скачать книгу бесплатно
Все трое капитально отрихтованные. У кудрявого – нос на боку, рот расквашен. У жлоба рыжеусатого вместо правого глаза – кусок сырого говяжьего мяса. У многогрешной Бороды – на лбу шишка величиной с гусиное яйцо. Притихли, дышат загнанно.
Я понял, зачем меня позвали. И отлегло у меня от сердца, как у скверного ученика, которого не выдернули к доске, хотя по всем приметам должны были.
Что ж, до следующего урока снова можно собак по дворам гонять!
Кромов крутил в зубах травинку, ждал моей реакции.
Я не нашёлся, отвёл глаза. Пауза получилась бесконечная, тягостная. Я не знал своей роли.
– Атаман ушел, сволочь! Выскользнул! – азартно сказал Кромов, и в голосе его просквозило одобрение.
– Сдохнет! – мелкозубо осклабился барон Экгардт, тоже ходивший в набег, тоже возбужденный, в закинутой на затылок фуражке. – Я две пули в него всадил! Отчётливо видел.
– Э-э-э, баро-он! – отмахнулся Кромов и, продолжая движение руки, тыльной стороной придавил вьющегося у щеки, уже попробовавшего крови комара. – Вам или привиделось в суете или вы вскользь попали. Царапина, не ходи к гадалке!
Поручик заспорил, полез в нагрудный карман за портсигаром, на серебряной крышке которого искусной вязью шла гравировка: «За отличную стрельбу».
Кромов сделал упругий неслышный шаг в сторону, пальцем подманил угрюмо курившего солдата:
– Буренин, винтовку!
Стрелок сдернул с плеча трёхлинейку, сминая ремнем погон, обшитый жгутиком оранжевого, белого и чёрного цветов.
«Вольноопределяющийся», – машинально отметил я.
И похолодел от догадки, что сейчас сделаюсь центром внимания.
– Капитан! – Кромов кинул винтовку.
Вздрогнув от резкого окрика, я едва сумел ее поймать. Неловко, обеими руками, чувствительно получив стволом по плечу. Заметил кривую усмешку барона.
Перехватил оружие и зажал по-охотничьи подмышкой. Я впервые держал в руках трехлинейную винтовку системы Мосина образца 1891 года. Она показалась громоздкой и неудобной, гораздо тяжелее акээма.
– Давайте, капитан, вон того красавца. Рыжего! – интонация Кромова не допускала отказа.
Не вынимая винтовки из-под мышки, я посмотрел на ссутулившегося у стены рыжеусого мужика. Тому вдруг стало не хватать воздуха, он начал часто зевать. Не зная чем занять руки, рыжий яростно заскреб волосатую грудь в прорехе гимнастерки.
Я совсем не забыл, как три дня назад он бил меня, как барабан, обутыми ногами. Гоготал гусем, глумился. Моя фамилия – не Лев Николаевич Толстой, я памятлив к причинившим мне зло. Не уйди мы ночью в побег, утром нас, отогнав на безопасное для их бандитского гнезда расстояние, убили бы. Причем меня, путешественника во времени, абсолютно ни за хрен.
По образовавшейся вдруг пронзительной ясности в голове я понял, что морально готов выстрелить.
Дело было за малым – я не справлюсь с винтовкой. С механизмом несомненно простым, но абсолютно незнакомым, первый раз попавшим в руки. Теоретически я знаю, например, что у трехлинейки имеется предохранитель, но вот где он? Не могу же я вертеть оружие в руках, как очки – мартышка. Тем более прилюдно. Вся моя наспех заготовленная, белыми нитками шитая легенда лопнет.
Я чудовищным усилием воли заставил себя посмотреть, недолго, правда, пару-тройку секунд, Кромову в глаза и отчеканить следующую фразу:
– Прошу уволить меня, господин капитан. Я – не по этой части.
– Вот так, да?! – разочарованно переспросил Кромов.
Экгардт презрительно скривился, выдавил свистящим шепотом:
– Чис-с-стоплюй!
По многим книгам о гражданской войне, в том числе, написанным участниками Белого движения – Романом Гулем, Г. Венусом – я знал, что в расправах принимали участие исключительно желающие. А в неплохом фильме «Ищи ветра», наоборот, капитан в замечательном исполнении актёра Пороховщикова, поручика, отказавшегося расстреливать пленных, поставил в их шеренгу. Правда, он сначала поинтересовался, окончательно ли решение чистоплюя.
Мандраж меня бил капитальный. Рука, сжимавшая цевье винтовки, устав от напряжения, задрожала.
Если вопрос встанет ребром: «или-или», я картинных жестов делать не стану. Мы не в кино про неуловимых мстителей.
Но Кромов сказал сквозь зубы, отстранено, как вещи:
– Можете быть свободны.
Чтобы он не передумал, я энергично кивнул и щелкнул, вернее, стукнул каблуками:
– Честь имею, господин капитан!
Повернувшись через уставное левое плечо, я успел сделать лишь два шага. Кто-то взял меня за рукав выше локтя.
В очередной раз внутренние органы мои провалились в ледяную пустоту.
Я повернулся. Вольнопёр, фамилии которого я не запомнил, увалень с заспанным лицом взглядом указал на винтовку, которую я непонятно в какой момент успел закинуть на плечо.
– Извините, – бормотнул я, возвращая оружие.
Но и это оказалось не все. Кромов протягивал мне знакомую вещицу. Одноразовую пластмассовую зажигалку, отбитую им у бандитов.
В Свердловске в батарее у нас был азер Федя Касумов. Дед Советской Армии. Не из самых злых и подлых. Но чертовски модный. Хэбэшка, ушитая в талию, начесанная шинель, сапоги на скошенных каблуках. Так вот, однажды я, молодой тогда, крепко прессуемый младший сержант, наводя порядок в расположении, увидел как Касумов, сидя на койке, держит перед собой свою нулевую наглаженную зимнюю шапку. В которой командир второго экипажа Саня Гончаренко ездил в отпуск на Украину.
– Мой дарагой, – задушевно спрашивал у шапки Касумов, – где ти биль?
То же следовало мне сейчас сказать вернувшейся из плена зажигалке, на полукруглом боку которой приклеена наклейка таинственного содержания: «Хранить от детей. Не применять вблизи лица». Когда я изучал инструкцию, не на шутку озадачился над способом прикуривания вдалеке от лица.
Я ждал, что последует далее.
Последовала сухим тоном произнесенная фраза:
– Больше, к сожалению, ничего не удалось вернуть. Ни оружия, ни документов, ни денег. Ни ваших, ни наших.
Я не огорчился этому известию. Тем более что табельное оружие моё – пистолет Макарова – надёжно хранится в ружпарке артполка, военный билет – самый короткий путь к провалу, а сто рублей (округлённо) не деньги.
При несколько других условиях в этом месте было бы естественно посетовать на то, как же мне теперь без документов. отбившемуся-то от разгромленной родной части? Но я не решился на подобный пробный шар после отказа участвовать в расправе. Интуитивно почувствовал – не время, только хуже себе сделаю. Не буди лихо, пока оно тихо.
– Разрешите идти? – спросил я у капитана и тихо добавил, обосновывая уважительность своей просьбы: – У меня перевязка.
Кромов отреагировал как любой нормальный русский человек:
– Идите. Как, кстати, ваша голова?
– Благодарю, господин капитан, получше. Ещё будто в тумане все, – верно найденным смиренным тоном отвечал я.
Дабы они, налитые жизнью, устыдились того, что не просто притащили с другого конца села увечного, а понуждали его казнить пленных.
В образе больного я пошаркал назад, расслабленно опустив плечи, понурив забинтованную голову, до крайнего предела сжавшись внутри, мучительно ожидая хлёсткого короткого залпа.
8
Лучше мне было не соваться ни на какую перевязку. Сестра по имени Жанна с корниловским шевроном на рукаве платья смотала бинт, осторожно оторвала прилипший кончик и обрадовалась:
– Ой, господин штабс-капитан, все затянулось, как на.
И осеклась сконфуженно, прикрыв рот шершавой красной ладошкой. Ставшей такой, наверное, от частой стирки в холодной воде.
В другой момент я бы не упустил возможности приколоться. Типа, гавкнуть пару раз в подтверждение недосказанного ею правила.
Сейчас мне было не до шуток. Нахмурившись, я сказал:
– Но дёргает очень сильно. И голова продолжает болеть. Когда хожу, круженье опять же.
– Странно, а мне показалось, вы хорошо себя чувствуете. Кушаете с аппетитом. Купаться ходили, – в деликатной форме намекая на мои симуляционные потуги, ответила сестра.
Бинтовать голову она не стала, помазала подсохший струпик йодом и упорхнула, напоследок сообщив, что перед выпиской меня посмотрит доктор.
Видел я этого доктора два раза. И оба раза он был еле тёплый.
Вот ведь коновалы! У меня же – ЗЧМТ, по всем симптомам – сотрясение мозга! Сознание я терял? Терял, причем неоднократно. Тошнота была? Ещё какая, барону Экгардту галифе уделал. Жалобы на головные боли высказываю? До настоящего, между прочим, времени.
Двадцать один день я должен наблюдаться в нейротравме в условиях стационара. Три полных недели! Я не требую, чтобы томографию головы мне сделали, таких технических возможностей у них, понятно, нет, но проверить, устойчив ли я в позе Ромберга, они могут? Хм, если, конечно, этот Ромберг успел свою каверзную позу придумать. Ни одного укола мне не поставили!
Без повязки на голове я ощутил себя голым. Во сне так бывает. Белый день, многолюдное место, проспект Ленина. Хочешь прикрыться и не можешь. И проснуться не получается.
Завыть впору волком от отчаяния или заплакать. И то и другое одинаково глупо, а второе к тому же стыдно взрослому мужику.
Ничего умнее я не нашел, как вернуться на лежанку под навесом, забраться под одеяло, закрыть глаза и притвориться спящим.
Официально никто меня не выписывал из околотка!
Но и упираться в моём бомжовском положении резона не было. Тут люди кругом бывалые. Я им – на один зуб. Только ненужное внимание к себе привлеку. А мне надо в серединке держаться.
Рывком я сел на топчане, сбросил одеяло, осенённый мыслью. Снял куртку, разогнул усики у эмблемок в петлицах и вытащил их, чтобы не принимали меня за артиллериста. Спец, он и в Африке спец. Наверняка у них дефицит пушкарей. Поставят к трехдюймовке, которую я только перед музеем Вооруженных сил в Москве видел. С насмерть заваренным казёнником или как он там правильно называется. Куда, короче, снаряды засовывают. Винтовку и наган я поскорее освою. Артиллеристам, им математику надо хорошо знать, а я давно не практиковался. В мае месяце попробовал старшей дочке задачу решить, битый час пропыхтел и не справился. За седьмой класс! Программа сейчас, правда, очень сложная.
На месте эмблем остались тёмные крестики. Я потёр воротник землей, и они менее заметными стали.
В дембельских альбомах зенитчиков обязательно присутствовал хвастливый девиз: «Слава тем, у кого на петлицах золотые скрестились стволы!».
А в недолюбливающей нас пехоте говорили: «Да им все по барабану! Не зря в эмблеме-то у них две елды скрещенные!».
Итак, я лейтенант из корпуса Мюрата[28 - Цитата из кинофильма Э. Рязанова «Гусарская баллада».]. То бишь, штабс-капитан из рассеянного красными отряда полковника Смирнова. Кстати, почему Смирнова? Ну потому что фамилия распространенная. Простая русская. Смирновых, их так же много, как Ивановых и Кузнецовых. Ещё потому что командир нашего артполка – Смирнов. У меня узко прикладное мышление, я не умею придумывать образы. Фантомы получаются безликие, бестелесные. С реального прототипа легче срисовать.
Я объёмно представил полковника Смирнова. Кряжистого, лысоватого, с седыми висками, с рубленым сухим лицом. Бесконечно усталого, ломающего третью войну. Пахаря. Блин, не терплю это слово! Один сильно неуважаемый мною прокурорский чиновник обожает так себя величать.
Стоп, Миша, не надо растекаться по поверхности! Сконцентрируйся на главном.
В отряде я командовал взводом. Большого начальника изображать опасно, ибо не знаю ни стратегии, ни тактики. Но и рядовым прикидываться глупо. Чин не позволяет, да и возраст мой далёк от юношеского. Где мои семнадцать лет? Численность отряда? Около двухсот человек. Три роты. Мелкой рыбешке через ячейку легче проскочить.
И снова я замотал головой в отчаянии. Ведь помимо этих неуклюжих отмазок нужна биография. Не вытянуть мне её на фантазиях. Нужны факты, даты, имена, привязки к местности!
Не усидел я под навесом. Человек – существо стадное. Отправился искать Баженова. Единственного здесь человека, с кем у меня заладился контакт. Срочное дело к нему возникло.
Прапорщик писал письмо левой здоровой рукой. Перед ним стояла склянка с чернилами, в которую он обмакивал перо. Прежде чем он успел инстинктивно закрыть лист ладонью, я схватил первые фразы: «Здравствуй, мама! Извини за ужасный.»
Составленная из уродливых разнокалиберных букв строчка причудливо изгибалась.
– За помощью к вам, Виктор! – по-приятельски приязненно, ударяя на второй слог, обратился я.
Прапорщик поднял голову. Раздражения оттого, что ему помешали, я не заметил.
Я вовсю изображал из себя бодрячка:
– Выписывают меня, Виктор! После обеда пойду в роту. Не придумаем мы с вами сообща, как построить мне фуражку? А то ощущаю себя как на паперти!
Баженов задумался над чужой проблемой. Оттопырил нижнюю губу, сдвинул брови. И искренне заулыбался, найдя решение:
– Михаил Николаевич, а я вам дам денег. В обозе есть такой ротмистр Загибалов-Лось, нестроевой. У него целый цейхгауз[29 - Цейхгауз – военная кладовая для оружия или амуниции (устар.)].
– Право, неудобно. – Подняв вверх указательный палец, я поставил свое условие: – Но это в долг, учтите. Как только я приподнимусь, сразу верну!
В ясных глазах прапорщика мелькнул вопрос. Очевидно, по поводу нового для него термина. Я внутренне поёжился. Опять контроль за лексикой утратил!
– Пойдемте, – Баженов решительно засобирался.
– Допишите сначала.
Но прапорщик сложил незаконченное письмо и спрятал в нагрудный карман:
– Долго ждать придется, Михаил Николаевич.
В тесных сенях мы столкнулись с морщинистой согнутой старухой в чёрном платке. Когда расходились, женщина что-то пробурчала себе под нос.
– Неприветливая у вас хозяйка, Виктор, – обернулся я к прапорщику.
Баженов кивнул:
– А что вы хотите? Оба сына у красных. Под это дело казаки у неё корову со двора свели.
– Смотрите, как бы она крысомора в щи не подсыпала!
Ротмистра с двойной фамилией мы разыскали в богатом доме под железной крышей. Нагломордый денщик отказывался вызвать ротмистра на улицу, вступил в пререкания, прапорщику пришлось прикрикнуть на него.
