скачать книгу бесплатно
– Благодарю вас за ценный совет! Вы совершенно правы. И я был бы очень рад немедленно же освободить вас от своего присутствия…
– Господи! Да что вы опять такое говорите? – раздражённо перебил его Модзалевский, но Лукомский продолжил:
– Но, к сожалению, имеются обстоятельства, мешающие мне немедленно удовлетворить ваше желание. Во-первых, у меня ещё не готов заграничный паспорт, что, впрочем, не мешает мне поселиться в гостинице до его получения. А, во-вторых, и это самое главное, мой сын.
– Что ваш сын?
– Если я вас покину, то я не могу оставить у вас своего ребёнка. А перевести его сейчас в другую обстановку я, к сожалению, не могу. Прошу меня простить, что я не позаботился об этом раньше.
– Позвольте! – воскликнул Модзалевский. – Что вы такое говорите? Ведь вы же сами согласились оставить Сашеньку у нас.
– Да… Но тогда было другое дело. Тогда я был мужем вашей дочери, и как-никак, близким вам человеком… И тогда вы ещё не предлагали мне под разными деликатными соусами прекратить эту близость…
Модзалевского взорвало. Всякий раз, когда он (как, например, сейчас) приходил в ярость, у него как-то на голове самим собой вставали дымом седые волосы, а очки начинали сваливаться с близоруких глаз. И при этом его невысокая, сутулая фигура становилась выше и величественней.
– Вы не человек! – закричал он тонким голосом, махая очками, дрожащими руками. – Вы машина! У вас нет сердца! Вы не можете понять самых простых, самых обыкновенных человеческих слов и перерабатываете их в какую-то гадость! Вы везде и во всём видите какой-то скрытый замысел! И никакими силами нельзя вам втолковать, что с вами говорят вполне искренно. Я же вам сказал, что разъехаться нужно временно, пока всё не успокоится… Но если уж вы всё понимаете шиворот-навыворот, то мне остаётся только одно: просить не покидать нас ни на одну минуту, бросить все ваши чёртовы командировки, мучить себя и нас, и окончательно испортить все отношения между нами.
– Николай Павлович, прекратите эту театральщину и издевательства надо мной, – небрежным тоном произнёс зять.
– Издевательства? – кричал Модзалевский. – Кто над кем ещё издевается, вы и издеваетесь!
Он махнул рукой и, весь красный, вспотевший и злой, вышел быстрым шагом из комнаты зятя.
– Что такое? – спросила его встревоженная Елизавета Сергеевна.
– Нет, это невозможно! – плачущем голосом говорил старик. – Ну, и чёрт с ним! Пусть живёт здесь… Что я могу ещё сделать с ним?
Позднее, немного успокоившись, он передал жене содержание своего разговора с зятем.
– Так он уезжает или не уезжает? Я ничего не понимаю, – заметила Елизавета Сергеевна.
Модзалевский широко развёл руками.
– Он хочет дать нам понять, что если, мол, он уедет, так уж уедет совсем, и что между нами всё порвано, и что мы его выгнали. Словом, если он уезжает, то это скандал, позорище и смертельное оскорбление ему…
Николай Павлович от волнения, словно зверь в клетке, несколько раз прошёлся по комнате.
– И беда не в том, – продолжил он, – что из-за паспорта или по другой причине он проживёт у нас ещё неизвестно сколько дней, а беда в том, что при таких его взглядах мы, пожалуй, и сами будем просить его остаться. Потому что мы не хотим скандалов и позорищ… Да к тому же ещё эта его болтовня насчет Саши.
Старики долго ещё не могли успокоиться и, заперевшись в своей комнате, до глубокой ночи рассуждали об ужасном зяте и о невозможности отделаться от него.
Лукомский, по уходу Модзалевского, в первый момент хотел броситься за ним вслед и во всеуслышание, так, чтобы вся прислуга слышала, объявить: «Я ни на минуту больше не задержусь в вашем доме!» – и в самом деле тут же собрать вещи и уйти в гостиницу. Но свойственная этому чопорному и холодному человеку выдержка удержала его от этой выходки.
– Нет! Это уже слишком! – бормотал он, нервно шагая из угла в угол. – Это уже чересчур! За кого они, в самом деле, меня держат?
Тесть, в сущности, и раньше закидывал удочку насчёт командировки и насчёт того, что было бы лучше Даниилу Валерьевичу уехать. Но ещё никогда, как казалось сейчас Лукомскому, он не делал этих закидываний в такой прямой и обидной форме, как сегодня.
Он нервно бродил по комнате и обдумывал, как же ему теперь поступить? Разумеется, правильней всего, достойно это немедленно уйти и порвать все отношения с этими неделикатными людьми. Но уйти – это значит уйти совсем и, стало быть, забрать ребёнка. А куда пристроить этого ребёнка, этого сына, к которому Лукомский не чувствовал никакой привязанности, но который принёс с собой, на свет божий, новый авторитет для Лукомского – авторитет отцовский. Этот, как и все другие авторитеты Лукомского, нуждался в поддержке и охране, и поэтому невозможно было игнорировать сына, но приходилось много соображать, по поводу его дальнейшего существования.
Со временем, не торопясь, обдумав всё как следует, конечно, можно было бы пристроить сына куда-нибудь приличным образом. Но сейчас, завтра, послезавтра – сделать это было невозможно.
«Может быть, он извинится завтра передо мной, и всё это сгладится? – вдруг пришла Лукомскому в голову мысль. – А иначе как быть? Не глотать же бесконечно все эти оскорбления?»
Для того, чтобы хоть немного успокоиться и отвлечься, он снова принялся за поиски портрета. Но вместо успокоения это занятие принесло новые раздражения.
Он перерыл все ящики комода, весь письменный стол, все бумаги и брошюры, которые лежали на этажерке, но портрета нигде не было. А между тем Лукомский ясно помнил, что ещё два дня назад портрет лежал на комоде.
Сегодня ему пришло в голову заказать сделать с него увеличение в изящной чёрной рамке с креплениями. Ему казалось, что это будет очень прилично и вполне подходяще его новому статусу. Статусу вдовца.
«Куда он мог подеваться? – думал он, раздражённо ходя по комнате большими шагами. – Что это за возмутительные порядки? Мои вещи пропадают из моей собственной комнаты! Кто же здесь без меня хозяйничал? Или я уже не хозяин даже здесь?»
Измученный и раздражённый, он улёгся спать, но уснуть не мог. Несколько раз, в течение ночи, он вставал, пытался работать, читать, обдумывать своё положение, искать ещё раз портрет, но ничего не получалось. Мысли в его голове никак не могли собраться воедино, а в сердце закипало, и росла острая неприязнь к «неделикатным и нетактичным людям».
На следующий день у него произошла новая ссора с Модзалевскими, потом ещё и ещё – и отношения с ними, с каждым новым днём, становились все хуже и хуже.
Глава третья
Иван Иваныч Чакветадзе получил жалование и отправился «кутить» на стоявший у пристани пароход.
Грузин-бухгалтер свято исполнял этот обычай каждый месяц. Но так как он был человек очень воздержанный и скромный, а ещё и не пил вина, то кутежи у него были довольно своеобразные.
Он позвал своего помощника Сухомлина и передал ему инструкции, как и что делать без него, а сам надел красный парадный бешмет с крупными чёрными пуговицами, чистую чёрную сорочку и новую, кристально белую, кавказскую папаху. И, напустив на себя важности, торжественно отправился в рубку первого класса.
– Здравствуйте, Иван Иваныч! – кланялись ему знакомые официанты, радостно улыбаясь.
– Здравствуй! – величественно кивнул он. – Который из вас самый проворный? Ко мне иди! Служить мне будешь, буду гонять тебя так сильно, что заморю на работе.
– Не заморите, Иван Иваныч! Вы человек хороший, обходительный, щедрый.
В рубке Чакветадзе уселся за отдельный стол в углу, и, напустив ещё больше важности, произнёс:
– Ну, значит, меню мне давай.
Официант подал меню, и Чакветадзе стал внимательно изучать его.
– Осетрина у вас свежая?
– Помилуйте, Иван Иваныч… Из Астрахани идём-с.
– И севрюжка тоже?
– И севрюжка. И вообще любая рыба на пароходе: стерлядь, судак, налим…
– А из дичи есть что-нибудь подходящее для меня?
– Куропатка есть, тетерев, утка…
– Ага… Так… Тогда будь добр, подай мне салат из рыбы… Да чтобы зелёного горошку побольше, солений разных, да и грибков ещё можно.
– Слушаю-с, Иван Иваныч!
– А после подай мне пожарскую котлету из дичи… И потом пломбир с фруктами… Два пломбира с фруктами.
– Слушаю-с…
– Постой, постой! Погоди, знаешь, что сделай: сначала пломбира мне подай, хорошо? А уже потом рыбу и котлетку…
– Понял вас, сию минуту!
– Нет, постой!… Смотри, пожалуйста, а ты действительно проворный!… Ты погоди. Возьми свой карандашик с бумагой и ещё запиши… Взял? Записываешь? Так… Ещё мне порцию чёрной икры, это между делом, потом сыру мне… Швейцарского, а затем чашечку бульона куриного. Вот… Смотри не упусти ничего!
– А из вин, что прикажете?
– А из вин подай мне фруктовой воды – грушевой и черносмородиновой. А потом можно и чая… С вареньем и печеньем.
Иван Иваныч страстно любил чай со сладостями и мог пить его помногу и подолгу. Про него ходил один миф, что во время пожара в его доме, который случился несколько лет назад, Иван Иваныч едва не сгорел из-за чая. Он пил чай, когда к нему прибежали и сказали, что его дом загорелся. «Мало ли что там горит! – возразил он. – Не видишь, я чай пью!». Немного погодя, опять прибегают: – «Иван Иваныч, лестница горит! Бегите!» – «Смотри, пожалуйста, не буду я бежать! Дайте чай допить!» Наконец только когда пламя ворвалось в комнату, Иван Иваныч схватил самовар и кое-как, через окно, выбрался наружу. Но чай всё-таки допил.
– Ну-с, теперь всё, – объявил он официанту, – действуй! Ах да, передай ещё капитану: мол, Иван Иваныч, угощает. Просил пожаловать, если время имеется.
Спустя минут двадцать, Чакветадзе находился уже в самом разгаре пиршества. Перед ним стояли бутылки с разноцветной жидкостью, сковородки с горячей едой, разные салатницы, тарелки… Его тёмное скуластое лицо ещё больше потемнело от удовольствия и жара. В рубке было почти пусто. Кроме него, сидело по углам всего два-три пассажира. Иван Иваныч скучал без компании и ждал кого-нибудь из своих.
И компания не заставила себя долго ждать. Грузина настолько все любили, что он не мог остаться в одиночестве.
Прежде всего в рубку заглянул капитан.
– Иван Иваныч! Моё почтение! – весело воскликнул он. – Пиршествуете? Приятного аппетита!
– Спасибо! Сюда иди! Вместе кушать будем! – пригласил его грузин.
– Да ведь ты ерунду кушаешь, Иван Иваныч! – смеялся капитан подсаживаясь. – Я и рад бы тебе компанию составить, да душа не принимает сладкой водички. И чего ты вина не пьёшь? Какой ты, прости господи, грузин после этого? Ты, кстати, знаешь, что Волга пьяных любит? Вот Волга пьяных не топит, а трезвых топит…
– Ну, ладно тебе! Для тебя сейчас велю вина подать… Иль водочки прикажешь? Пей на здоровье, а я свою «сладкую водичку» попью. Хорошо?
– А не противно? Если вино то рядом будет стоять?
– Мне то что? Пускай стоит.
Вскоре к пирующим присоединились, помощник капитана, машинист и ещё двое знакомых Чакветадзе. На столе появилось вино, водка, пиво, а также чай. Чакветадзе пил стакан за стаканом, как будто ровно перед этим ничего не ел и не пил, и заедал всё печеньем и вареньем. Лицо его покрылось капельками пота, глаза сияли, а папаха съехала набок. Он громко пел, громко говорил, громко смеялся и гораздо больше производил впечатление подвыпившего, чем его сотрапезники, пившие горячительные напитки.
При подобной обстановке протекали все кутежи Чакветадзе, и нередко число пирующих увеличивалось до таких размеров, что приходилось перебираться за стол больше. И вплоть до первого свистка эта дружная компания заседала в рубке, ведя самые приятные для Чакветадзе разговоры: о пароходах и пароходных делах.
Иван Иваныч был живой легендой всего волжского пароходства. Он знал не только каждый пароход «в лицо» и «по голосу», но и знал всю его историю: где он построен, в каком году спущен на воду, когда последний раз меняли котлы, с кем сталкивался, знал все поломки и т. д. Он был коротко, по-дружески, знаком с каждым капитаном. Начиная с местных и приглашённых со стороны иностранцев, заканчивая военными флотскими офицерами. Среди них были у Чакветадзе и любимцы, с которыми он был особенно рад встречаться и проводить время, и знакомством с которыми он очень гордился. Самым любимым из них у него был капитан Ткаченко. Чакветадзе ярко и образно изображал перед своей аудиторией, как этот знаменитый капитан, гоняясь с другим пароходом, сжёг, из-за нехватки дров, груз свиного сала. Рассказывал, с какой легендарной скоростью ходил под его управлением пароход «Вещий Олег», и как не воздержан был Ткаченко на язык: когда пароход садился на мель, он, зная свою слабость, предусмотрительно обращался к пассажиркам: – «Сударыни! Сейчас я буду грубо выражаться. Не угодно ли вам спуститься вниз»…
– И смотри, пожалуйста, как он любил свой пароход! – всегда прибавлял грузин. – Ни на какой другой пароход переходить не желал. Его звали на «Анастасию», на «Поспешный». Нет, остался на проверенном «Вещем Олеге»… Не то что нынешние капитаны: сегодня на одном, завтра на другом… Пароход свой путём разглядеть не успеют, а уже на другом. Ткаченко знал свой пароход! Каждый гвоздик на нём знал… А когда «Вещего Олега» модернизировали и полностью перестроили, дав ему новое имя «Анна». Он обиделся: «Это не мой пароход! Не хочу и не буду на нём ходить!» – и ушёл. Да, вот такой он капитан Ткаченко, остался верным другом «Вещему Олегу» и не предал его.
Иногда шутки ради, чтобы подзадорить Чакветадзе, собеседники принимались хвалить пароходы конкурирующей компании. Тогда грузин приходил в шумное возбуждение.
– Что ты мне такое говоришь, скажи, пожалуйста! – кричал он, ударяя себя в грудь смотря бешеным взглядом на собеседника. – «Юрий Долгорукий» хороший пароход? Ты, верно, с ума сошёл? «Юрий Долгорукий» построен в 1862 году, а котлы в последний раз на нём меняли в 80-м! У него машинное отделение всё чёрное, как ночь, не одного светлого пятна. Это старая, гнилая дрянь! А обстановка? Ха! Видел ты обстановку «Юрия Долгорукого»? Дешёвка! Ещё и ненадёжная! А, ты не видел, тогда молчи, пожалуйста, если не видел!
– А видал ли ты, Иван Иваныч, «Светлану» после ремонта? – хладнокровно говорил собеседник, перемигиваясь с соседями. – Вся блестит, сверкает, стены в рубке оклеили тиснёным деревом… Просто шик!
– Ну ты скажешь дорогой! После ремонта… – вопил Чакветадзе. – Знаем мы их ремонт! Вывеску покрасили да свисток новый приделали! И вот, скажи, пожалуйста, вот откуда ты взял тиснёное дерево? Никакого тиснёного дерева там нет! Трёхлетняя старая клеёнка облезлая… Тьфу, срам! «Светлана» как была дырявым корытом, так им и осталась!
– Ну, может быть, я его с кем-то спутал… – кротко соглашался собеседник.
– Ой, пароходы он путает, а ещё капитан называется! – накидывался на него возбуждённый грузин.
– Ну, ладно тебе, – смеялись остальные. – Иван Иваныч, не серчай.
На этот раз пиршество Чакветадзе, однако, прервалось самым неожиданным образом.
Около Ивана Иваныча собралось уже человек шесть, и разговоры текли рекой. Он уже успел воодушевлённо рассказать целых две истории о капитане Ткаченко. Потом разговор перешёл на нынешние порядки в пароходстве. Чакветадзе, ещё более воодушевившись, громил «бюрократов» из петербургского правления «Сома» за нелепые, по его мнению, распоряжения и за незнания Волги. До отхода парохода оставалось ещё два часа, и ещё половина напитков и угощений оставалось нетронутыми, а Чакветадзе добрался всего только до седьмого стакана чая.
И вдруг в рубку вбежал бледный, взволнованный Сухомлин и испуганным тоном, заикаясь от волнения, обратился к грузину.
– Иван Иваныч, срочно, пожалуй, в контору!
– А что такое? – удивился Чакветадзе. – Что, собственно, случилось?
– Скандал Иван Иваныч… Такой скандал, что и не знаю… Николай Павлович побил Лукомского…
Чакветадзе вскочил, словно на пружинах. Собеседники в смятении отодвинулись от стола.
– Врёшь?!
– Ей-богу! Вот тебе крест! – перекрестился. – Сейчас Николай Павлович в конторе, сидит ни жив ни мёртв… Елизавета Сергеевна тоже там, а доктор Лукомский за полицией побежал!
Находившиеся в рубке пассажиры, очевидно, заинтересовались появлением Сухомлина и его рассказом. Почти все они, любопытства ради, торопливо вышли на балкон, откуда было хорошо видно, что делается на пристани.
Потрясённый Чакветадзе схватился за голову и промолвил:
– Батюшки-батюшки… Ой, как нехорошо!… Пошли скорей!
– Вот это да! – воскликнул капитан. – Чего это с ним? – крикнул он в спину удаляющегося грузина.
Чакветадзе пулей спустился на нижнюю палубу к трапу и ещё по дороге услышал какой-то особый шум в конторе.
Там гудел и раздавался громкий, особенно повышенный и беспокойный разговор, непохожий на обычный шум пристанской суеты. Отдельные восклицания, словно короткие языки пламени, то и дело вырывались в костёр этого треска и гула. Около двери конторы теснилась толпа пассажиров и других, случайных, зевак. К зданию торопливо приближался, придерживая шашку, жандарм, а за ним шёл, толстый и важный, сам участковый пристав. Шёл он спокойно, можно сказать, величаво, и попутно остановился перед торговкой, погрозив ей пальцем. В толпе какая-то дама взволновано и гневно говорила: – «Чёрт знает что! Дерутся, скандалят… Никогда в жизни больше на этих пароходах не поеду!»
Чакветадзе вошёл в контору. Так же, как и в тот день, когда здесь внезапно расплакался Модзалевский, конторские служащие с любопытством заглядывали в полуоткрытую дверь кабинета. Лишь кассир, занятой выдачей билетов, нахмурившись, делал своё дело, да помощник капитана рылся в связке ключей, выдавая ключи пассажирам.
Иван Иваныч нерешительно заглянул в кабинет: ему было жутко, словно там, в кабинете, всё ещё продолжалась драка, что произошла здесь несколько минут назад.
Модзалевский, весь красный, с растрёпанными волосами, нервно покачиваясь, молча стоял в углу. Елизавета Сергеевна, наоборот, была вся в движении, махала руками, быстро ходила по комнате, кричала и, видимо, была вне себя от гнева. От волнения Чакветадзе не заметил и ни за что не мог потом сказать, был ли ещё кто-нибудь в кабинете, кроме них, или не был.
– Не увидит он теперь этой карточки как своих ушей! – кричала Модзалевская. – И пусть сегодня же убирается вон из нашего дома!
– Простите, у вас всё в порядке? – осмелился наконец спросить Чакветадзе. – Что здесь произошло?
