скачать книгу бесплатно
Любовь в канун Миллениума
Анатолий Маляров
Три незаурядные были о любви. Если в восьмидесятых годах прошлого века любовь была способна на жертву, в девяностых ее травил эгоизм, то в начале нашего века явилась растерянность. Такие мысли приходят по прочтении триптиха Анатолия Малярова «Любовь в канун Миллениума», занимательного, мастерски написанного. Три истории, три грани бытия – любовь на потребу. «Гастроль», «Мигрантка», «Psyche».
Анатолий Маляров
Любовь в канун Миллениума
Триптих
Гастроль
В тридцать с небольшим утраты даются нелегко. Весной у меня не приняли заумный спектакль. Я скрежетал зубами и вострил лыжи. Но подошел наш пухленький главный, Анатолий Яковлевич, обозначил отеческую улыбку и прогудел:
– Не спеши. Поедем на гастроли. Я дам тебе комедию-самоигралку, пригласишь «оленей», вывезут.
«Оленями» в труппе называли трех молодых, одаренных и независимых актеров.
…Первый день в чужом городе не снял напряжения. Редкая в наших краях чопорность, много зелени, соседство вычурных старинных этажей в три окна с убогой панельной архитектурой. И полное сознание, что ты не котируешься. Слова директора-распорядителя – доказательство тому:
– Жить будете в гостинице «Арена», не один, с залуженным Пришибовским.
Я открыл рот возразить, но распорядитель не любил коллизий и подтолкнул ко мне начищенного, припудренного подстарка, недавно перешедшего к нам из Одессы. Я побрел с ним под ручку, внимая его вступительной речи:
– Коллега, ты умеешь снисходить к человеческим слабостям? Да или нет? Так вот, я ночью выхожу. По два, бывает, по пяти раз. Мочевой пузырь. Не может же у человека быть все на уровне: и талант и мочевой пузырь. Так эти пуресы не хотят со мной поселяться. А я так тихо все проделываю – ты и не услышишь.
Про Лео Вениаминовича я успел узнать такое: переодеваясь в театральный костюм, он тщательно проверяет содержимое своего кошелька и передает его помощнице. Сигареты покупает поштучно – из экономии. В универмаге, выбрав покупку, просит отгородить его в уголке, спускает брюки и достает из нашитого на трусы кармана с крупной английской булавкой деньги. Комик он профессиональный, но, не приведи Бог, ему подадут реплику неточно – в гримуборной будет истерика.
– Я так тихо выйду и зайду, ты не будешь в претензии.
– Ладно. Я сплю аки безгрешный. Но уж если вы меня потревожите…
Устроились в небольшом чистом номере с желтыми стенами и рубиновыми искрами на шторах. Телефон, горячая вода, чего еще надо!
В первый вечер Лео Вениаминович разделся, снял майку, вытряхнул ее в приотворенную дверь на проходящего мимо жильца и лег на спину. Одеяло натянул под мышки, руки выпростал и сжал сусликами над грудью. Я уснул сразу. И спал, как обещал, без движения и храпа. Где-то за полночь, по- видимому, опасливо озираясь на меня, Лео Вениаминович выходил. Как он вел себя, можно только догадываться однако проделал все так тихо, что сам пришел в восторг и не стерпел, растолкал меня, что не так уж просто, и, сияя, спросил:
– Коллега! Ну, как я выходил?! Я даже тебя не разбудил.
Я не был в претензии…
Выйдя из ботанического сада, я чувствую себя одиноким: слишком красиво для рядового рабочего дня. Через короткое время войду в репетиционный зал. Т- образно стоят столы, снуют «олени» и занятые у меня «старики», ждут от меня чего-то. А я не горю желанием навязывать им не слишком веселую комедию. Надоело скользить по поверхности, когда рядом с тобой, вон за теми роскошными, оставленными для нас старыми господами окнами, мои современники недоедают, не любят друг друга, воруют. Вместо обнажения пошлости и глупости нашей жизни, повальной несправедливости я в который раз преподнесу зрителю рассиропленную, во всех инстанциях одобренную басенку, буду выжимать смех самыми непотребными трюками.
Я рад, что имею в резерве полчаса времени. Издали вижу крупную фотографическую рекламу. Наша прима Нина с полуобнаженной грудью и вытаращенными глазами. Два героя из комедии плаща и шпаги застыли в глубоком реверансе, шляпы с плюмажами на отлете. Частокол женских ног из оперетты дурного толка – я даже не припомню, из какого это спектакля. Репертуар у нас серьезный.
Под афишами стоят две девушки, обе в зеленых летних платьях различных тонов и покроев. У одной пышные каштановые волосы ниспадают на спину, другая прижимает ладони к губам. Изучают названия пьес и имена исполнителей. Пришибовский выходит из-за стенда с его изображением.
– Ты видишь, больше не нашли моих фотографий. Только в двух ролях. А я играю здесь в трех спектаклях.
– Ради Бога, не огорчайтесь. Пройдет два-три спектакля, и в городе только и будет разговоров, что про вас.
Заметив пристальный взгляд, которым я смерил девушек, Лео Вениаминович плутовато ухмыляется:
– Можешь разыграть красавиц. Я подслушал. Вон ту, рыжую, зовут Женей, а другую как-то странно, Це-це, Цецилия, что ли. Ты же молодой, подойди, подпусти тумана, пусть знают наших.
Я хочу пройти мимо. Он преграждает мне путь и, ласково теребя за плечи, подталкивает к девушкам. Сам исчезает так же лихо, как и появился.
– Доброе утро, девушки! Я хочу наняться к вам гидом.
– Вы из театра?
– Да, Женя.
– Что? – Она огорошенно вскинула густые и, в отличие от волос, не рыжие, а черные брови, засмеялась: зубы прелестные. – Вы за нами следили? Приятно, очень приятно.
– Да нет, я только подошел.
Ей можно дать двадцать лет. Чистый овал лица, не худенького, но с тонкой кожей, густые волосы венчиком встают надо лбом и спокойными волнами уходят за плечи. Большие голубые глаза с черными ресницами. Хороша у нее фигура! Тяжелые груди делают девушку старше своих лет, изящный изгиб талии и развитые бедра. Легкое платье играет под летним ветерком и переливается многими зелеными оттенками…
Рядом с Женей подруга, которую Пришибовский назвал Це-це, выглядит бледно: худая, излишне поджарая, с печальным выражением лица и раздражающей россыпью мелких родимых пятен на шее. Она не остановила на себе взгляд, и потому я настойчиво смотрю на нее.
– Не следил, но знаю, что вас зовут Це-це.
Женю донимает новый приступ смеха.
– Не лукавьте, следили вы за нами. И сейчас говорите неправду. Как же верить вашим словам о спектаклях, если вы с самого начала дурачите нас.
– Я послушный мальчик и не лгу. Не я выследил вас, а вон тот великолепный артист, что приближается к служебному входу. Он мне все о вас сообщил.
– Нехорошо подслушивать.
– Ему нет нужды подслушивать. Он гипнотизер. Он усыпил вас и выпытал все, что ему нужно. Вы и не заметили.
– Вот какие у вас артисты! – вставила Це-це не без иронии.
– А вы приходите на спектакли. Он, после поклона в конце, съедает зрителя. Любого, по желанию жертвы.
Жене нравится разговор, который и на разговор не походит. Она переводит взгляд с одного щита с фотографиями на другой и спрашивает, по-детски тыча пальцем в костюмированные фигуры:
– А этот принц чем занимается?
– Он околдовывает женщин с первого взгляда.
– А эта толстая старуха?
– Это – победительница республиканского конкурса на лучшую тещу.
– Послушайте, что у вас за театр!
– Приходите на спектакли, увидите.
– А вы, случайно, не зазывалой работаете?
– Скромный распространитель билетов, – я дурашливо кланяюсь. – Борзовик, с вашего позволения.
– О, теперь многое проясняется. Доставайте билеты, будем брать.
Мне очень нравится Женя. Я сознаю, что не по Сеньке шапка, но на всякий случай достаю пригласительный на две персоны, выпрошенный у администратора для горничной, протягиваю Цецилии, чтобы уравнять шансы девушек.
– Прошу. Сегодня открытие, все билеты проданы. Это на завтра.
– Сколько это стоит?
– Театр готов доплачивать таким очаровательным зрительницам.
Я хочу понравиться и нажимаю на педали со всей мочи. Чувствую, порох на сегодня кончается, поспешно прощаюсь.
– Жду завтра к девятнадцати.
Удаляюсь продуманно небрежной походкой, про себя заклинаю: придите, придите!
…Моя трактовка пьесы звучит странно. Главный говорил о комедии, а я вижу трагикомедию, скорее, драму. А юмор? Есть много юмора, он печален, как в жизни, – смех над собственным бессилием.
«Олени» ухмыляются. Они легки, современны, они не голодали, их любят режиссеры и женщины, больших потерь они еще не знают. Я говорю им, что скучно смотреть на персонаж, который весь сверху, пусть зритель больше догадывается о его переживаниях. Не надо разжевывать и подавать буквально и слова, и мысли, общепринятые, прописные истины уже изрядно надоели.
Сегодня я никого не могу убедить, чувствую себя опустошенным. Повторяется история с проваленной постановкой. Там я не сумел повести за собой, а может быть, кому-то выгодно было убедить меня, что я не смогу повести за собой.
Так проходит первая репетиция.
Так проходит и вторая.
Жду вечера, бреюсь, принимаю душ в гостиничном номере, наглаживаюсь.
– Коллега, как тебе девочки?
– Какие? – Я понимаю, о чем Лео Вениаминович, но притормаживаю.
– Мешегине! Можно подумать, что ты прихорашиваешься к Анатолию Яковлевичу.
– Ах, вы о вчерашних? Одна лучше другой.
– Ну, желаю успеха!
Он лежит поверх одеяла в одних трусах с нашитым карманом, нога на ногу. Он мыслит. На физиономии выразительная игра чувств.
– Как опытный ловелас, просвети меня, во что обойдется приглашение двух дамочек в ресторан?
Неожиданно. Собственно, в логике характера Пришибовского.
– По полторы сотни на душу.
Он резко, слишком резко для пятидесяти лет и его радикулита, садится.
– Ты с ума сошел! И ты позволяешь себе такое?
– Если вы позволите?..
– Стоп! На что намекаешь? Не собираешься ли ты угощать на одолженные тугрики?
– Лучше не идти?
– Нет, нет. Ты иди, ты же молодой. Славные семиточки!
Однако коллега отворачивается к стенке, не желая участвовать в эдаком неразумном расточительстве.
Четверть седьмого пополудни. Жду, прячусь за рекламными щитами, за витражами фойе, неудобно перед своими.
Женя подходит одна. Платье – накидка из вишневого шелка. Она старше двадцати лет, величава и недоступна. От этого я внутренне отстраняюсь, чуждаюсь ее. Встречный ветерок приподнимает крылатку, показывает обтянутые таким же шелком груди. Они большие, и мне хочется, чтобы это мне не нравилось, раздосадовало меня. Ну ее к лешему!
Она не ищет меня взглядом, она идет прямо на щит, у которого я пригорюнился, непоколебимо уверенная, что ее ждут со вчерашнего дня.
– Добрый вечер! – произносит она, вздохнув, словно после стометровки, и едва заметно закатив глаза.
– Вы так спешили…
– Я спешила извиниться. Циля не может сегодня. У нее завтра экзамен.
Я хочу выразить полное удовлетворение стечением подобных обстоятельств, но такт требует своего:
– Жаль. Никого так не жаль, как студентов в июне! Она где учится?
– На экономическом. Третий курс.
– А вы свободный человек? – решаюсь спросить напрямик.
Сияние глаз притупляется, левое веко заметно прищуривается, что-то прячет.
– Мы однокашницы. Только я… мне нужно было досрочно сдать.
По тону она в чем-то проговорилась; я не стал смущать девушку вопросами.
Мы протискиваемся к входу. Она подает пригласительный билет. Контролер, даже не глядя на тисненый картон, вежливо кланяется мне с эдаким пониманием сути. Проходим, как в собственный дом.
Мы весь вечер молчим: она в плену у искусства, а я у нее в плену.
Провожаю девушку домой; нам хорошо. После говорливого проспекта, в полутьме, упрятавшей все городские изъяны, пошли каменные переулки, голые, пахнущие заночевавшим здесь солнцем, но без единого деревца.
Женя вдруг останавливается.
– Нам лучше расстаться здесь.
