скачать книгу бесплатно
На наших экскурсиях в мир диких животных можно рассмотреть местных обитателей на расстоянии вытянутой руки, а если напиток уведет за собой, то и прочувствовать руки на своем лице. Главное правило – не гладить зверей против шерсти и не пытаться залезть под десна, чтобы рассмотреть прикус.
Выбора не было, мы гнали брагу из всего, что попадалось под руку. Давали ей странные названия – это была наша связь с прошлым, от которой с каждым днем оставалось все меньше. Люди глупели на глазах, забывали то, о чем говорили еще вчера. Мостик, переброшенный в сторону покинутой жизни, разваливался.
«Сафари».
Черт возьми, что за идиот выбирал название в этот раз? Неужели опять Кремень? Не зря же он стоял на разливе бесчисленный день подряд.
Еще бы знать, каким было прежнее название, а лучше сразу определиться со следующим.
И что у Кремня с рукой? Вернее, как и при каких обстоятельствах вторая конечность отпочковалась от туловища? Я ведь знал эту историю еще недавно, а теперь снова не помнил ее содержания.
В голове столько вопросов, но надо выбрать один, чтобы начать разговор, и второй, чтобы закончить.
Кажется, я пьянею быстрее, чем жидкость проваливается в меня.
Мы – живые экспонаты коллекции человеческого уродства и всевозможных изъянов. Возьми любого и посмотри. Творец был мертвецки пьян, создавая наши тела. Не удивлюсь, если он ехидно посмеивался, запуская пальцы в теплую глину. Прищеплял массу и растягивал ее куски, чтобы получить то, что мы называли «индивидуальными особенностями». Делал процесс важнее результата, чтобы утром проснуться с похмелья и убедиться в собственной глупости, неудачном выборе профессии творца.
Возможно, Бог пытался рассмотреть нас поближе, что-то изменить, перераспределить пропорции, добавить изящные детали, но за каждой работой следует пир. Нельзя делать слишком большие паузы между делом и вознаграждением, чтобы не растерять сноровку и не забыть, в чем заключается главная прелесть работы Создателя.
Вот нас и убрали с глаз долой. На верхнюю планету, содержимое которой вряд ли заинтересует кого-то, кроме немногочисленных обитателей. Тем более что Богу, если он действительно существует, не бывает стыдно, чтобы там ни говорил Оракул. С чего бы ему винить себя, если любая его ошибка воспринимается нами как кара небесная и проверка на прочность. Это мы можем ошибаться и недооценивать промахи, а Он – никогда. Его дело творить и судить, наше – ждать суда и выглядеть во время заседания презентабельно и подобострастно. Безропотно жить, безропотно умереть, безропотно принять распределение согласно поступившим разнарядкам.
Чувствуя свою безнаказанность, Бог, а может быть Боги, легко уходил в запой, оставляя нас один на один с нашими отражениями в зеркалах, которые страшно пугали.
А если задуматься о том, что скрывается за тонким слоем кожи, представить это сплетение мышц, то мысли об индивидуальности и вовсе стираются. Возникает подозрение, что на Страшный суд мы являемся не поодиночке, а крупными партиями. Дни приемки поделены между ангелами и чертями поровну, чтобы не тратить драгоценное время Создателя на распределение, а там – торжество вероятностей. Ты сюда, ты туда. План выполняется, посетители рая вряд ли заявят об ошибке, а в аду об этом заявляют решительно все.
Я был пьян. Совершенно точно.
Теперь бы не внести очередную смуту, на меня и так смотрели с подозрением.
Люди отключаются один за одним. Ты говоришь с ними о возможных вариантах нашей трагедии, а через мгновенье они молятся у центрального алтаря, избегая общения.
Хорошо, хоть Кремень не подводил меня. Он так ловко вскрывал бутылку зубами, чтобы поднести ко рту и совершить основное движение, что я готов был и сам лишиться руки, лишь бы у меня появилась подобная грация.
Можно всю жизнь слыть неуклюжим болваном, путаться в прямых линиях, выдавать нелепые фразы на эмоциях, падать на ровном месте. Но потом, в какой-то особый миг, условия вокруг становятся благоприятными. Происходит что-то вроде движения лепестков цветка – ты поддаешься влиянию внешних факторов и выдаешь фантастическое, хоть и очень незначительное и мало кому нужное действие. Да еще так, что мир замирает, свет падает только на тебя, подчеркивая красоту момента. После этого все неудачи списываются со счета, тебя воспринимают истинным носителем сущей ерунды.
Но с ней ты справляешься лучше всех на свете.
Кремень искусно выталкивал пробки из бутылок, а мы сидели и поглядывали на вереницу пустеющей посуды за его спиной. Опустошая стаканы, заведомо ощущали горечь новой порции. Мы всегда выпивали чуть быстрее, чем материальная составляющая в виде жидкости перетекала в кружку, за что расплачивались сполна следующим утром.
Если кто-то валился со скамьи на заплеванный пол – Кремень гоготал, хватал бутылку и запрокидывал голову, чтобы гравитация помогла получить желаемое чуть быстрее.
Мы были заложниками сказочного джина из бутылки, но он отказывался выполнять наши желания, ссылаясь на занятость. Поэтому с каждым днем нас становилось здесь все меньше, так как люди предпочитали Завет истинному расслаблению. Их неумолимо тянуло на площадь, но «Сафари» слишком крепко давал по мозгам, чтобы и я перешел на их сторону. Все, что мне требовалось, – заставить ненужные мысли оборвать свой полет и рассыпаться в пыль прямо внутри черепной коробки. Чтобы чуть позже ветер или чей-то голос влетел в одно ухо и вымел эту пыль через другое.
Поверьте, когда солнце перестает заглядывать в самые доступные уголки души, не говоря уже о скрытых глубинах, дни сливаются в один бесконечный серо-бурый поток, а уж он несет тебя вперед, к краю пропасти, сметая все на своем пути, разбивая в щепки строения, которые были бережно возведены задолго до этого бунта стихии. Не остается ничего, кроме жалких попыток принять удобное положение в мутном течении, что сопряжено с расходом сил на постоянные взмахи конечностями. Повезет, если ухватишься за обломок того, что может держаться на плаву лучше, чем ты сам.
Мир перестает волновать, становится совершенно ненужным, сворачивается до размеров наполненного до краев стакана. Появляется возможность взглянуть на него со стороны, а потом проглотить с остервенением, чтобы необходимость контакта с окружающей действительностью исчезла.
Больше не нужно брать, а тем более отдавать взамен.
Если бы я помнил о том, какими могут быть мысли, имел возможность вернуть себя прошлого, я бы смог отгородиться гораздо лучше и надежнее, выстроил бы непроницаемую плотину. Но нас лишили воспоминаний. Оставили то, что глубоко внутри, а это всегда самые страшные кадры. Рано или поздно, они станут запалом для взрывчатки, которая снесет любую перегородку.
Не я один был готов пойти на все, лишь бы иметь перед собой хотя бы иллюзию выбора. Наплевать, что цепь удлинится лишь на пару звеньев, главное – на миг вернуться обратно. Этого будет достаточно, чтобы впоследствии распознать любую подмену, а то мы совсем одичали. Забытье настигнет меня окончательно, вряд ли я отличаюсь от остальных чем-то особенным, нас заразили неизлечимой болезнью, и она благополучно прогрессирует.
Только потеряв все, начинаешь думать о спасительных мелочах, которые должны быть в голове про запас, чтобы восстановить связь с реальностью, если она почти потеряна. Нечто важное из прошлого, что выводит из себя эмоционально, но этим переключает внимание с настоящего, а значит – создает перспективу альтернативного будущего, в котором наконец появится хотя бы какая-то интрига, кроме привычного признания отсутствия любых перспектив.
Жители все чаще принимали Пророчество за первооснову всего сущего. Пытались вести просветительские беседы о спасительных лишениях, муках во имя очищения души, о Спасителе, о возрождении надежды. Они помнили, что нечто подобное может помочь, но понятия не имели, как именно. Утыкались в то, что им предлагали, и верили по наитию.
Трудно относиться к бредовым идеям всерьез, но они с этим справлялись, в отличие от меня. Мы готовились к переходу, и мне приходилось делать все, что положено. Не в моей власти препятствовать внутренним позывам, но и принимать на веру все, что передавал Оракул, я тоже не мог.
Мы переливали знания из своих голов в общий котел, перемешивали, чтобы получить нечто напоминающее истину. Но чем дольше готовился отвар, тем мутнее становилось содержимое. И мой организм не всегда мог вынести то, к чему уже привыкли остальные. Я не мог глотать, не задумываясь, лишь бы утолить голод.
Пока нас объединяли простые потребности и обязанности: еда, вода, обустройство жилищ и исполнение пророчества в День Рыка. В остальном – среди нас шло брожение, в результате которого расходовалась энергия, но не выделялось ничего нового.
Несчастным всегда необходима вера. Как последняя зацепка – хотя бы за краешек неба. Надежда на то, что страдания временны. На то, что в великую формулу расчета прожитого введут баллы, набранные за жизнь, и их окажется достаточно, чтобы тебя переправили дальше. С именным билетом на посещение райского сада.
Там живут девицы (я еще помнил о том, что они существуют), которые не интересуются прошлой жизнью, ведь пропуск за ворота – безоговорочное доказательство твоей невиновности. А может, и невинности. Где, как не в раю, распрощаться с этим?
Я был несчастен и сам, но хотел цепляться за реальное прошлое, ведь никто не мог усомниться в том, что оно было.
Как по мне, Пророчество и то, что описано в нем, – пустая болтовня, вызванная вечным желанием спихнуть ответственность за свою никчемную жизнь на нечто, заседающее на облаках. Иначе придется признать, что сам виноват и больше нечего ждать. К таким выводам не прийти без крепкой нервной системы, а спихнуть вину – дело плевое.
Бог, если он действительно существует, не делает человека несчастным. Зачем ему это, если только он не конченый садист и не потирает ладони каждый раз, когда кто-то делает неверный шаг. В этом случае слишком легко натереть мозоли.
Глупо верить в то, что демон вселился в твою душу и мстит через тебя Творцу за лишение ангельских привилегий, когда ты сам с рождения только и делал, что лгал, воровал, жрал и спаривался. В итоге и вовсе угодил черт знает куда. Опознавательных знаков нет. Забытый остров на краю света.
Нет, никто не вселялся в твое святилище. Демон всегда был внутри и ждал. Теперь он будет делать все, чтобы получить заветный билет на ту сторону.
Мы здесь выгуливаем его, являемся чем-то вроде замкнутой экосистемы, хозяевами для паразита. Наше дело не управлять им, а кормить и содержать в тепле. К переходу готовится он, а не мы. Вернее, мы – это он, за минусом телесной оболочки.
Как тебе такая теория, всезнающий Оракул?
Повезло, что вы торчите на площади, пока мне невыносимо хочется открыть свой рот и вывалить на первого встречного жужжащий рой бессмысленных слов, от которого так чешется слизистая. Слова образуются внутри в виде газов, копятся и бурлят, пока их объем не превысит допустимый. Тогда первое слово выпорхнет наружу, открывая проход для остальных.
Типичное последствие алкогольного обмана. Ощущение, что стоишь на носу корабля, разбивающего кормой волны. Морщишься от солнца и облизываешь соленые губы, предвкушая новые приключения, пока не приходит осознание того, что воздух не так и свеж. Да и ноги едва держат тело, покосившееся посреди прогнившего помоста заброшенного театра, или как там называется то место, где люди показывают, кем могли бы быть, но не стали.
Волны и остов корабля оказываются вырезанными из картона, вздувшегося местами оттого, что прежде ты на него помочился, превратив нужду в часть спектакля без зрителей. Изгадил подмостки, пока щурился от света одинокого софита, что не стали выключать из банальной жалости.
Можно сколько угодно менять декорации, работать над освещением, чтобы игра света и тени придавала действию динамичность, создать идеальный фон, где каждая деталь будет к месту. Но если актерская игра ни к черту – спасти представление не удастся.
Зрителей не интересовали личные проблемы труппы, у них самих только сейчас случился антракт в жизненных перипетиях, поэтому они и заняли места согласно купленным билетам. Пришли, чтобы сделать перерыв в личных драмах и посвятить его драмам вымышленным. На то и актеры, чтобы перевоплощаться в героев и проживать чужие жизни.
Мне стало невыносимо грустно, я посмотрел на одну из полок, где среди бутылок стояла клетка с подбитой птицей. Она, как и мы, желала выразить свое присутствие в жизни. Ей крепко не повезло, что сделало ее полноправным членом клуба неудачников.
Решетка клетки не отличалась по назначению от вычерченного среди морских просторов острова, где были заперты и мы, и она. Но для птицы чуть приоткрытая дверца – уже прореха, ведущая на свободу. Мы же могли только мечтать о том, что когда-нибудь пересечем темную бесконечность воды.
Птица привычно замерла на месте, глядя в мою сторону. Приоткрыла клюв и чуть наклонила голову набок, чтобы мое отражение отпечаталось в бусинах глаз.
То, что должно произойти дальше, вызывало два вида реакции: душераздирающий гогот или кипящую ненависть. Птица фокусировалась на человеческом объекте и начинала истошно вопить каждый раз, когда жертва подносила наполненную кружку ко рту. Это был мерзкий, животный звук. Совсем не птичий. Его могло воспроизводить лишь то, что ползает по земле или скрывается в ее поверхности, но только не существо с крыльями.
Или же рассудок вновь начинал подводить меня?
Кто знает, что там происходит в моей голове? Может, птицы и вовсе не было. Или истошные крики вполне объяснимы ее породой, а все остальное – зеркальное отражение ненависти, которой я переполнен.
Не уверен, что смогу и на сей раз оставаться в рамках установленных правил. Не сорвусь с привязи, как бешеный пес. Слишком велик соблазн свернуть пернатой твари шею, проверить реальность ее существования собственными руками.
Я посмотрел по сторонам в поисках поддержки. Никого. Кремню, как и Немому, было не до меня.
Придется решать самому, может, и правда пора заткнуть орущую тварь, а после вывалять тушку в глине и запечь на ужин, а маленький черепок повесить на пояс в качестве брелока.
Я точно помнил это слово, его значение. Но для любого брелока жизненно необходимо иметь ключи, а самое главное – предназначенные ключам замочные скважины.
Если и были двери, за которыми меня когда-то ждали, то вряд ли я смогу найти к ним дорогу, чтобы хотя бы постучаться для приветственной речи.
Будь проклят тот, кто засунул меня на край света.
Клянусь, ты ответишь за это.
Если разобраться, на острове было все, что необходимо для существования. Еда, вода, крыша над головой, какая-никакая компания, но каждый новый день вгрызался в глотку сильнее, чем предыдущий. Это медленно убивало ту часть меня, что еще можно было назвать человеческой, оставляя лишь животную составляющую.
Может, и не так плохо, что наши воспоминания хранились теперь где-то глубоко для того, чтобы добраться до них самостоятельно. Я не представляю ту боль, которой мы будем награждены, если общее ощущение потери сменится конкретными фактами относительно того, кто мы есть, где жили наши близкие люди, как они выглядели, говорили и пахли. Одно-единственное страдание от неведомой утраты сменят тысячи других, разделенных, обоснованных, действующих как пчелиный рой. Они атакуют одновременно. Станут жалить, укус за укусом, пока концентрация яда не достигнет критической отметки и горло не распухнет, сжимая дыхательные пути.
Либо в наших мучителях есть строго контролируемое милосердие, либо его нет и в помине. И нас специально держат на кромке лезвия, чтобы иметь возможность растянуть мучения во времени.
Что я помнил, как только попал сюда? Сколько успел забыть? Когда навсегда распрощаюсь с теми знаниями, что еще хранит моя голова?
Сегодня я знал, что такое поезд или кошелек, но уже завтрашним утром могу забыть о том, каким словом следует называть предмет для ловли рыбы. Такое случается сплошь и рядом. Информация рассеивается, впитывается в почву острова, превращая нас в тупых, послушных рабов, заточенных под определенные цели.
Во главе угла – Пророчество и подготовка к его исполнению.
Что это, если не эксперимент над психикой? Знать бы еще, как будет выглядеть подопытный по его завершении, что с нами станет в итоге?
Противиться – невозможно.
Поддаться – опасно.
– Через пару дней сможем начать обработку, – раздался голос Седого, прервавший мои размышления.
Он сел рядом и отмахнулся от Кремня, схватившего с полки бутылку.
– Я думал, что справился, но опять упустил детали. Ты не видел мои новые записи? Наверное, они там, где и предыдущие. Не помнишь, где это?
Он замолчал и просто уставился на Немого. Будто его не особо интересовал мой ответ.
– Нет, не видел, – ответил я. – Впрочем, как и вчера. Да и несколько дней назад. Ты по-прежнему уверен, что записал что-то новое? Единственный способ сохранить уверенность – плотное взаимодействие с тем, кто сможет быть рядом в нужную минуту, не отвлекаясь на бесконечные молитвы. Оглянись вокруг, кого ты здесь видишь? Правильно! Только меня. Но вчера ты сказал, что тебе нужно подумать, и чуть ли не силой вытолкнул меня из мастерской. Так что записи либо исчезли, либо их не было вовсе. Песок в наших часах утекает быстрее, чем кажется. Будто отверстие становится больше. Так что, если приходит мысль, держи меня рядом и записывай. Иначе это безумие будет тянуться куда дольше, чем позволяет нам оставшийся промежуток до Дня Рыка.
Ты бы выпил со мной, может, чего и проявится на поверхности. Кстати, Рыжий уже не помнит о том сне и машине, которая везла его по лесным тропам. Они подчищают следы, скоро все позабудут, что было еще что-то помимо острова. Ты можешь конструировать свой портал, верить в любые сказки, но не забывай, что всем тем, что ты знаешь и умеешь, ты обязан другой жизни. Которая точно была и точно не здесь. Я бы снова предложил сосредоточиться на этом моменте, но ты же сделаешь вид, что мои слова вообще не вылетали изо рта. А потом молча уйдешь городить свои устройства, идеи которых «случайно» пришли тебе в голову. «Случайно» придумал, «случайно» знал, как сделать, «случайно» построил. Так ведь, дружище?
Седой не ответил. Внутри его мозга предложения, возможно, и выстраивались до конца, но на выходе обнаруживалось, что часть слов попросту растворялась по пути к речевому аппарату. Он не видел никакой необходимости в том, чтобы доводить разговор до логического завершения. Мог с легкостью прервать процесс, мгновенно переключиться, чтобы занять себя чем-то другим, что имеет под собой материальную основу.
Седой предпочитал говорить руками. Общение расходовало энергию, которая могла пойти на что-то более важное.
Я не обижался, наверное, мы и спелись по этой причине. Мне был необходим слушатель, который все еще сохранял некую связь с реальностью. Ему – человек, который будет выдергивать его из плена чрезмерного трудолюбия, способный заменить равное общение длительными монологами, не требующими обратной связи. Я мог помочь, записать, запомнить редкие указания и заполнить тишину фоновым шумом. Идеальное сочетание качеств.
Седой – мастер на все руки. Если что-то на острове появлялось не само по себе, что случалось все чаще, то всегда при прямом участии Седого. Все наши первобытные механизмы рождались через его труд, поэтому и создание столбов стало смыслом и делом его существования на острове.
Я превратился в помощника. Мое присутствие было оправдано тем, что прилагаемые мною усилия – это разведенный концентрат усилий самого Седого.
Поначалу ощущалось его внутреннее сопротивление, в котором была скрыта и тайная обида на мироздание за то, что Бог или Боги не дали ему четыре руки вместо двух. Но в итоге он согласился делить работу на двоих, и мы успешно справлялись.
Присутствие Седого давало ощущение спокойствия. Чувство правильно подобранного момента, будто все составные части вселенной сошлись в нужных местах относительно друг друга и мы делали ровно то, что должны делать. Независимо от значимости самого действия.
– Ты решил, какой из столбов вырезать первым? – спросил я, зная, что только эта тема поможет вывести его на разговор.
Но в этот раз просчитался.
Седой кивнул, улыбнулся чему-то невидимому и собрался на выход.
– Если в этом есть хотя бы часть правды, мы узнаем об этом первыми, – сказал он на прощание и вышел на улицу.
И что он опять имел в виду?
Я допил из кружки остатки «Сафари», кинул взгляд на птицу, переключившую внимание на пошевелившегося Немого. На миг мне показалось, что я и не пил вовсе. Разозлившись на себя за подобные мысли, я потянулся за бутылкой.
2. Детали
Я сидел в мастерской и ждал, пока Седой перейдет в следующую стадию своего ежедневного развития – начнет воспринимать меня как-то иначе, нежели часть скопившегося у стены мусора. Хорошо, что он еще помнил, кто я такой, иначе нам тут придется совсем туго.
Память на острове – уличная кошка. Она обретала хозяина на короткий период, получала то, что хотела, и уходила обратно на свободу. Ей больше нравилась охота на крыс и мышей, чем прием пищи по расписанию, поэтому все наши разговоры и выводы основывались на вспышках из прошлого, когда память наносила краткие визиты. Эти вспышки выдавали нам ровно столько информации, сколько нужно было для совершения необходимых действий. Мы хотели, но не могли зайти дальше или сделать больше, чем требовалось кому-то, стоявшему над нами. Будто все действия были заранее предрешены и прописаны, а мы вынуждены следовать им не только по внешним причинам, но и по внутренним. То есть были не в состоянии остановить себя, перестать двигаться и просто переосмыслить момент.
Я ничего не помнил. И при этом помнил все, что нужно, чтобы дожить до вечера и выполнить работу, которая вроде и попадалась под руку сама, но во всех действиях прослеживалась логика глобального замысла.
У нас был мешок вопросов, в который мы лезли руками, чтобы достать первый попавшийся. Но хоть высыпи все содержимое на землю, перебери все, что набилось, – ни на один из вопросов не будет найдено толкового ответа. Вернее, к любому вопросу подойдет любой ответ, и дело будет заключаться в личном желании подтвердить или опровергнуть новое сочетание. Возможность выбора, которая маскирует его полное отсутствие.
Мне то и дело на глаза попадались собственные записи, которые казались совершенно бессвязными. Смысл, который соединял предложения, потерял свой вкус и выветрился. Тот человек, что наносил знаки на бумагу, не имел никакого отношения ко мне сегодняшнему.
Мы пытались ставить засечки на импровизированных календарях, но не помнили, ставили ли мы их вчера или позавчера, а значит – есть ли смысл наносить новые, если порядок мог сбиться еще несколько дней назад. И меняет ли что-то новый день? Можно ли верить на слово тем, с кем приходится иметь дело?
У меня не было ни единого способа связать дни в единую цепочку, чтобы проследить развитие себя внутри сложившейся ситуации. Мы просыпались утром, приступали к делам, повинуясь неким вшитым в подкорку инстинктам. В процессе работы обменивались фразами, которые выступали топливом для рождения странных теорий. В течение дня эти теории находили подтверждение или заменялись новыми, затем наши физические силы шли на спад, но мозг продолжал рассортировывать мысли по нужным отверстиям.
Квадрат не пройдет через овал, треугольник – через звезду, кажется, что-то начинало вырисовываться на внутреннем экране, но наступала ночь, и с нами вновь происходило что-то гадкое. Такое чувство, что нас усыпляли, а потом приподнимали за ноги и трясли, чтобы из головы высыпалось все, что накопилось за день. Насильственный процесс освобождения от причинно-следственных связей. Наутро я не мог вспомнить большую часть выводов, к которым пришел. А они значили для меня куда больше, чем приготовления ко Дню Рыка или очередные бредни Оракула.
Память работала слишком избирательно. Приходилось использовать целую систему знаков, чтобы не забыть хотя бы основные моменты. Вроде тех, что мы очутились здесь не по собственной воле и обладаем куда большими знаниями и возможностями, чем кажется на первый взгляд.
Новый день отдалял меня от остатков памяти. Я словно плутал в искусственном лабиринте, стены которого становились все выше, а пространство для прохода сужалось на глазах, даже если за ним не находился очередной тупик. Однажды стены сомкнутся со всех сторон, и меня заставят поверить в то, что этот тесный кусок пространства и есть мой дом. Другого у меня никогда не было, а теперь и не будет.
Грандиозный обман, что снаружи не осталось ничего безопасного, стены защищают меня от внешнего зла, а не служат тюрьмой. И преодоление преграды в попытке выбраться – верная смерть, а совсем не обретение свободы. Свобода – это защита ума для продолжения существования, вот я и оказался в непробиваемой крепости.
Дело касалось не только отвлеченных размышлений, но и основного труда. Никто не скажет, сколько закатов и восходов требовалось Седому на заготовку одного столба. Мы знали, что Седой трудится каждый день, делает это давно, а его результаты впечатляют. На этом знания заканчивались.
