Мой друг, художник

Тогда я уже немного работал, но всё свободное время проводил на футбольном поле. Это была не совсем коробка: нету клетки вокруг, а вместо неё по периметру несколько рядов трибун и навесы. Среди серой погоды по утрам и вечерам так приятно было, когда на поле попадало солнце. Если в этот момент шла игра, то появлялся шанс забить, потому что многие отвлекались посмотреть на рыжие полосы в тучах. Но я тоже отвлекался и упускал шанс забить.

Из тех, с кем я играл, я подружился только с Васей. С остальными разговаривали только на поле. Когда надоедало, все собирались вместе – пятнадцатилетние и тридцатилетние – и я не знал, куда они шли, когда исчезали в арке. Вася говорил, что они либо расходятся, либо идут пить куда-нибудь, либо едут на другое поле, «получше». Вася с ними пару раз ездил и говорил, что там круто, но ему лень часто кататься туда. С ним, вообще, мы тоже не очень много общались, потому что он сидел дома, или гулял с той компанией, или же играл в футбол.

Зато именно Вася познакомил меня с Матроскиным – это был такой кот, который умел разговаривать и даже присоединялся к футболу. К Матроскину странно относились. На него постоянно обращали внимание, его звали в команду, но и стебались над ним иногда. Он быстро стал моим самым лучшим другом. Он умел острить, и если какие-то двадцати-тридцатилетние били по ногам, орали, то кот не терялся и мог переорать кого хочешь. Или ответить двумя-трёмя словами, но такими, что бугай мог только промычать, если не промолчать. Матроскин мог играть в бутсах или без них. Он говорил, что бить по мячу голыми лапами – так же, как голыми ногами. Но это, видишь ли, полезно, а бутсы – от лукавого. Мы не знали, откуда он появился. Я его не встречал, а потом вдруг Вася рассказал мне, что говорящий кот уже давно приходит. Матроскин отвечал, что жил обычной жизнью обычного бездомного кота, просто любил футболить и приучился бывать с людьми. Он всем напоминал простоквашинского персонажа и получил заслуженное прозвище.

Самые странные отношения у него были с одним из бугаёв – Колей. Коле кто-то дал неудобную кликуху Чудотворец, и она почему-то закрепилась. Они друг с другом постоянно цапались, но при этом иногда сидели на трибунах и спокойно болтали. Хотя Матроскин цапаться мог как никто другой, против любого человека у него, конечно, не было шансов. Коля ему напоминал об этом. Однажды Матроскин хитро отобрал мяч, Коля поднял пустую бутылку стеклянную и со всей дури швырнул в кота. К счастью, он промахнулся. Я не видел, мне потом рассказал Вася. Сказал, что Матроскина чуть не убили. С Васей кот общался хорошо – если никого на поле не было, они могли часами играть от ворот до ворот. И если народ собирался – то Матроскин и Вася играли в одной команде, а я с ними, если приходил вовремя. Однажды кто-то выбросил крутящийся стул с оторванными колёсами. Коля схватил Матроскина, посадил его на сиденье, придавил рукой и стал крутить. Матроскин громко мяукал, все продолжали играть в футбол. Я шёл к полю, увидел это, испугался и со страху потребовал, чтобы кота отпустили. Требовать пришлось почти две минуты, и страх у меня кончался. Коля сказал: «На, ..ть, не ной», и кинул мне Матроскина. Я поймал, обнял его и от неловкости не заплакал. Я стал его утешать, а он, отдышавшись, улыбался, клал мне лапу на ногу и просил поесть. Он за меня заступался и до, и после. Благодаря нему или нет, меня действительно почти не трогали. Грубили, но смотрели в глаза и прекращали.

Кот обиды не держал. При следующей же игре Чудотворцу не хватало людей в команду, он позвал Матроскина. Кот ему бросил что-то дерзкое, но тут же опять заулыбался, и вообще с Коляном держался этого снисходительно-дружелюбного тона, который Коля не всякому простил бы.

Матроскин стал заходить ко мне в гости. Если мама была дома, то кормила его кашей с мясом. Кашу он не хотел, но вежливо вылизывал миску. Когда совсем не хотел, просил меня тихонько съесть или выкинуть. Иногда я ему бросал кусочки сухого корма из окна, а он ловил. Пятнадцатилетние пытались научить его курить, и это был единственный раз, когда мама зашла на поле и отругала их, а Матроскина забрала. Он мог долго смотреть на рыбок и не пробовать их поймать. Я почти не играл в компьютер, глаза уставали, и мало какие игры нравились. Но для Матроскина иногда включал что-нибудь. Ему больше нравилось следить за игрой. Он жил где-то у дворников, которые его подкармливали. Но вообще он был для них бесполезен, в отличие от собак, которых они прямо любили-любили. Хотя польза тоже вряд ли какая была. Ему не нравилось у дворников, он старался сидеть у меня или у Васи. Для кота он мало спал. Однажды признался, что ему снятся плохие сны.

Матроскин просился со мной на работу. Я подрабатывал на складе в некоторые дни. Туда его никак нельзя было привести. Я извинялся, а он очень просился. Я ему оттуда приносил какие-нибудь вещи, которые шли в брак. Он учился читать и писать. Получалось плохо. Но он старался. Я ему приносил пачку бумаги А4, и через неделю она уже вся была исписана. Он пытался выводить буквы, и последние попытки почти не отличались от первых. Но если ему сказать об этом, то он прямо сильно расстраивался. Я научился замечать даже тот маленький успех, который всё-таки был.

Когда наша команда отдыхала, мы сидели с ним на трибунах, смотрели за игрой, торопясь выйти на поле. Или обсуждали всё подряд.

– А что вы в школе проходили-то? – спрашивал он меня.

– Да я уже забываю, блин, кучу всего ненужного.

– Это всё интересно, зря ты так. Я бы пошёл в школу, только пусть я там не один котом буду, – отвечал он одновременно как старик и как младший брат.

– Да лучше сразу в институт, там интереснее.

– А ты на кого поступаешь?

– Я этот год ещё думаю, а в следующем решу и поступлю.

– Если бы я тебя маленького знал, я бы в школу тебя провожал. Ну, в институт за компанию тоже буду ходить. – Так говорил Матроскин.

– А чё у тебя девушки нет? – мог спросить.

– Ну вот в школе нравилась одна, потом другая, и я понял, что если не получается ничего, то можно подождать, и всё пройдёт. Я закончил школу, не вижу ту девушку уже давно, и она уже не нравится. Но вообще если бы она захотела пообщаться, то опять понравилась бы, наверное. А больше никого нету.

– Даа, тут на всех не хватает подруг, это да. Хорошие девушки тут вообще не ходят, это мне кажется так. Ты бы где-то ещё поискал бы. Вот Катя нормальная, но её тут почти и нет. Я с ней пару раз говорил, она меня кормила. Она нормальная.

– Да, ну она не то что бы мне нравится, а так, поговорить можно.

– Ну а которая тебе нравится, если она узнает, что у тебя такой кот есть, она точно будет с тобой общаться, – советовал Матроскин.

– Так ты мой кот? – удивлялся я.

– Считай, что да.

– Спасибо, ты тут почти один только настоящий друг.

– А Вася?

– И Вася тоже. И всё.

Иногда у него включалось воображение, и он говорил странные вещи.

– Я про войну и читал, и слушал. Вот если бы меня заставили идти на войну, я бы лучше воевал против тех, кто меня заставляет.

– Про какую войну, ты чего?

– Не знаю, про всякую. Много разных войн обсуждают. И эти, дворники, тоже любят. Кого-то надо разбомбить – и жизнь будет лучше. К ним бухать приходят мужики, и то же самое говорят. А мне хорошо, потому что я смелый, и мне, например, если хвост оторвать, ничего не будет. Меня убить очень трудно. Я могу и пойти на войну эту, ничего не будет. Но лучше пойти против тех, кто заставляет воевать. Мне можно против них пойти, они точно так же меня не тронут.

Говорил, что если в космос полетит, может находиться там без воздуха сколько угодно. Когда я рассказал, что не умею плавать, обещал научить. Я ему предложил в моей ванне показать, как он умеет плавать. Он прыгнул в воду и тут же выбрался, долго отряхивался и вылизывался. Я его вытирал полотенцем и улыбался. Тогда он опять шмыгнул в воду и с большим трудом, судорожно двигаясь, проплыл от края до края.

– А ты хоть так-то умеешь? – быстро дыша, спросил он.

– Ну так, наверное, смогу.

– Ну вот, а я точно смог. И тебя научу!

Однажды я приболел и дома от нечего делать стал рисовать. Меня очень увлекло. Я рисовал вид из окна, дачу пытался нарисовать из другого города, где дядя с тётей живут. Граффити тоже пытался, быстро надоело. Стал кухню рисовать. Матроскин зашёл в гости, я ему показал. Он объяснил мне, что легко нарисует картину.

– Ага, давай, – сказал я.

– Только не здесь, я там у себя нарисую, а потом покажу. Обещаю, что всё по-честному.

– И меня потом научи!

– Как скажешь, – грустно отозвался кот.

Он ушёл, и мне показалось, что я его обидел. Я собрался пойти к дворникам и попросить прощения, но мама была дома и не выпустила.

Я увиделся с ним через пару дней, когда выздоровел и пошёл на поле. Он сел рядом и важным голосом сказал: «Я бы мог нарисовать картину, если бы не мешали две задние лапы. Я из четырех не могу выбрать одну удобную лапу. Не могу понять, какая предназначена для этого. Вот если будут правая и левая, я выберу правую, как ты. И буквы писать тоже поэтому не могу».

– Забей, зачем тебе это надо? – говорил я ему.

– Это интересно, тебе всё равно, а мне интересно, – объяснял Матроскин.

– Ну постепенно научишься, – ободрял я кота.

На следующий день я шёл, совсем выздоровевший, соскучившийся по игре, и вдруг увидел страшное. Коля Чудотворец прижал Матроскина к земле и занёс над ним топор. Я сошёл с ума. Я видел, как Матроскину отрубили задние лапы. Видел, как сквозь парней пробилась бешено орущая Катя, как к ней подскочил ошалелый пятнадцатилетний, взял Матроскина, хлещущего кровью и вытащил его с поля. Другой какой-то, морщась, выкинул обрубки за трибуны. Пацаны шумели, этот не знаю как сказать кто «Колян» уже возмущался и громко говорил: «Он сам меня попросил, вы не слышали что ли, …ки? Вы кого из меня делаете на…? Это его причуда, при….да была новая …., он сказал, что ему вообще ни… не будет с этого, вот посмотрим. Всё, пока это не высохнет, пойдём …. отсюда».

Я ушёл, рыдая до судорог и дома сидел, иногда пугаясь, что не смогу перестать плакать, не смогу нормально дышать, боясь и за себя, и стараясь отогнать мысли о Матроскине. «Друга у меня больше нет, это понятно. А жить-то как?» – думал я. «А этому у…ку жить как? Ему по-любому конец. Сейчас такое будет, всё, нет, жизнь начинается. Буду жить вместо Матроскина».

Но я был в таком состоянии, что меня увезли в другой город, к дяде и тёте. Там тётя сделала вид, что не испугалась, и развлекала меня, как совсем маленького. Мне читали, со мной рисовали. Доктор иногда приходила. Давали одно сладкое лекарство. И правда, как будто жизнь опять начиналась с детства. Мне стало противно от этого, как только подошло выздоровление. Я сначала громко собирался домой, потом успокоился, говорил спасибо, с мамой решили, когда еду домой. О Матроскине не вспоминать, конечно, не получалось, но я о нём нарочно ничего не говорил.

Скоро я был дома и всё делал осторожнее, медленнее. Я готовился пресечь истерику, если она подкрадётся. Но я уже нормально пришёл в себя, так что никаких пугающих импульсов не случилось. Я попрощался с котом. Решил, что, наверное, надо ему сделать могилку. И портрет нарисовать ему. А потом серьёзно заняться рисованием и поиском хорошего института. И всё-таки заняться Коляном. Обсудить это с Васей и с Катей.

Я решился пойти на поле. Был очень хороший вечер, небо хоть и серенькое, как всегда, но такое, прямо светящееся, и рыжие полосы прямо по-королевски рыжие, как в кино со спецэффектами. Они стелились по асфальту, отражаясь от окон. А я не удержался и заплакал по пути. Сопел и всхлипывал опять как маленький, стараясь прятать лицо от людей. Прежде чем подойти к полю, я остановился, протёр глаза, даже сел на скамейку, решив подождать, пока не стану спокойным. Приводил мысли в порядок, обещая себе, что решу эту историю как могу, и что мы с Васей и Катей вообще уберём отсюда этих сволочей, и никогда такого больше не будет. И тут из подъезда вышла Катя в весёленькой розовой кофте.

– Оой, так тебя давно не видно, ты что сидишь? – спросила она.

– Кать… Я уезжал из-за Матроскина… – я перевёл дух. – Вы похоронили его?

– Слуушай, так мы его спасли! Мы его перебинтовали всего, мама с папой помогали, вызывали врача, потом другие врачи приехали, увезли его на операцию, потом привезли, мы его лечили – утром, вечером… Потом ему плохо было, его опять забирали… Сказали, что у него ещё опухоль в глазу, он старый очень, сделали ещё операцию, хотя опасно было… Блин… Ему пришлось удалить глаз… Он теперь с повязкой ходит… Он у нас жил… А потом ему протезы сделали, новые ноги искусственные! Он живой остался! Только на прошлой неделе отдали его дворникам, а то сложно, нам ещё собаку родственники привезли на время…

– Катя, как! Это! Возможно!!! Ого!!! – и я обнял её, снова плача.

– Слушай… Ну ты ничего… Тебе надо, чтобы ты жену свою потом так любил!

– Конечно, буду! Всех буду любить, и её особенно! Кроме Коляна, с ним я придумаю что-нибудь.

– Так мы с Васей вызывали полицию, и Колян после первого раза позвонил и сказал, что заплатит за протезы. Потом принёс деньги, дико просто просил сказать полиции, что ошибка случилась. Он тут передо мной и родителями реально на коленях стоял. Сказал, что был пьяный сильно, и это не повторится. Он приходил к Матроскину, и я видела, что они нормально разговаривали, ну они разговаривали, а я следила. Матроскин счастливый был, говорил: «Вот видишь, ты чё ржал? Я же сказал, что будет по-фи-гу! Так что ты мне смотри на футболе, на оставшиеся лапы не наступи, а то ты у пацанов будешь в позоре, ни одного гола больше мне не забьёшь».

И Колян, по словам Кати, странно улыбался и кивал и вообще стал молчаливый. У меня отлегло.

Наконец я побежал к Матроскину. Несмотря на счастье, грустно было видеть его, конечно. Двигался он хорошо, про глаз сказал, что вообще ерунда. Но зачем-то его протезы были обмотаны скотчем. «А что, плохо держатся?», – спросил я его. «Нет, это на всякий случай», – ответил он. Сказал, что научился говорить по телефону. Я обнял его, он клал мне лапу на ногу, улыбался и смотрел куда-то далеко.

– Ну как так вышло-то? Зачем ты просил ублюдка этого тебе лапы отрубить? И как ты выжил??

– А ты мне верь, когда я говорю. Ты не видел, что ли, что я плавать умею? Значит, если я сказал, значит, всё будет в порядке. А зачем просил – так я ж тебе объяснял, чтоб рисовать научиться!

– Я думал, что это я стал психом, но ты реальный псих. Ты спокойно научился бы рисовать!

– Не научился бы. Пойдём к каморке, подарок отдам.

Мы подошли к дворникам. Матроскин вручил мне карандашный рисунок, на котором мы с ним сидим на трибуне и с большим вниманием следим за игрой. Всё очень похоже.

– Научишь? – спросил я.

– Обязательно. Можешь и в институт не ходить, – заверил Матроскин.