Нас рано хоронить

скачать книгу бесплатно


– Нормально, я по делу. Мне нужна помощь.

– Что случилось?

– Я хочу найти одного человека. Знаю только ФИО и дату рождения. Можешь добыть адрес и телефон?

– Ну, вообще-то это противозаконно, я не имею права разглашать чужие персональные данные.

– С каких пор ты стал такой правильный?

– С тех пор, как у меня родился ребенок. Прости, Жень, правда, но я не могу тебе помочь.

– Ладно, забудь, пока, – она положила трубку и стиснула зубы.

«Тоже мне мужик, не имеет он права, все кругом и рядом так делают, принципиальный нашелся», – мысли скакали одна за другой в хаотичном ритме.

Идея найти отца стала медленно, но верно превращаться в навязчивую. И тут Женя вспомнила про коробку, которая хранилась в шкафу после смерти бабушки. Когда ее не стало, квартира досталась внучке. Вещи они с матерью отдали в церковь, чтобы монахини раздали бедным, а документы, фотографии и памятные мелочи были аккуратно сложены в крепкую картонную упаковку из-под мультиварки и спрятаны подальше, рука не поднималась их выбросить.

Она метнулась к шкафу и вынула на свет то, что искала. Пересматривая черно-белые карточки, удивилась, как же она похожа на маму в юности. Ей тут кажется шестнадцать. Такой же маленький носик, брови домиком, челка, аккуратные уши с продетыми в них золотыми колечками и улыбка, она уже забыла, как мама улыбается. Опять захотелось плакать, в глазах ядовито защипало.

«Когда же она превратилась из этой жизнерадостной девушки в черствую и вечно злую тетку? Кто ее сломал? Отец? Или я?».

Женя посмотрела на себя в зеркало шкафа. Всклокоченные волосы, синяки под глазами, рваная майка, заляпанная кофе, выпирающие ключицы, костлявые руки.

«А в кого превратилась тогда я? Даже слова не подобрать».

Ей стало настолько противно собственное отражение, что она отвернулась и пошла в ванную. Умылась, сделала аккуратный хвостик, надела чистую футболку и вернулась к семейному архиву.

Листая старую записную книжку, исписанную бабушкиным каллиграфическим почерком, наткнулась на городской номер со своей фамилией и непонятным кодом города. Проверила в интернете – Минск. Сердце бешено заколотилось. В свидетельстве о рождении был прописан он же.

«Не может быть, чтобы он до сих пор жил там. Так не бывает. Да и кто в наше время пользуется городскими телефонами? Наверняка давно отключили», – думала Женя, лихорадочно набирая цифры на смартфоне.

Длинные гудки. В горле пересохло.

– Алло.

– Алексей Юрьевич?

– Да, а Вы кто?

– Евгения Алексеевна. Калашникова.

На том конце трубки повисла напряженная тишина. Казалось, что человека, держащего в руке телефон за тысячу километров от города N, контузило. Оглушило. Отбросило взрывной волной почти на три десятилетия назад.

– Женя?

– Да, это я, твоя дочь.

– Как ты меня нашла? – голос дрожал, как у ребенка, готового вот-вот заплакать.

– У бабушки был записан телефон. Позвонила наудачу. Оказывается ты никуда не переехал за эти годы.

– Как она?

– Умерла.

– Мне очень жаль, правда. А мама? С ней все в порядке?

– Да.

– Хорошо. Давай я тебе перезвоню утром, на работу нужно бежать, в ночную смену сегодня, скажи свой номер, завтра наберу.

Когда на экране высветилась надпись «вызов завершен», Женя попыталась осознать произошедшее. Столько лет она представляла этот разговор. Думала, что он будет извиняться, корить себя, молить о встрече, а тут вдруг «перезвоню». Казалось, что ей вскрыли грудную клетку, сделав длинный разрез скальпелем ровно посередине, распилили ребра, раздвинули их, харкнули в самую глубь, куда-то между сердцем и легкими, а потом закрыли все это безобразие, небрежно скрепив степлером. Живи теперь как хочешь с этим. Или не живи, выбор за тобой.

Глава 8

У старых грехов длинные тени.

Агата Кристи

Алексею было всего сорок семь лет, но выглядел он гораздо старше. Редеющие волосы, седая щетина, двойной подбородок, мешки под уставшими прозрачными глазами, в которых долгие годы плескалась водка. Ни на какую работу он в тот день не собирался. Уволили еще две недели назад, уснул на дежурстве, а в это время со склада, который он охранял, вынесли дюжину коробок с бытовой техникой. В итоге не только лишился зарплаты за прошлый месяц, но еще и должен остался.

Когда позвонила дочь, его дочь, которую он не видел двадцать шесть лет, казалось, что небеса разверзлись. Этот голос. Его невозможно было не узнать. Голос ее матери. Вихрь воспоминаний ударил в солнечное сплетение.

Им по семнадцать. Белорусский государственный университет. Поцелуи в трамвае. Восемнадцать. Она в белом платье. «Объявляю вас мужем и женой». Ира уже на пятом месяце. Окна роддома. Так отмечал, что проснулся в обезьяннике. Сколько раз она его оттуда вытаскивала. Двадцать один. «Ты мне всю жизнь загубил!». Чуть не задушил. Ушла. Сбежала, прихватив только ребенка.

Картинки сменяли друг друга за доли секунды. В груди жгло адским огнем. Он ведь хотел ее найти, хотел отчаянно, но так же отчаянно боялся. Не простит, не примет, никогда.

Заставил себя сказать какие-то слова и трусливо положил трубку. Номера так и не записал. Не смог. Пил десять дней, как никогда раньше. Один. Предатель, дезертир, богоотступник – как только он себя не называл. Женя больше не звонила.

Сегодня он, по привычке, уже собирался за чекушкой, когда раздался звонок в дверь. Посмотрел в глазок.

– Кто?

– Почта. Вам заказное письмо.

Открыл, расписался. Захлопнув еле держащуюся на петлях деревянную дверь, обитую разодранным кожзамом, сел на табурет в коридоре и вскрыл конверт.

«Ну, здравствуй, папа. Если конечно я могу так тебя называть. Даже как-то странно произносить это слово, да и писать непривычно. Долго собиралась с духом вывести буквы в простом, казалось бы, порядке, на бумаге. Теперь пытаюсь осознать, что оно для меня значит. Мама так и не вышла замуж после вашего развода, и у меня никогда не было мужчины, который бы обо мне позаботился, не было отца.

Ты знаешь, я никак не могу тебе простить все свои дни рождения, неполноценные, все неподаренные игрушки, все неполученные телеграммы, письма, несостоявшиеся телефонные разговоры. Я каждый день ждала, что ты появишься. Верила, что внезапно откроется дверь, а там ты, с большим медведем и тортом, моим любимым, Киевским.

Я выросла, но ничего не изменилось, не прошло, не переболело. Постепенно пришло осознание, что чуда не произойдет. Ты наверняка уже давно забыл о моем существовании, и каждый год, двадцать пятого января, сжималось от боли только мое сердце, не твое. У тебя его нет. Есть лишь какая-то кровавая субстанция, да и весь ты всего лишь набор костей и мяса, потому что человек, в котором существует душа, не может так хладнокровно бросить, а потом и много лет игнорировать собственного ребенка.

Знаешь, я жалею, что ты живой. Если бы я узнала, что тебя давно нет, то еще можно было бы придумать какое-то оправдание этой пустоте. Можно было бы прийти поплакать на могилку, или обвинять несправедливую судьбу и тешить себя иллюзиями, что ты просто не успел все исправить.

Но ты жив. Я не знаю, как описать словами ту боль, которая поселилась во мне с осознанием, что тебе просто все равно. Что меня вычеркнули, вырезали, стерли. За ненадобностью. Я злюсь. Я очень на тебя злюсь. Зачем я это все тебе пишу? Какого результата жду? Да уже никакого. Просто не могу удержать эту лавину внутри себя. Я должна была высказаться, хотя бы так. В письменном виде. Иначе снова сорвусь. Спасибо за алкогольное наследство. Мама сказала – твоя заслуга.

Я никогда тебя не прощу, да тебе это и не нужно. Какой бы не была твоя жизнь, надеюсь, что закончишь ты ее мучительно. Мою ты сломал».

Последние строчки прыгали перед глазами как линии на кардиограмме во время инфаркта. Руки, словно чугунные, не слушались. Тряслись. Выронил листок. Внимательно понаблюдал за его плавным пикированием на старый паркет, давно протертый и поредевший.