его такого отпустили?
– Василий настоял: выписывайте. И ни в какую. Железный человек, одно слово. Да и бабка Груня твоя чего стоит!
Пожар в школе
Спалось Шурке плохо. Снились какие-то люди в тулупах, лошади.
Под утро случился большой переполох. Часто захлопали калиткой, дверью в задней избе. Шурка, продирая заспанные глаза, встал и пошел на бабкин голос на кухне. Пол был холодный, и он старался наступать одними пятками.
– Шурка, почему чулки не надел, иди скорее назад или коты вон возьми.
– А что случилось, баб?
– Школа горит, мужики помчались тушить.
Бабка уже растапливала печку. На шестке лежали сухие полешки, а на полу несколько котяков. В глубине печи горел маленький, как игрушечный, костерок. Пахло морозом, который прорывался временами через дверь, керосином и котяками.
Баба Груня взяла увесистую полешку, покапала на нее из бутылки керосином и ловко швырнула в затухающий костерок – печка обрадованно враз засветилась, загудела одобрительно.
– Кому сказала, что стоишь? Иди досыпай!
– Значит, в школу сегодня не идти! – обрадовано выскочило у Шурки, и он сам удивился этому.
Бабка Груня выпрямилась, взглянула в упор своими черными большущими глазами:
– Разве так можно? Это ж беда какая! А? – И укоризненно покачала головой.
Ему стало стыдно, и уже не на пятках, а быстро шлепая всеми ступнями, он засеменил в свой укромный уголок.
…Утром при входе на школьный двор Шурка ужаснулся: левого крыла деревянной школы, где находился его класс и мастерская по труду, не было. Была куча хлама, гора каких-то неузнаваемых предметов и горелый запах на весь двор, от которого щекотало в ноздрях.
Учитель по труду Николай Кузьмич строгим голосом, по-военному, отдавал команды старшеклассникам, которые толпились кто с вилами, кто с лопатой на пепелище.
Все было и свое, и какое-то чужое, как в каком-то кино или во сне.
«Хорошо, что только одна бабка знает, как я обрадовался пожару со сна». Шурка не мог представить, что стало бы, если б все узнали.
…Подошла умная красивая физичка Мария Ильинична и сказала спокойно:
– Ничего, Саша, осилим.
– А где же будем учиться?
– Пока в нашей библиотеке, а с лета директор в Борск хочет ехать с десятиклассниками готовить сосновые бревна. Будем ставить новый сруб. Всем работы хватит. Вашему классу тоже.
– Да, – торопливо согласился Шурка.
Он словно боялся дальнейшего разговора. И, как бы оправдываясь, сказал то, что составляло только часть правды, но было все-таки правдой:
– Ведь там была моя парта, которую мы с Николаем Кузьмичом отремонтировали, и я ее сам красил в этом году. Жалко как!
Новая Шуркина жизнь
С приездом отца жизнь в доме Любаевых потекла по-иному. Ничего, казалось, не ускользало от глаз отца. Как он все быстро замечал и успевал! Дня через три после приезда утром спросил Шурку:
– У нас во дворе есть глина?
– Не знаю, пап, – растерялся Шурка.
– Вот те раз, голова, кто же знает?
– Есть, Василий, за нужником, летось привозили, теперь под снегом, – вмешалась мать.
– Надо наковырять в тазик и навозу из мазанки принести.
– Хорошо, Вася, – мать догадалась, для чего. – Наверно, тряпки какие нужны?
– Нужны.
После завтрака Шурка раскопал снег, ломом наковырял и принес два ведра мерзлой глины. Мать залила ее горячей водой, и пока глина отходила, отец, не дожидаясь, начал забивать тряпками трещину в стене у печки, через которую дул морозный ветер. Он делал все стоя, садиться или наклоняться ему было нельзя, поэтому тряпки Шурка положил на приступок у печи, откуда их отец и брал. Руками он работал очень ловко. Но каждый раз, когда отец выпускал оба костыля из рук и стоял на одной ноге, прислонившись плечом к стене, Шурка боялся, что он упадет. Так и случилось. Отец опрокинулся на рукомойник, висевший в углу, и вместе с ним с грохотом повалился на пол.
– Боже мой, Василий!
Катерина бросилась к мужу. Он тяжело, опираясь на костыли, встал. Мать с Шуркой отвели его и уложили на кровать. Ложился он медленно, осторожно устраивал негнувшуюся в корсете спину.
Мать подняла левую ногу отца и, как чужую, не его, положила рядом с правой.
– Ну вот, отдыхай, мы с Шуркой доделаем.
– Да вот и беда, что вы, а не я, – досадовал отец.
…Через две недели гипс сняли, а еще через месяц Шуркин отец освободился и от корсета. Пугающе красивый из толстой темно-коричневой кожи, схваченный вдоль и поперек светлыми металлическими полосками, лежал он в сенях без надобности.
– Кать, убери его к чертям подальше, – сказал Василий. – За цельный год он мне опротивел.
– Уберу, – с готовностью и радостно сказала мать. – Сейчас, Васенька, поедим, и я выкину его.
После завтрака отец взялся ремонтировать костыли. Он снял резиновые наконечники и в каждый костыль для верной опоры вбил по толстому гвоздю без шляпки.
– Так надежней, мне ведь не прогулки совершать с костылями, работать надо, значит держава, крепость нужна особенная, – пояснил он.
Теперь, когда он встал и пошел по комнате, от гвоздей оставались отметины в полу.
…А вечером приехал старый друг детства отца, Степка Сонюшкин.
«Синегубый» – так его звали оттого, что все лицо и губы у него от контузии на фронте были в синих точках. Он привез две седелки, уздечки и просил за недельку подремонтировать, обещая ставить за это трудодни.
– Знаю я твои трудодни, Степан, еще до войны. Ты мне лошадь, когда надо, дашь?
– Дам, конечно, дам, – говорил Степан, глядя невидящими от ожогов глазами, тускло и покорно. – А ты сделай, у меня еще хомутишко один есть потрепанный, возьмешь?
– А потник-то есть?
