скачать книгу бесплатно
– Имени нанимателя ты мне, конечно, не скажешь. – Карл не спрашивал, а размышлял вслух. – Но что ты скажешь ему?
– Скажу, что Карл из Линда мне не по зубам, – усмехнулся Лешак. – И скажу за вас слово. Нормальные люди не будут щупать вашу тень, капитан. Даю слово.
– Хорошо, Август, – кивнул Карл. – Я принимаю твое слово. Но скажи, он приказал тебе ждать меня сегодня ночью?
– Да, – кивнул Лешак. – Сегодня ночью между вашим домом и гаванью.
– Ты видел?
– Да.
– Что скажешь?
– Люди говорят, что в городе опять объявился оборотень.
– Давно?
– Кошка бродит третью ночь.
– Спасибо, солдат, – сказал Карл. – Прощай.
Он обошел Августа и направился домой. Сердце больше никуда его не звало.
6
Встав с солнцем, Карл постоял секунду, в нерешительности глядя на Дебору, но затем, решив дать ей еще поспать, тихо спустился на первый этаж, проверил, плотно ли закрыты ставни, и только после этого приступил к своим утренним упражнениям. Впрочем, уже через несколько минут легкий шум на втором этаже дал ему знать, что Дебора проснулась. Она спустилась уже одетая и причесанная, когда Карл заканчивал упражнения третьей ступени.
– Доброе утро, – сказала она ему, проходя на кухню. При виде обнаженного Карла она больше не краснела.
– Доброе утро, – сказал он через несколько мгновений, когда короткая пауза в связке позволила ему это сделать.
– Я приготовлю завтрак? – спросила она.
– Я буду готов через полчаса, – ответил он ей еще через минуту. – Поставь кипятиться воду. Большой чан.
– Хорошо, Карл, – ответила она из кухни. – Через полчаса.
Карл выполнил поворот, и в поле его зрения попал стол. На столе лежали давешние письма: одно на пергаменте, запечатанное знаком саламандры, и второе на бумаге, несущее печать скарабея. В обоих письмах содержался заказ на портрет. Портрет работы Карла Ругера из Линда желали иметь дочь Садовника Виктория и дочь Кузнеца Анна. Обе.
7
Все утро прошло в рутине больших и малых дел, которые не могли быть отложены в связи с их обязательностью, но изнуряли Карла своей обременительностью, так как отдаляли тот момент, когда он смог бы предаться вожделенному наслаждению творением. Внутренняя потребность выплеснуть накопившееся напряжение в движении руки, вооруженной не сталью, а углем, становилась все сильней. Тем не менее, он прилежно натягивал холсты на подрамники, прибивая их к обратной стороне планок острыми обойными гвоздиками, а потом разводил клей, в то время как Дебора затупленной деревянной спицей проталкивала на обратную сторону холстов наиболее крупные узелки. Затем Карл проклеивал холсты, методично водя кистью вдоль поперечных и продольных нитей, и счищал лишний клей широким стальным шпателем, но сил бороться с собой оставалось все меньше.
Нетерпение рождалось в груди и знобкими волнами прокатывалось по всему телу, заставляя дрожать до предела напряженные нервы. Карл чувствовал, что еще немного – и вся его великолепная выдержка рухнет, как рушатся крепостные башни, взорванные пороховым зарядом, заложенным минерами в глубоком подкопе. Терпеть эту жажду было не в его силах – он и так уже растянул ожидание сверх всякой меры, – и, отставив в сторону последний проклеенный холст, Карл взял наконец в руки лист бумаги.
– Встань там, – попросил он Дебору, не отрывая взгляда от листа, и кивнул ей, не глядя, головой.
Бумага была плотная и гладкая, и ему казалось, что сквозь сахарную белизну ее поверхности уже проступают контуры будущего рисунка. Оставалось только вытащить его из млечных глубин, наполнив цветом, который в данном случае есть жизнь. Жизнь рисунка. Карл провел кончиками пальцев по глади листа, и его движение было сейчас подобием ласки. Он не проверял бумагу, он наслаждался и дарил наслаждение. С нежностью, о которой мечтает любая женщина, с вожделением, достойным истинного сластолюбца, Карл положил лист на планшет и начал его осторожно закреплять. Но, по-видимому, запах страсти, исходивший от него, был по-настоящему силен. Шелест одежды привлек его внимание, и Карл поднял голову, взглянув поверх мольберта на свою модель. Дебора, отошедшая к дальней, хорошо освещенной светом ламп стене, снимала платье. А ведь он сказал ей накануне, что разрешает позировать в одежде…
Вид обнаженной Деборы довершил дело. Он раздул пламя, бушующее в его сердце, и, схватив уголь, Карл погрузился в безумие творения. Остановилось время. Пропали из воздуха звуки и запахи. Сама комната, в которой он находился, растворилась в вечности. Сейчас и здесь был только он один, один на один с девственной белизной бумажного листа, своей взбаламученной душой и женщиной, стоявшей в пятне света. Мгновение-другое он смотрел на Дебору, уже не узнавая ее, но стремительно погружаясь в реальность иных миров, скрытых до времени в темных глубинах человеческого сознания. Теперь глаза Карла и его рука жили своей собственной жизнью, а его «я» корчилось под ударами штормовых ветров времени…
8
– Ну вот, – устало сказал Карл, отступая от мольберта. Рука его разжалась, и остатки угля просыпались на дощатый пол маленькой кучкой черного песка.
– Можно посмотреть? – спросила Дебора.
– Да, конечно, – ответил он, медленно приходя в себя.
Кажется, нагота Дебору больше не смущала. Во всяком случае, Карл не заметил в ней ни скованности, ни смущения, когда она шла к нему от того места, где простояла все это время. И кожа ее оставалась безупречно белой. Краска не тронула ни ее груди, ни лица.
Под равнодушным взглядом Карла Дебора спокойно подошла к мольберту, посмотрела на рисунок, и брови ее взметнулись вверх.
– Это великолепно, Карл! – воскликнула она. В ее голосе смешались потрясение и удивление. – Но это не я!
– А кто?
Карл чувствовал такую усталость, какую не испытывал даже после самых жестоких сражений; такую опустошенность, какую, вероятно, должен чувствовать кошелек банкрота.
– А кто? – удивленно спросил он и посмотрел на рисунок.
Уперев руки в крутые бедра и широко расставив крепкие ноги, с бумажного листа на него победно смотрела Карла. Ее глаза смеялись, а соски полных грудей смотрели вверх.
– Да, – согласился Карл. – Это не ты, Дебора.
– А кто?
Неужели в ее голосе он услышал нотки ревности? Или ему это только показалось?
– Кто? – переспросил он, не в силах оторвать взгляд от овального лица Карлы. – Это… Карла.
Карла
– Ну, – сказала Карла, глядя на него своими бесстыжими зелеными глазами. – Не стой столбом, Карл! Ты же мужчина!
Глаза у нее были большими, а их зелень глубокой. Они завораживали, и Карл чувствовал, что утопает в этой зелени, тонет, как в омуте, вроде того что под черной скалой в излучине Быстрой. Эти глаза обладали страшной властью, они притягивали его взгляд и держали его, скрывая наготу Карлы лучше любых одежд.
– Не молчи! – потребовала Карла, и он очнулся от наваждения. Перед ним в блистательной прелести юности стояла обнаженная девушка, первая женщина, которую он увидел без одежды. – Говори!
– Что? – спросил он и почувствовал, что губы его пересохли и гортань суха, как ложе ручья в конце засухи.
– Вообще-то ты сам должен знать, – усмехнулась Карла. – Ну скажи, например, я тебе нравлюсь?
– Ты моя сестра, – выдохнул Карл.
– Глупости! – отмахнулась Карла. – Какая я тебе сестра, парень? У нас разные матери, и отцы тоже.
Она была права. Просто Карл привык считать ее своей сестрой, а привычка – вторая натура. Ведь так? На самом деле они не были даже сводными братом и сестрой. Его отец, Петр Ругер, женился на ее матери, Магде, когда оба они, и Карл и Карла, уже родились и успели немного подрасти. Карл не знал своей матери, умершей от родовой горячки, а Карла не запомнила своего родного отца, погибшего на той же войне, на которой Петр Ругер потерял ногу. Карл и Карла росли вместе, потом родились другие дети, общие для Петра и Магды, но старшими среди них, хотя и совершенно чужими друг для друга, являлись именно они, Карла и Карл.
– Ну да, – согласился Карл. – Это так, но…
– Без «но»! – Карла была решительна. Она всегда была решительна и всегда умела настоять на своем, зеленоглазая Карла Ругер. – Или это сделаешь ты, или какой-нибудь грязный илимский негодяй! Ты хочешь, чтобы моим первым мужчиной стал насильник?
От ее слов Карлу стало нехорошо. Это был ужас, вошедший в него через уши со звуками ее голоса и мгновенно затопивший его сознание. С такой точки зрения на осаду города Карл еще не смотрел, но теперь он увидел картину будущего поражения во всех подробностях, и его затошнило.
– Что… – пролепетал он, не в силах справиться с охватившим его чувством, в котором смешались страх, жалость и отвращение. – Что ты такое говоришь, Карла?!
– Не будь слюнтяем, Карл! – потребовала девушка. – Будь мужчиной!
Ее полные губы разошлись в улыбке, открыв белые, как сахар, ровные и острые зубы. В ее зеленых глазах кружили хороводы демоны страсти и смерти.
– Ты что, не знаешь, что случится, когда войска короля ворвутся в Линд?
Ее голос звенел от возмущения, но в нем не было страха. Он ударил Карла, как плеть, и Карл очнулся, ощущая стыд за свою слабость, проявленную перед Карлой. Но он быстро взял себя в руки, глубоко вздохнул, облизал губы и посмотрел на Карлу, не пряча взгляда.
– Говори! – приказала она, встретив его взгляд, и повела плечами. Она знала, что делала. От этого движения плавно качнулись ее большие груди, и увидевшего это чудо Карла обдало жаром.
– Ты красивая, – сказал он, чтобы не молчать.
– Дальше! – Карла была неумолима.
– О чем? – В самом деле, о чем он должен был говорить? И зачем?
– Начни с лица, – предложила она медовым голосом. – Тебе нравится мое лицо?
– У тебя очень красивые глаза, – сказал Карл.
Начав говорить, он почувствовал неожиданное облегчение, а через секунду уже забыл обо всем на свете, рисуя словами портрет Карлы. Карл был точен в деталях и выразителен в сравнениях. Он был честен, говоря только о том, что видел, и так, как видел это он. Он презрел запреты, вернее – напрочь о них забыл, подробно описывая то, о чем и упоминать-то вслух было не принято. А потом слово стало делом, и Карл узнал, какие у нее мягкие и податливые губы; ощутил, как ложится в ладонь горячая и упругая грудь девушки, понял, о чем говорят поэты, сравнивая кожу женщины с атласом или шелком, удивился, почувствовав, какой жар скрыт внутри Карлы. Но все это случилось до того, как Карл растворился в потоке своей и ее страсти. Тогда исчез мир, и слова потеряли смысл, и разум отступил, освободив поле боя чувствам.
Через несколько часов, оставив разнеженную Карлу на сеновале, он возвратился в дом, коротко взглянул в глаза отца, сидевшего в кресле у кухонного стола, на котором Магда готовила обед, опустился перед ним на колени и поцеловал Петру руку. Ничего не было сказано, но Магда заплакала, а Петр нахмурился, но тоже ничего не сказал. А Карл, встав с колен, пошел в комнату родителей, открыл отцовский сундук и достал оттуда старую кольчугу и широкий солдатский меч. Через час он был уже на южной стене. Там, на стене, он и встретил тот рассвет.
На востоке вставало солнце, а по земле стлался низовой туман, и из этого белесого холодного марева бесшумно выходили идущие на приступ илимские солдаты. Это называлось генеральным штурмом. Так сказал старый десятник, стоявший на стене недалеко от Карла, но слова, которые так любил Карл, слова, которыми он умел рисовать точно так же, как углем и красками, слова больше ничего не значили. Его душа была уже в бою. Все остальное, что приключилось с Карлом в этот день, стало всего лишь продолжением того, что уже состоялось в его душе в ночь перед боем. Не было ни страха, такого простительного перед лицом воплощенного ужаса войны, ни робости. И пьяного азарта юности, не ведающей смерти, не было в помине. Все, с кем он дрался в тот день, были для него не вражескими солдатами и не вооруженными людьми, способными и желающими его убить. Они не были даже врагами, в том смысле, в котором они являлись врагами для всех жителей города Линд. Они – мужчины, которые пришли для того, чтобы изнасиловать Карлу, и этого ему было вполне достаточно. Образ, возникший в его душе после слов Карлы, по-прежнему стоял перед глазами даже теперь, когда он дрался на стене с идущими на штурм илимскими солдатами. С тем большей сноровкой разил он их своим мечом.
Первого илимца Карл убил в половине седьмого утра, последнего, в этот день, – в вечерних сумерках. Он начал бой зеленым новичком, впервые выставившим свою жизнь против чужой жизни, а закончил – ветераном, на которого с уважением, восхищением или ужасом смотрели другие защитники стены. Его хладнокровию могли позавидовать и гораздо более опытные бойцы. Его способности, которые с ранних лет развивал Петр Ругер, раскрылись наконец со всей своей впечатляющей силой. Карл был неутомим и смертоносен. И он не ведал жалости.
Вечером, после боя, когда защитники стены расселись у костров, чтобы согреться, отдохнуть и поесть, люди гораздо старше его по возрасту обращались к нему уже не иначе как «мастер Карл». А за глаза его прозвали Бойцом, потому что, как оказалось, в этом и заключалась его суть.
Королевские войска так и не смогли взять город. Линд выдержал полуторамесячную осаду и восемнадцать штурмов. Потом подошли союзные войска, и король отступил. А Линд праздновал победу. Карл целый день танцевал и пил вино в трактирах и на площадях веселого Линда, а ночью неистово любил Карлу. Их общее безумие достигло предела возможного, а может быть, и перешагнуло его. Во всяком случае, если кто-нибудь в доме Петра Ругера или в домах его соседей еще не знал об этом прежде, теперь крики Карлы и рев Карла уже точно перебудили весь квартал. Тем не менее, ни отец, ни приемная мать ничего ему не сказали, когда утром он прощался с ними на пороге дома, в котором прошла вся его прежняя жизнь. А ведь в этот день, солнечным победным утром, шестнадцатилетний Карл Ругер прощался со своим домом и своим городом навсегда. Он почувствовал это тогда так отчетливо, что сжало грудь и просыпалась соль по ту сторону глаз. И, прощаясь с родителями, он уже доподлинно знал, что дороги назад нет и не будет. Так оно на самом деле и вышло. Длинные дороги вели его по миру, и не раз и не два возвращался он в иные места, где бывал или жил прежде, но в Линд он не вернулся никогда.
Глава третья
Тень
1
Превращение завершилось, и ягуар беззвучно зарычал, подняв раскрытую пасть к призрачному небу мира теней. Мгновенный ужас, порывом штормового ветра пролетевший над площадью перед храмом, смахнул с нее завороженных трансформацией кошек, и Карл остался один на один с немо ревущим убийцей.
Сжало виски. Это было уже не привычное покалывание, а настоящая боль, и серебряное сияние, наполнявшее ночной воздух, окрасилось кровью. Кровавый туман встал перед глазами, и Карл чудом удержался от того, чтобы не зашататься и не закричать.
Этой ночью он снова пришел в порт. На этот раз Карл был здесь один, если не считать зрителей, затаившихся на пяти галерах и двух парусных кораблях – войянском когге и шебеке из Амста, – пришвартованных к ближайшим к месту действия пирсам. Но, поскольку зрители вели себя тихо, делая вид, что их здесь нет, и Карлу не мешали, он был склонен не обращать на них внимания, хотя принимал в расчет. Однако теперь, когда его ударила боль, он забыл о них на самом деле, занятый борьбой со своим слабым человеческим телом. Впрочем, терпеть ему пришлось недолго. Как и прежде, тень ревущего ягуара стала бледнеть – Карл увидел это даже сквозь красную пелену, застилавшую взор, – секунда, другая, и все кончилось. Исчезла со стены храма тень ночного охотника, истаяла боль, но оставшийся стоять на месте Карл, с трудом втягивающий воздух через сжатые зубы, успел понять, что ягуар не угрожает. Отчаяние – вот чувство, которое определяло состояние оборотня. Отчаяние.
2
Было начало одиннадцатого, когда Карл подошел к дому в Кривом переулке. Во всяком случае, по его личным ощущениям, прошло не более десяти минут с тех пор, как колокол на Ратушной площади пробил десять. Солнце теперь стояло уже высоко, но до полудня оставалось еще очень много времени.
Эта часть острова была высокой. На самом деле Шестая Сестра представляла собой скалистый холм, но все-таки северная часть острова являлась его подошвой, а Кривой переулок находился на южной стороне, круто поднимаясь вверх от Цветочной улицы к подножию замка Великого Садовника. По левой стороне переулка с самого низа тянулась каменная стена грубой кладки, густо заплетенная лозами дикого винограда, и в этой стене время от времени открывались узкие щели лестниц, уходящих вверх, к домам знатных Садовников. А вот вход в дом Виктории был другим. Тяжелая дубовая дверь, обитая бронзовыми украшениями, была врезана прямо в камень стены. Рядом с дверью на толстой железной цепочке висел молоток, которым Карл в дверь и ударил. Подождав с полминуты, он ударил снова.
Открылась дверь на шестом ударе. Худой мрачный старик, одетый в куртку и штаны зеленого сукна, выжидающе посмотрел на Карла, но, заметив в его руках мольберт, кивнул и молча указал рукой куда-то в глубину темного прохода, открывавшегося сразу за дверью. Карл тоже не стал ничего говорить, а только коротко кивнул старику – то ли здороваясь, то ли показывая, что понял, – и прошел внутрь. Дверь за ним закрылась, и сразу же стало почти совсем темно. Если бы не слабый огонек свечи, которую старик, закрыв за Карлом дверь, взял из стенной ниши, в коридоре царил бы полный мрак. Пока они шли куда-то в глубину холма, Карл разобрал, однако, что находится в узком каменном туннеле со сводчатым потолком. И стены, и пол, и потолок – все здесь было из кирпича, так что напоминало скорее не вход в дом богатой и влиятельной дамы, а преддверие гномьих рудничных городов. Впрочем, гномьи галереи могли тянуться на сотни метров, а этот коридор оказался совсем коротким. Карл сделал едва ли больше пятнадцати шагов, когда впереди скрипнула открываемая стариком дверь и в глаза ударил ликующий свет солнечного утра. Еще пара шагов, и они вышли во внутренний двор дома Виктории.
– Ждите здесь, мастер, – сказал старик и быстро скрылся за еще одной дверью, оставив Карла одного.
Карл огляделся и пришел к выводу, что место ему определенно нравится. Двор, образованный двумя глухими стенами, вроде той, что шла вдоль переулка, и самим домом Садовницы, имевшим два разных по стилю и, видимо, по времени постройки фасада, был просторен. Все четыре стены, замыкавшие двор, были густо оплетены длинными стеблями каких-то ползучих растений, сейчас радостно цветущих, и все тем же диким виноградом. В центре двора ласково журчал крохотный фонтанчик, помещенный в сложной формы мраморный бассейн, похожий на большую морскую раковину, но скорее намекавший на это, чем воспроизводивший образец с принятой у скульпторов и архитекторов точностью. Вокруг бассейна и по периметру двора были разбиты цветочные клумбы, на которых среди разнообразных цветов и сочной травы, разбросанные в художественном беспорядке, росли розовые кусты. Оставшееся не занятым пространство было замощено плитками зеленоватого мрамора.
Виктория не заставила его долго ждать и вышла к Карлу через широкие двери более новой части дома уже через несколько минут, едва позволив ему вполне насладиться видом дома и сказочным ароматом цветов. Она была одета в глухое платье бледно-зеленого цвета, но волосы ее сейчас были непокрыты. Теперь, солнечным утром и вблизи, Карл смог рассмотреть ее значительно лучше, чем прежде. Да, она была очень красивой женщиной. В этом не могло быть никаких сомнений, и даже законченный мизантроп и самый придирчивый критик женской красоты вынуждены были бы признать это как факт Божественного Промысла. Она была уже немолода, по-видимому, недавно перешагнув через третье десятилетие своей жизни и войдя в четвертое. Впрочем, увидеть это мог Карл, но вряд ли большинство других мужчин и женщин дали бы Виктории больше двадцати. У нее было узкое овальное лицо с тонкими и изысканно выверенными чертами. Тонкие черные брови над огромными миндалевидными глазами. Длинные ресницы и снежно-белая кожа. При этом цвет ее изящно очерченных губ заставлял вспомнить о гранатах крайнего юга, но никакой краски на них не было. Виктория вообще не пользовалась ни помадой, ни краской, ни белилами. Украшений она не носила тоже, по-видимому, полагая, что ее красоту ничем подправлять не надо. И усиливать тоже.
«Что ж, – подумал мельком Карл, отвешивая Виктории сдержанный поклон, – в этом она права».
– Здравствуйте, госпожа Садовница, – сказал он вслух. – Я польщен приглашением и очарован вашей красотой. Мне будет что писать.
Он говорил серьезно. Без улыбки.
– Здравствуйте, мастер Карл. – Она тоже не улыбалась. – Вам нравится мой двор?
– Очень приятное место, – кивнул Карл.
– Но вы больше любите деревья, не правда ли? – спросила Виктория, откровенно рассматривая его.
– Да, пожалуй, – согласился Карл, поняв, что она права. Он как-то не задумывался над этим раньше, но сейчас, когда прозвучал ее высокий голос с резким носовым призвуком, понял, что она права. Ему и в самом деле больше нравились деревья.
– А как пахнет ветер? – спросила она вдруг.
– Ветер? – Карл был удивлен странным вопросом. – Ну как может пахнуть ветер? Воздух не имеет запаха, как я слышал, а ветер есть движение воздушных масс, моя госпожа. Так говорят ученые.
Карл развел руками, не скрывая, что ее вопрос его озадачил. Однако на самом деле, уже произнося эти слова, он начал понимать, что вопрос Садовницы был не так бессмыслен, как это показалось ему вначале.
– Ветер носит чужие запахи, госпожа Садовница. – Он решил, что пришло время улыбнуться. – Цветы и деревья, костер и немытое тело, гниющие водоросли… да мало ли чем может пахнуть ветер, крадущий запахи, как сорока блестящие вещички.
– Возможно, вы правы, – кивнула Виктория. – Но что вы скажете о снеге? Или опять сошлетесь на мнения мудрецов, полагающих, что снег есть вода, а вода сама по себе запаха не имеет?
– Скажу, что вы правы. – Карл еще не понимал, куда она клонит, но подозревал, что ее вопросы возникли не от живости ума прекрасной Садовницы, а из соображений, далеко выходящих за границы значений известных им обоим слов. – Снег пахнет зимой и смертью. Так говорят горцы.
– А может ли снег петь? – Казалось, с каждым вопросом ее черные глаза становятся все больше и больше.
– Не надо испытывать на мне свои чары, госпожа, – сказал он, стерев с губ улыбку. – На меня они, как вы должны были уже убедиться, не действуют, но настроение у меня от этого портится, а художник должен быть в хорошем настроении, иначе портрет выйдет плохо.
– Думаешь, я хочу заполучить тебя в постель? – спросила она, не меняя выражения лица.
– Возможно, что и нет, – покачал Карл головой. – А возможно, что и хочешь, но если не хочешь сейчас, то захочешь потом.
