скачать книгу бесплатно
С таким напутствием Гай Марий и отбыл в сопровождении всего двух рабов и проводника, которого отрядил Морсим. Молодому греку, судя по всему, тоже очень хотелось отправиться с Марием. Согласно предположениям Мария, плато, на котором начался его путь, лежало на высоте примерно полутора тысяч метров – не так высоко, чтобы опасаться головокружения и головных болей, но все же достаточно, чтобы затруднить путешествие верхом. По словам проводника, до Евсевии-Мазаки, единственного поселения в глубине Каппадокии, которое могло именоваться городом, было еще довольно далеко.
В тот самый момент, когда крохотный отряд преодолевал водораздел между реками, стекающими в Киликию-Педию, и реками, питающими могучий Галис, солнце скрылось окончательно, после чего путешествие проходило сквозь стену дождя или в лучшем случае тумана. Замерзший, с натертыми седлом ссадинами, борясь с приступами головокружения Марий час за часом трясся с беспомощно болтающимися ногами и благодарил судьбу за выносливость своих ляжек, привыкших к дальним верховым походам.
Солнце выглянуло из-за туч только на третий день. Раскинувшиеся перед путниками необъятные равнины казались идеальным местом для выпаса овец и коров: трава здесь росла густая, лесов же в округе не было видно. Проводник объяснил, что почвы Каппадокии не благоприятствуют произрастанию лесов, зато распаханная земля родит чудесные хлеба.
– Тогда почему здесь не пашут? – спросил его Марий.
Проводник пожал плечами:
– Местные жители обеспечивают продовольствием себя, а также продают кое-какие излишки жителям долины Галиса, к которым наведываются по реке. В Киликии же торговать они не могут, поскольку туда слишком трудно добираться. Да и зачем им такие заботы? Они сыты и всем довольны.
Это была единственная беседа между Марием и проводником за время пути; даже устроившись на ночлег в покрытом шкурами шатре кочующих пастухов или в саманной лачуге затерянной деревушки, они почти не разговаривали. Перед ними по-прежнему громоздились горы: они то отдалялись, то приближались, однако казались неизменно громадными и заснеженными.
Но вот проводник объявил, что до Мазаки осталось всего четыреста стадий (Марий прикинул, что это около пятидесяти римских миль). Тут перед ними открылся вид столь диковинный, что Марий невольно пожалел о том, что с ним нет Юлии. Плато было изрезано здесь извилистыми ущельями, в которых вздымались конические башенки, словно любовно вылепленные из разноцветной глины; все вместе напоминало гигантскую игровую площадку дитяти-великана. Кое-где башни были увенчаны плоскими камнями, которые, как казалось Марию, раскачиваются на ветру – таким неустойчивым было их положение на шпилях конических башен. И – о чудо из чудес! – его глаза начали даже различать в некоторых из этих замысловатых сооружений, созданных фантазией самой природы, окна и двери.
– Поэтому ты и не видишь вокруг деревень, – объяснил проводник. – Здесь, на высоте, холодный климат и короткое лето. Вот жители и вырубили себе жилища внутри этих каменных башен. Летом они наслаждаются прохладой, зимой – теплом. Стоит ли самим строить дома, если Великая Богиня Ма уже позаботилась об этом?
– И давно они живут внутри этих скал? – спросил пораженный Марий.
Проводник затруднился дать точный ответ.
– С тех самых пор, как здесь появились люди, – неопределенно объяснил он. – У нас, в Киликии, говаривают, что первые поселенцы пришли сюда из Каппадокии.
Они трусили по ущельям, объезжая башни, когда Марий впервые увидел гору. Она стояла в гордом одиночестве – самая высокая вершина из всех, какие ему доводилось видеть: выше греческого Олимпа, выше любого пика Альп, окружающих Италийскую Галлию. Это была коническая громадина с вершинами той же формы, но меньшего размера по бокам; при взгляде на нее делалось больно глазам – так сверкал заснеженный пик на фоне безоблачного неба. Марий отлично знал, что это – гора, называемая греками Аргей, которую видели считаные путешественники, прибывшие с запада. Знал он и то, что у ее подножия раскинулся единственный город Каппадокии под названием Евсевия-Мазака, царская столица.
К сожалению, Марий приближался к горе из Киликии, то есть не с той стороны, откуда открывался наиболее захватывающий вид. Мазака лежала на северном склоне, ближе к Галису, великой красной реке Центральной Анатолии, по которой осуществлялась связь столицы с внешним миром.
Лишь после полудня взору Мария предстали здания, сгрудившиеся под защитой горы; он уже готов был с облегчением вздохнуть, когда обнаружил, что подъезжает к полю брани. Он и сам не сумел бы описать охватившие его чувства. Ехать по месту, где совсем недавно сражались и тысячами гибли воины, – и не только не иметь ни малейшего понятия о сражении, но и быть равнодушным к тому, кто победил! Впервые в жизни он, Гай Марий, победитель Нумидии и германцев, находился на поле сражения в качестве праздного наблюдателя.
Измученный путешествием, совершенно разбитый, он приближался к небольшому городу, почти не глядя вокруг. Никто не позаботился о том, чтобы убрать с места побоища останки; повсюду валялись, разлагаясь, трупы, без доспехов и часто даже без одежды. В воздухе роились тучи мух; холодный горный ветер оказался здесь благом, поскольку развеивал смрад. Проводник утирал слезы, обоих рабов тошнило, один Гай Марий ехал себе вперед, словно не замечая страшной картины, и выискивал взглядом нечто гораздо более грозное: лагерь победителя. Ожидание длилось недолго: лагерь раскинулся в двух милях к северо-востоку от места побоища и представлял собой скопище шатров из овечьих шкур под голубым небом, замутненным дымом бесчисленных костров.
Митридат! Кто же еще это мог быть? Гай Марий не тешил себя иллюзиями, что разбитая армия может принадлежать Митридату. Нет, он – предводитель победоносного войска. Поле же усеяно трупами каппадокийских солдат, то есть недавних нищих горцев, кочевников-пастухов и, вероятно, сирийских и греческих наемников, – так подсказывал Марию здравый смысл. Где же сам юный царь? Впрочем, это лишний вопрос. Раз он не явился в Тарс и не ответил ни на одно из посылавшихся ему с гонцами писем, это означает, что он мертв. Мертвы и гонцы.
Другой на месте Гая Мария повернул бы своего скакуна в противоположном направлении, уповая на то, что его не успели заметить. Но Гай Марий был не робкого десятка. Наконец-то он загнал царя Митридата Евпатора в нору, пускай и не на своем поле! Гай Марий ударил измученного коня пятками, сгорая от нетерпения приблизить долгожданную встречу.
Когда он понял, что не видит ни одного часового и что его приближение осталось незамеченным (не только на дальних подступах к лагерю, но даже и тогда, когда он въехал в город через главные ворота), то сильно удивился. Должно быть, понтийский царь чувствует себя в полной безопасности! Остановив взмыленного коня, Гай Марий осмотрелся, ожидая, что перед ним предстанет акрополь, крепость или что-то вроде этого; наконец он заметил на горном склоне сооружение, похожее на дворец. Судя по всему, оно было сложено из какого-то легкого и мягкого камня, не способного защитить обитателей от пронизывающих зимних ветров. Стены его покрывала штукатурка, окрашенная в темно-синий цвет; колонны были ярко-красными, а ионические капители – позолоченными.
«Там я его и найду!» – решил Марий и стал взбираться верхом на коне по крутой улочке, приближаясь к обнесенному голубой стеной дворцу, проглядывающему сквозь ветви деревьев, еще лишенные листвы. Весна приходит в Каппадокию поздно, а молодой царь Ариарат и вовсе не увидит больше весны. Жители Мазаки, должно быть, забились в щели, поскольку улицы были на диво пустынны; ворота дворца никто не охранял. Да, царь Митридат и впрямь непоколебимо уверен в себе!
Марий оставил коня и спутников у подножия лестницы, ведущей к бронзовым дверям, украшенным искусным барельефом, повествующим об участи Персефоны. У Мария было достаточно времени, чтобы рассмотреть эту древнюю композицию, очень ему не понравившуюся, пока он ждал, чтобы кто-нибудь отозвался на его настойчивый стук. Наконец раздался скрип, и одна створка двери приоткрылась.
– Слышу, слышу! – произнес по-гречески старческий голос. – Чего тебе нужно?
Марий боролся с желанием расхохотаться, поэтому ответ его оказался сбивчивым и напрочь лишенным подобающего его положению величия:
– Я – Гай Марий, римский консул. Царь Митридат здесь?
– Нет, – ответил старец.
– Он вернется?
– Да, до наступления темноты.
– Вот и отлично! – Марий решительно толкнул дверь и очутился в пустом помещении, бывшем прежде, по всей видимости, тронным залом или помещением для торжественных приемов; сопровождающие, повинуясь его жесту, вошли в дверь за ним следом. – Окажи гостеприимство мне и трем моим спутникам. Наши кони стоят у лестницы, их надо отвести в стойло. Мне – горячую ванну. Немедленно!
Когда по дворцу пронесся слух, что царь возвращается, облаченный в тогу Марий вышел в портик дворца и замер в одиночестве на верхней ступеньке. Отсюда ему было видно, как не спеша поднимается к дворцу вереница хорошо вооруженных всадников. На их круглых красных щитах были изображены белый полумесяц и белая восьмиконечная звезда, на серебряные панцири были наброшены красные плащи, а на остроконечных шлемах вместо перьев или лошадиных хвостов сверкало по золотому полумесяцу с золотой звездочкой.
Отрядом никто не предводительствовал, и среди нескольких сотен всадников было трудно узнать царя. «Возможно, он не заботится об охране дворца в свое отсутствие, – подумал Марий, – но себя он бережет – в этом нет сомнений». Въехав в ворота, отряд задержался у ступеней, издавая чудной звук, всегда отличающий большое количество топчущихся на одном месте неподкованных лошадей. Из этого Марий заключил, что у Понта не хватает кузнецов, чтобы подковать даже боевых коней. Величественная фигура Мария, облаченного в тогу с пурпурной каймой, была хорошо видна снизу.
Всадники расступились, и в образовавшемся проходе появился на крупном гнедом коне сам царь Митридат Евпатор. Пурпурными были и его плащ, и щит со звездой и полумесяцем, который держал оруженосец. А вот шлема на царе не было, вернее, вместо шлема его голову покрывала львиная шкура: львиные клыки едва не впивались царю в лоб, львиные уши чутко подрагивали у него на макушке, там же, где когда-то сверкали львиные очи, зияли дыры. Из-под золотой кирасы царя, украшенной орнаментом, виднелись рукава позолоченной кольчуги и pteryges – юбка из кожаных полос. Обут он был в отлично скроенные греческие сапожки из львиной шкуры, расшитые золотой нитью, со свисающими язычками в виде львиных голов с золотыми гривами.
Митридат сошел с коня и посмотрел снизу на Мария. Столь унизительное положение его определенно не устраивало, однако ему хватило ума не заторопиться вверх по лестнице. Тем временем Гай Марий подмечал, что царь примерно одного с ним роста и сложения. Красавцем царя нельзя было назвать, однако уродом он тоже не был: квадратное лицо с выступающим подбородком и крупным, довольно бесформенным носом. Волосы у царя были светлые – это было заметно, несмотря на львиную шкуру; он был кареглаз, а полные ярко-красные губы маленького рта свидетельствовали о вспыльчивости и вздорности.
«Ну что, видел ли ты раньше человека в toga praetexta?» – безмолвно спросил Марий. Наскоро припомнив историю жизни понтийского властелина, он пришел к выводу, что тот не имел счастья любоваться не только toga praetexta, но и toga alba. Однако царь определенно узнал в Марии римского консула; опыт же подсказывал Марию, что любой не видевший прежде такого одеяния должен застыть в восхищении, даже если был знаком с ним по описанию. Значит, видел – но где?
Царь Митридат Евпатор лениво поднялся по ступеням и протянул гостю правую руку в повсеместно принятом жесте, свидетельствующем о мирных намерениях. Рукопожатие состоялось: оба оказались достаточно умны, чтобы не превращать первую же встречу в противоборство.
– Гай Марий, – начал царь по-гречески, причем с тем же акцентом, который отличал греческую речь самого Мария, – что за неожиданная радость!
– Мне жаль, царь Митридат, что я не имею возможности приветствовать тебя теми же словами.
– Входи же, входи! – сердечно пригласил царь Мария, обнимая его за плечи и вводя в распахнутую дверь. – Надеюсь, слуги позаботились обо всем необходимом?
– Да, благодарю.
Дюжина царских стражников просочилась в тронную залу, опередив своего повелителя и Мария; еще дюжина вошла за ними следом. Начался скрупулезный осмотр залы, смахивавший на обыск. Затем половина стражников отправилась рыскать по дворцу, другая же половина осталась при Митридате, не сводя с него глаз. Царь проследовал прямиком к мраморному трону с пурпурной подушкой и, усевшись, щелкнул пальцами, после чего слуги подставили кресло Гаю Марию.
– Тебе предложили подкрепиться? – заботливо осведомился царь.
– Вместо этого я принял ванну, – ответил Марий.
– Тогда перейдем к трапезе?
– Если угодно. Но стоит ли нам перебираться в другое помещение? Если, конечно, царю достаточно моего общества, то я не возражаю есть сидя.
Между ними был водружен стол, на котором появилось вино и простые кушанья: овощи, огурцы с чесноком, залитые сметаной, рубленая телятина. Царь не стал извиняться за отсутствие изысканных блюд, а просто набросился на еду. Марий, проголодавшийся в пути, последовал его примеру.
Лишь когда трапеза была завершена и слуги убрали со стола, завязался разговор. За окнами сгущались мирные сумерки, в тронной зале сделалось совершенно темно. Обмирающие от страха слуги заскользили вдоль стен, зажигая светильники; язычки огня оказались слабыми, что объяснялось дурным качеством масла.
– Где царь Ариарат Седьмой? – спросил Марий.
– Мертв, – ответил Митридат, ковыряя в зубах золотой палочкой. – Умер два месяца назад.
– При каких обстоятельствах?
Теперь, находясь совсем рядом с царем, Марий увидел, что глаза у того не карие, а зеленые, хоть и с карими крапинками, что было, конечно, весьма необычно. Глаза эти сверкнули, потом царь отвел взгляд; когда он снова посмотрел на собеседника, его глаза смотрели прямо и честно. «Сейчас я услышу ложь», – решил Марий.
– Смертельная болезнь, – ответил царь с тяжелым вздохом. – Он умер здесь, во дворце. Меня при этом не было.
– Вблизи города ты принял бой, – напомнил ему Марий.
– Пришлось, – согласился Митридат.
– Чем была вызвана такая необходимость?
– Объявился сирийский претендент на престол – двоюродный брат Селевкид. В жилах представителей каппадокийской царской династии течет кровь Селевкидов, – безмятежно объяснил царь.
– Какое отношение это имело к тебе?
– А вот какое: мой тесть – точнее, один из моих тестей – каппадокиец, царевич Гордий. Моя сестра была матерью покойного Ариарата Седьмого и его младшего брата, который жив и здоров. Этот ее младший сын теперь, естественно, полноправный властитель, а я наблюдаю за тем, чтобы Каппадокией правил законный государь.
– Я не знал, царь, что у Ариарата Седьмого есть младший брат, – заметил Марий.
– Есть, можешь не сомневаться.
– Расскажи мне подробно, как все происходило.
– В месяц боэдромион, когда я находился в Дастеире, до меня донесся призыв о помощи, поэтому я, мобилизовав армию, выступил в Евсевию-Мазаку. Здесь никого не оказалось, царь же был мертв. Младший брат сбежал в страну троглодитов. Я занял город. И тут объявился сирийский претендент на престол со своей армией.
– Как же звали сирийского претендента?
– Селевк, – с готовностью ответил Митридат.
– Что ж, недурное имя для сирийца, претендующего на престол, – заметил Марий.
Однако иронизировать в разговоре с Митридатом было бесполезно. Он не обладал чувством юмора – ни римским, ни греческим – и почти никогда не смеялся. Марий решил, что понтийский владыка куда более чужд ему, римлянину, нежели нумидийский царь Югурта. Возможно, он не так умен, но зато куда более опасен. Югурта тоже убивал своих родственников, однако при этом хотя бы знал, что боги могут призвать его к ответу за злодеяния. Митридат же возомнил богом себя и не мучился угрызениями совести.
«Жаль, что мне так немного известно о нем и о Понте. Рассказы Никомеда здесь не помогут: он воображает, что знает своего врага, но на самом деле это не так», – подумал Марий.
– Значит, ты принял бой и нанес поражение сирийскому претенденту на каппадокийский престол Селевку, – молвил Марий.
– Верно. – Царь фыркнул. – Бедняги! Мы перебили их всех, до последнего человека.
– Это я заметил, – сухо произнес Марий и наклонился вперед. – Скажи мне, царь Митридат, разве в Понте не принято убирать тела убитых с поля боя?
Царь заморгал, услышав в словах Мария осуждение:
– В это время года? Зачем? К лету от них ничего не останется: их смоет вешними водами.
– Понятно. – Выпрямив спину, ибо так принято восседать в кресле в Риме (ведь тога – это одеяние, которое негоже мять), Марий положил ладони на ручки кресла. – Мне бы хотелось увидеться с царем Ариаратом Восьмым – так, видимо, звучит его титул. Возможно ли это, царь?
– Конечно-конечно! – обнадежил его Митридат, хлопнул в ладоши и приказал явившемуся на зов давешнему старцу: – Пошлите за царем и царевичем Гордием! – Повернувшись к Марию, он произнес: – Я всего десять дней назад разыскал племянника и царевича Гордия у троглодитов – к счастью, живыми и невредимыми.
– Как удачно! – откликнулся Марий.
Вошел Гордий; за руку он вел мальчика лет десяти. Самому Гордию было уже за пятьдесят. И мальчик, и он были одеты по греческой моде; оба почтительно застыли у подножия возвышения, на котором восседали Марий с Митридатом.
– Ну, молодой человек, как поживаешь? – обратился Марий к мальчику.
– Хорошо, благодарю, Гай Марий, – ответил ребенок, настолько похожий ликом на царя Митридата, что его можно было принять за портрет самого Митридата в юные годы.
– Так твой брат мертв?
– Да, Гай Марий. Смертельная болезнь сразила его здесь, во дворце, два месяца назад, – ответил маленький попугай.
– И теперь ты – царь Каппадокии?
– Да, Гай Марий.
– Тебе нравится быть царем?
– Нравится, Гай Марий.
– Тебе достаточно лет, чтобы править?
– Мне помогает дедушка Гордий.
– Дедушка?
Гордий улыбнулся; улыбка получилась не из приятных.
– Для всех я – уже дедушка, Гай Марий, – со вздохом ответил он за мальчика.
– Понятно. Благодарю тебя за аудиенцию, царь Ариарат.
Мальчик и провожатый с изящным поклоном удалились.
– Мой Ариарат – славный мальчуган, – проговорил Митридат тоном нескрываемого удовлетворения.
– Твой Ариарат?
– В метафорическом смысле, Гай Марий.
– Он – вылитый ты с виду.
– Правильно, ведь он – сын моей сестры.
– Мне известно, что в вашем роду приняты родственные браки. – Марий шевельнул бровями, однако этот знак, столь понятный Луцию Корнелию Сулле, ничего не сказал Митридату. – Что ж, выходит, каппадокийские дела улажены, – бодро произнес Марий. – Из этого следует, что ты уведешь свою армию назад, в Понт.
Царь вздрогнул:
– О нет, Гай Марий. Каппадокия пока еще нетвердо стоит на ногах, к тому же этот мальчик – последний в роду. Лучше будет, если я оставлю армию здесь.
– Нет, лучше бы тебе увести ее домой!
– Этого я сделать не могу.
– Можешь!
