скачать книгу бесплатно
– Не дадут! – последовал уверенный ответ.
Наступила было значительная пауза, но «голубка» встрепенулась и пролепетала, будто прошелестела маленькими и лёгкими крылышками:
– Тогда я приму свои категорические меры! Отомщу всё равно! За всех!
– Какие такие меры?
– Буду как можно дольше жить! И пусть маются со мной – платят мне мою законную пенсию. Для меня оскорбительно маленькую, а для них – сверхнепосильную!
– Не надорвались бы, – скороговоркой отреагировала соседка и забегала суетливо взглядом по ряду светящихся электронных табло, боясь пропустить свою очередь.
«Голубка» сидела неподвижно. Глядя остановившимся взглядом поверх голов рядом сидящих.
Что она видела? И о чём думала? Наверняка не о злосчастном пуде золота печалилась. Скорее, о том, чему нет цены, нет измерения: о загубленных в лихие годины жизнях печалилась…
Петька-здвездочёт
На носу учебный год. Начали съезжаться в интернат его шумные воспитанники. Среди них неприметный четвероклассник Петька. Новенький.
Вечером – отбой. А Петьки нет! Ушёл из интерната? Куда ушёл?
ЧП! Обыскали все помещения. Нет Петьки! Слышу какой-то шум на верху здания интерната. Я – к пожарной лестнице! По лестнице – наверх, к потолку! Вот он – люк! Не закрыт. Я – на чердак! С чердака – на крышу! А там, вот он: сидит на шифере Петька. И смотрит…
– Ты чего тут?
– Марь Ивановна, какая тут красота! Интересно так! Вот, посмотрите, – и тычет пальцем в небо.
У него и в голове нет мыслей о том, в каком я состоянии.
– Смотрите! Вон лес, а за ним горы… А за ними что? И что за горизонтом? Это ж так интересно!
Я вытянула шею, смотрю.
– В нашем посёлке все дома одноэтажные, а здесь! Как здорово! Я не ожидал такого… Думал, скукота будет в интернате.
Встал, схватил меня за руку:
– Смотрите, одна звезда за другой гонится!
Смотрю. И правда: две таких крупных звезды на небе! Летят вместе вниз. Гляжу и не могу оторваться: завораживает.
– Марь Ивановна, темно ведь как! Они, наверное, разбились?
Их не стало… А осколки куда подевались? Марь Ивановна? Их кто-то там за горами подберёт? Уже четыре звезды так упали. Как вы думаете, у нас что-то похожее на тунгусский метеорит может пролететь? Вот бы!
Вопросы сыплются, как горох. У меня вся злость пропала.
Вместе с ним смотрю на небо, как впервые вижу… Стыдно стало отчего-то, будто стала взрослой и предала что-то в себе, а он… обезоружил меня, поставил на место.
…Посидели мы, посмотрели. Прижавшись ко мне, согрелся под боком Петька. Стал сонным.
…Начали спускаться вниз. Спустились. Народ нас ждёт. Успокоились, пошли спать.
На другой день я распорядилась закрыть лаз на замок. Петя такими грустными глазами стал на меня смотреть. И я сдалась… Полезет ещё по пожарной лестнице.
Вместе с ним украдкой несколько раз потом поднимались на крышу. Я трубу раздобыла… Наблюдали за звёздами, за небом. Он так много хотел знать! Я ему помогала книжки по астрономии доставать. А он несколько раз доклады делал для ребят. Важный такой… Поход с ребятами на крышу делали. Его все так и звали – звездочёт.
…Родители его переехали в Ульяновск, и наш звездочёт вместе с ними.
…А мне грустно так стало, будто во второй раз с детством своим простилась.
На обочине
Опять этот старик на берегу Волги. Мы с ним говорим не один уже раз.
Вернее говорил-то больше он. Моё дело – слушать.
– Зовут меня Иваном Сергеевичем, как Тургенева, – сказал он мне сегодня. – Про вас я узнал. Вы книжки пишите. Мне про то пастух коровий Володя сказал. У него есть одна ваша, тоненькая такая.
«Вот почему, – отметил я про себя, – он назвал меня впервые на «вы»».
…И сегодня в разговоре старик часто повторялся, как и прежде. Видно по всему, что постоянно думает над тем, что говорит. Пытается выбраться из плена, а всё ж не по силам.
Одному не по силам, вот опять попался ему я…
Но от меня большая ли помощь?..
А он, кажется, на меня и не надеется:
– Говорил, что тоже силишься понять жизнь? Такую какая есть, какой она стала. И почему она такая? Определена граница, двух твоих институтов не хватит… Понял ли я, что такое жизнь, в свои восемьдесят лет? А как её успеешь понять, когда будто в одну дверь вошёл, а в другую тотчас вышел!.. – он оказывается помнил наши разговоры дословно. – Написать хочешь повесть о простом человеке? Но ведь была уже «Повесть о настоящем человеке»? По-другому хочешь сказать? Ну-ну…
Старик было смолк. Но его тут же толкнуло изнутри, он встряхнул большой белой головой:
– У нас на магистрали, на большаке сейчас кто? Скажи мне? – он перешёл, не заметив на «ты». – Молчишь! А я отвечу! Не сразу, потерпи.
Встал, чуть прошёлся, разминая ноги. Остановился около меня, заговорил нервно:
– Жизнь наша – Россия! Без России мы никто! А какой Россия стала?.. Помнишь, у Шукшина кино было? Там один мужик начитался Гоголя и придавил себя вопросом: «Если Россия – птица-тройка. И мчится, как птица, то кто на тройке? Ответь мне?» Так, по-моему, спрашивал? Михаил Ульянов, ну, который играл этого дошлого мужика. Вон когда ещё накренились мы… И домчались такими до конца двадцатого века. Перенесла Россия нанесённый удар, переживём и нынешние беды… А пока у нас на самом виду Бога не ведающие люди. Торгаши! Разворовывают, растаскивают всё, что могут. По алчности. Не моргнув глазом, считая это за доблесть. успех любой ценой! и сколько тех, кто от безысходности, от нужды переступил черту?! Копошатся… Многие на обочине оказались. Те, которые не торгуют ни ворованным, никаким… Мильёны таких!.. Трудятся как и раньше. Или доживают своё, кто стар. И ненужным оказался… Если их и видят пока, то смотрят на них, как на дефектных каких… Вот тебе и матерьял для второго тома «Мёртвых душ». Бери его прямо из жизни. Черпай по полной… Только душу не выстуди…
Весна в интернате
В наш интернат брали из больших семей и где не было одного родителя.
Без интерната, не знаю, что бы из меня получилось в жизни…
У мамы нас четверо, она неграмотная…
В интернате были свиньи, коровы, огороды. Одежда всегда у всех аккуратная. Я до интерната никогда не носила туфли, откуда им взяться? А тут одели, обули нас. Всё как положено. Научили шить. За выходные я могла сшить два сарафанчика. Во как!
Кормили хорошо. Полдник. Сыр, масло, пельмени сами делали. А нас – около трёхсот человек. Дядя Коля поваром был, такой добрый. А жена его Зина – завхоз. Они часто брали меня к себе на выходные. Люди такие сердечные. Хоть и хорошо было в интернате, а в семью хотелось…
…Нас родители не брали на лето домой. Нечем было кормить.
Зато походы какие! На всю жизнь в памяти остались…
У меня, кроме походов и рисования, ещё одно увлечение было.
Перед самыми окнами интерната был лесок: старые тополя, клёны, три огромных ясеня. А вдоль этого леска посажены молодые деревья, рядком. Я до сих пор хорошо помню. Слева направо: две сосёнки, клён, потом вяз, совсем от него недалеко – дубок, затем – три черёмухи (одна за одной), два куста сирени. И, наконец, последняя в ряду – ива. Такая кустистая и развесистая. Плакучая.
Как я любила возиться с этими деревцами! Завела дневник наблюдений и старалась заносить в него всё примечательное. Тогда ведь не было ещё ни телевизоров, ни магнитофонов, ни сотовых телефонов, как теперь. Свободными были…
Книги и природа!.. Экологически чистое детство! Так теперь я скажу.
Помню, весна пришла. Да такая скорая! К апрелю сильно разогрело. Лето! Весь апрель солнечный! И только к самому концу похолодало. Пошли дожди, да с грозами!
Промыло всё весенним дождичком. Чистенько так стало.
И небо ясное. Мы дня за три артелью весь лесок почистили, вырубку организовали. Красота! И… скукожились! Что же это мы? В леске-то обычно соловьи в чащобе распевают, а теперь всё поредело. Прилетят ли певцы наши? Прилетели! В ночь на первое мая, в третьем часу запел первый соловей. Да так звонко! Как я проснулась, сама не знаю. Будто кто толкнул меня. Распахнула окно… сказка!..
Выскочила я через окно в соловьиную ночь к сизой весенней зелени, освещённой луной, и не могла успокоиться. Смотрела на луну, на всё вокруг, ставшее под вязкой прохладой неба неузнаваемым, и готова была разрыдаться, сама не зная от чего. Странный свет луны, её многозначительное молчание и торжественность говорили о чём-то таком важном, чего днём мы не замечаем, не чувствуем… Лунный свет будто давал сигнал того, что скоро дано мне будет понять сердцем…
До конца соловьиной ночи я так и не смогла уснуть… Как я в те годы любила весну! За то, что она приносила простор зелёного мира, море тепла, свободу светло-голубого, прорвавшегося из зимних холодов, утреннего неба… Приносила тревожное ожидание чего-то неясного, смутного, обещающего такое, чего в твоей жизни ещё не было, но непременно должно быть… Весенний свет вершил во мне какую-то важную для меня работу.
…Первые дни мая. Солнце парит крепко. А зайдёшь в тенёчек – холодно так! Земля от зимы ещё не отошла. Держит холод.
…Всякое дерево по-своему оживает в такое время. Сосёнки хоть и зелёные, а обновления особого не чувствуется, кончики ветвей украсились мутовками, но всё сдержанно, суховато…
Другое дело – разрогатившийся клён. Весь покрыт листвой, совсем летней! У вяза – своё. Толстый уже, почти в руку внизу, стоит с чуть ожившими почками. Еле-еле проглядывает из них тугая зелень.
А дубочек, чуть потоньше вяза, совсем будто неживой: почки набухают, а никакой зелени. Стоит стройный, повыше вяза, не похожий на своих сородичей в леске. Ему Колька Таликин уже два года обрезает боковые ветки, и он тянется вверх. Стройнее всех!
– Я сделаю так, чтобы он был тонким и высоким, как тополь! – заявляет.
– Зачем? – спрашиваю Кольку.
– Мне интересно.
У черёмухи уже висят фонарики, но белые только наполовину.
К кончику такой фонарик сходит на конце маленькими, уменьшающимися в диаметре шариками. В каждом из них проглядывает цветок.
…Цветочки, если взять в руки, уже едва уловимо источают свой удивительный запах. Не то, что цветки сирени, которые пока тёмные ещё совсем и пахнут только одной зеленью.
Зато плакучая ива – царевна на всю округу. Её тонкие ветки свисают вниз, образуя девичью причёску. И каждая веточка, кроме изящных, тонких и узких листиков, украшена золотистыми серёжками. Их очень много, серёжек этих! Присмотришься и увидишь, что едва ли не из каждой почки, выпустившей свой листочек, выскочила и золотистая, извивающаяся, мохнатая, похожая на тонкую гусеницу, серёжка.
К иве нестерпимо хочется подойти и потрогать её или что-нибудь сказать ей. Но подойти очень близко не так-то просто. Около неё, вокруг, зеленеют вовсю ландыши. Боязно ступить ногой… Нигде нет, а под ивой столько их, ландышей! Мраморных ландышевых колокольчиков ещё нет. Но, кажется, если проспишь, придёшь утром попозже, а они вот уже позванивают хрустальным, холодноватым звоном.
У вишни, которая в мой рост, цветки тугие и кругленькие. Вот-вот стрельнут бело-розовыми бутончиками… Любопытно так!
В лес весна приходит раньше, чем куда-либо. Потому и тянешься к нему. Ждёшь чуда…
Весна вся соткана из ожидания.
…А кругом столько забот и игр! Надо побывать на холмах, поиграть в салки. Мальчишки гурьбой выливают сусликов… То тут, то там гуртуются…
…Теплынь! Девчата в майках. Одно только… мальчишки начали щупать девчат. Какая зазевается… схватит до боли раз, другой… и убежит тут же… Девчонки идут жаловаться к Вере Ивановне. А она успокаивает, как может: «Мальчишки растут, и вы растёте. Ничего у вас тут вот не было, а теперь… Что это у вас за бугорки растут? Как почечки по весне… Им, мальчишкам, интересно».
…Были у нас две девочки-близнецы: Лида и Таня. Их никто не различал. Заставили Лиду косички носить, а Тане короткую стрижку определили. Лиды уже нет. А с Таней я списалась недавно, она в тех краях так и живёт. «Озера, в котором мы с ребятами ловили раков и тут же в большом ведре варили, – пишет, – уже давно нет. Так, болотце осталось… не узнать… Ни раков, ни ежевики нет. Того дома, в котором интернат был, тоже нет. Кафе и бензозаправка теперь там».
А те, наши деревья, сообщает Татьяна, стоят. Вымахали! Больше пятидесяти лет минуло. Хочется съездить, посмотреть…
Но с моими-то ногами как теперь?..
Враги
Перед самой смертью дед мой рассказывал, как каялся:
«Прибыл и к нам уполномоченный в 37-ом году.
– От вас должно быть три врага народа, – заявляет.
– Да как это? У нас нет таких!..
– В соседней Лобачёвке пятерых арестовали, а у вас вдвое больше народу и никого нет? – говорит и смотрит поверх наших голов. – Не вникнете в ситуацию, будем разбираться с вами лично. Укрывательство – дело куда как серьёзное!..
Уехал уполномоченный.
Надо что-то делать… Сидим, думаем. Я – председатель сельсовета и ещё двое из активистов. Пётр Конкин – из бывших балтийских моряков, безрукий. И этот, Кандауров Сашуня, вёрткий такой…
Кандауров говорит:
– Давайте Кичигина: у него отец, чтобы в гражданскую Чапаеву не давать коня, загнал животине в копыто гвоздь.
Пётр Конкин вскинулся:
– Это ж твой отец, Сашуня, загнал коню гвоздь, мне рассказывали…
– Ну, мой, не мой! Их обоих уже нет. Чего ты хочешь? В Сибирь?
Молчит Конкин. Понял, кто перед ним.
А Кандауров дальше:
– Второй – Ванька Лашманкин. Он в колхозе украл гужи, чтобы валенки подшивать.
– Было это? – спрашиваю.
– А ты проверь теперь! – отвечает.
